I

Зимний вечер, полуснежит-полунакрапывает с тёмных небес, иду домой, качаюсь в вагоне метро, пересаживаюсь на автобус, снова еду, наверно, были какие-то спутники, усталые чужие разговоры, шорох газет, шум города — ничего не помню. Баюкаю в сердце, уношу с собой как тайное сокровище — горькую, пронзившую навсегда, мелодию, повторяю, словно во сне, слова:

А если что болит — то, значит, заживает...

Всё стало родным в этом облике — сутулый, тонкий как мальчик, чуть нахохленный, с тревожным взглядом и удивлённой улыбкой, чем-то смутно вдруг напомнивший молодого Алексея Баталова, но совсем-совсем другой! — по-птичьи угловатый, москворецкий, тридцатисемилетний...

Первое впечатление — самое верное. И от поэзии, и от человека. В восемьдесят четвёртом впервые услышал я и увидел Володю, и ничто — ни совместная гастрольная кутерьма в "Первом круге", ни многолетняя привычка, ни новые сильные влияния — ничто не стёрло того первого, поразившего — вот брат твой.

Встретились мы в вечернюю пору, в сумерках советского времени. Я не застал раннего Бережкова. В 68-м году, в эпоху Пражской весны, диссидентства, новосибирского фестиваля мне, ученику 6 "Б" класса, было двенадцать лет. Бережков же, судя по всему — бился где-то близко к эпицентру тогдашней художественной и "антиобщественной" жизни. Участвовал в легендарном СМОГе, водил дружбу-знакомство с Домбровским, Галичем, Губановым, Верой Матвеевой, Делоне.

В сущности, Владимир и был одним из выразительных персонажей конца оттепели, героем богемы. Авансы получал от стариков умопомрачительные. Галич: "Бережкову, который будет писать лучше всех нас". Анчаров: "Так и пиши — будешь первым". В середине 60-х ещё ничего не устоялось, всё казалось возможным. Как в начале века, претендентов на место "первого" было немало — и Красовицкий, и Бродский, и Губанов, и Высоцкий. Наверное, в каком-то десятке соревнователей обретался (может быть, безотчетно — но таков был дух времени) и Бережков, чуть ли не самый юный из поколения.

Если на СМОГ взглянуть непредвзято, то пафосом его существования была декларация своей новизны и гениальности, крик "Я!" В цикле Владимира Бережкова "Первые песни" три первые стихотворения начинаются с одного местоимения: "Я — потомок хана Мамая...", "Я совершенно слепой старик...", "Я скачу на деревянной лошадке...".

Конечно, надо помнить, что эпатаж, "ячество" адресовались не только советской литературе, но и самой советской системе. Играли с огнём и расплачивались всерьёз. Многое из сегодняшнего дня кажется наивной позой, но были, были в тех мальчиках и вдохновение, и жертвенность, и чистота.

В семидесятые с поэтикою Бережкова происходит метаморфоза. Пишется книга стихов "Танцы" (самиздат, разумеется). Исчезает экстравертность ("я" на вынос), цепенеет ритм, вытягивается строка, лирический герой как бы слепнет, возникает "я" как проблема. Окружающее заново открывается наощупь, через прикосновение — фактурой, живой и мёртвой материальностью. Стихи — своего рода "внутриутробные" ощущения; мир, так сказать, — "утроба мачехи".

Там цветок с белой кровью, цветок тишины,

Обменял свое золото ночью на пух,

И последняя вишня у ближней стены

Не белит одичалых рук...

Тропы протоптаны,

Прибита пыль дождём,

Вымывшем комнаты,

В кирпичах печки — щепки

Занозят пальцы...

У кого нет ни денег, ни рук, ни петлиц,

Кто коснулся угла — отряхнись и отстань...

Между столиков — мякоть откормленных птиц

И воркует в пуху гортань...

Именно тогда, теряя прямолинейность, романтизм и героичность, Бережков находит себя, нащупывает свой одинокий образ отношений с реальностью — так идут в темноте, трогая стену. Куда — стало понятно в 80-х.

Погиб и кормщик и пловец! —

Лишь я, таинственный певец,

На берег выброшен грозою,

Я гимны прежние пою

И ризу влажную мою

Сушу на солнце под скалою.

А. С. Пушкин "Арион"

Не в один миг, но прошлого не стало. Друзья погибли, сели, эмигрировали, спились. Самые талантливые, самые любимые. И не то, чтобы поэт ушёл общей судьбы — беда обошла. Что дальше? Зачем жизнь сложилась так, а не иначе?

Мне снится городок провинциальный,

И эта глушь — столица здешних мест —

С заводом жёлтым, с заводью печальной —

Несёт обычность жизни — тихий крест...

Тихий крест обычной жизни... Но так, собственно, и живут люди, так и течёт время в России. "Воды глубокие плавно текут..." Лирический герой не навязывает себя, а скорее себя вычитает: "и такие, как я, не нужны на земле..." Вообще, "я" вытесняется "мы", а потом — "вы" и "ты". "Где до сих пор мы вместе...", "Здесь мы друг друга упускаем...", "Да вы и сами счёт ещё не подвели...", и наконец — "Я Тебе благодарен за этот дом...".

В зрелости для поэта естественнее быть не персонажем, а свидетелем, летописцем своей и общей судьбы. Во всяком случае, Владимир Бережков в 80-х уловил свою тему, своё настоящее призвание. Никто так не спел о сумасшедшем времени молодости, о друзьях, о родине, о солнечном воздухе осенней Москвы — так пронзительно, любовно и печально.

Замоскворецкие цветы,

Осенний палисадник яркий

И церковь тихой красоты,

Где мы во дворике под аркой...

Надо сказать об одной тонкой материи. Лучшие стихи и песни Бережкова бывают словно окутаны неким тайным сиянием. Нечто потустороннее, тёплое словно пульсирует в паузах, в молчании, в "пазах" между словами и строфами. Может быть, когда поэзия не прямо обращена к Небу, но смиренно открыта перед ним, она как бы подсвечена свыше? Впрочем, это уже область невыразимого, что ни скажи — всё нецеломудренно. Но и умолчать нельзя.

Было такое бардовское объединение "Первый круг". Наша компания — Мирзаян, Луферов, Капгер, Смогул, Сосновская, Кочетков, Бережков и я. Был московский клуб "Поэзия". Были ещё несколько компаний и литсоюзов. Я хочу сказать, что последние лет пятнадцать мы прошли вместе, бок о бок. Делили надежды и огорчения, радости и разочарования. Я был очевидцем бешеных сценических успехов Бережкова (бывало такое) и равнодушия к его манере (и такое бывало — страна большая). Происходило сильное шевеление умов, пошли наши публикации, вышла пластинка. Тем, кто помоложе, казалось — пришло наше время. А Володя писал:

...Декоративного вида

Горит осеннее лето,

Москва любовь объявила —

Мы прокололись на этом...

"Первый круг" родился с перестройкой, с ней же и умер. Все это стало историей. Но теперь-то видно, кто прокололся. Тот, кто засуетился, потерял лицо. А Володя... что ж — как пел один, наособицу — то же и сегодня, и в новом, неведомом веке.

II

Бережков никогда не хаживал в любимчиках и отличниках.

Поэзия его всегда была лишена черт молодёжности и модности. Это дало его песням долгое дыхание, они пережили ушедшую натуру. Лирический герой Бережкова — человек с обочины, неприкаянный, обнесённый чашей на пиру жизни: "Как женщина, меня не полюбившая, проходит жизнь...", "Мы проворонили года...", "И такие, как я, не нужны на земле...", "Мы с тобою неудачники, мой друг...". Переживания такого рода присущи весьма узкой части сознательного населения и не могут быть широко популярны. Публика любит победителей. Но — "что касается деятельного склада" — как говорил Венедикт Ерофеев, — "надо быть пидорасом, выкованным из чистой стали с головы до пят".

В 70-х для человека с совестью и чувствительным сердцем социальные пути уже были перекрыты. Все, кроме прямого политического бунтарства или частного, сокровенного, потаённого существования.

Но то, что не сложилось в реальности, стало выигрышем в художестве. Так как в стихах не было никакой земной корысти, то в них и не вошло ничего нарочито нравящегося, "продажного", кокетливо красивого. Только необходимое — искренний, немного усталый голос, "стих, вывихнутый сквозь прозу", милосердный, понимающий взгляд и — неяркий, застенчивый, пронзительно-русский пейзаж души. Это — Москва. Москва палисадников и керосиновых лавок, провинциальная, почти "большая деревня", почти Москва Карамзина и Островского. Всё — родное, подлинное, любимое. "Мы встретились в Раю..."

В шутливом "Фрейдистском танго" Бережков со снисходительным преувеличением изобразил атмосферу конца 60-х. Молодость, друзья, вино, фрондёрство, девочки, стихи. "Для девочек с ампирной грудью и пишем, собственно, мы песни..." Но — "Мы ждали будущее наше... Оно прошло и шум утих...". Шум утих, прошла эйфория юности, развеялся хмель и: "Прилетели грачи... Это лучшее, что я увидеть смогу". Поздние песни Бережкова не пьянят, а отрезвляют. Так для девочек не пишут. Схлынул праздник, увяли надежды, гости разошлись и осталось одиночество, похмелье, обида, горечь, но — и это прошло. Суетное, личное перебродило и перегорело. Поэт смиренно принял свою участь и тем преодолел судьбу. "Любовь не ищет своего..."

Муза Владимира Бережкова не гордится, не борется, не обвиняет. Всё нетленное, мучительно искомое оказалось тут же, под боком.

На осколках Москвы больной,

Где играет ценой товар,

Открывается мир иной,

Вижу озеро Светлояр...

И поэт даже подсказывает, как открывается иной мир:

Только смуту в себе рассей —

Снова лилии в камышах.

И овраг, где следы лосей,

Замирающих, как душа...

Скажете, слишком просто? Но сложна и вычурна как раз красота обмана и соблазна. Красота сострадания, чистосердечия и бескорыстной любви — проста и естественна.

Целый луг цветов,

Церковь над рекой,

Светлых голосов

Радость и покой.

Лучшие, сокровенные чувства и мысли — стыдливы. Ими нельзя хвастаться, их нельзя выпячивать. Они выражаются почти незаметно — тихой улыбкой, вопросительно-виноватой интонацией, обычным, будничным словом.

Я бы хотел сейчас вместе с вами пройти одну из песен Бережкова строчка за строчкой. Хотя бы бегло, хотя бы первые две строфы. "Яблочный Спас".

Вещь эта — нерекордная, рядовая для поэта, то есть — типичная. Сочинена в мрачном октябре 1993, и вы, конечно, догадываетесь, по какому поводу. Итак:

Отражённый Свет заоблачный

Наполняет пыльный сад —

характерный "бережковский" пейзаж. Сад — в традиции мировой поэзии значит Рай. Заброшенный московский Рай — сквозной образ Бережкова.

Но у рынка, рядом с булочной

Убиенные лежат.

Булочная, рынок — нейтральные, предельно конкретные. Но почему заоблачный Свет, словно пристальный взгляд, сфокусирован на них? Потому что рядом — убиенные. "Убиенные" в памяти языка — это "невинно убиенные", это царевич Димитрий в Угличе, это российская смута. Так восстанавливается вертикаль — небо, земля, человек. Так углубляется историческая перспектива.

Русские считаются —

Чья любовь сильней?

И Москва свободой давится —

да, это — смута, "шекспировская", по слову Пушкина, драма.

Только эта кровь на мне...

Вот она, странная, казалось бы, оговорка. Точная рифма должна быть — "на ней" (впервые на это обратил внимание Дмитрий Строцев). На Москве. На России. Но нет — "на мне". Смерть человека, пусть даже заведомого врага, смывает с сердца ненависть и страх. Поэт, современник событий, сам ни в чём не замешанный и не виноватый, чувствует нравственную боль и ответственность за пролитую кровь. И — находит мужество покаяться в нелюбви к своим заочным гражданским неприятелям, оплакать их смерть.

Но в лирической поэзии "Я" — это "Я" не только поэта, но и читателя-слушателя. "На мне" — это на мне, на тебе, читающем эти строки. На нас. Только так можно остановить чёртово колесо вражды — раскаявшись и оплакав. Владимир Бережков на пространстве восьми строк неумышленно нарисовал всем известные события в таком ракурсе, в котором они обнажили свой смысл, соразмерный человеку и истории. Иначе они казались ошибкой, нелепостью, кровавой пошлостью, которую надо скорее вычеркнуть из памяти.

Снова Свет заоблачный

Спросит — "Где твой брат?" —

Возле рынка, рядом с булочной,

Где враги мои лежат...

И не скажешь теперь, что ты ни при чём, что не сторож ты брату своему... Вот о чём напомнил, вроде бы совсем и не навязываясь, этот скромный стишок. Рядовые, почти угловатые и своей обыденности, слова.

Наверное, это будничное чудо и можно назвать хлебом поэзии.