Юлий Ким целый месяц колесил по Америке со своими песнями и историями — то уморительно смешными, то щемяще грустными, оживляя в нас, русскоязычных американцах, картинки далекого и не столь далекого прошлого... Мы встретились 17 февраля на его концерте в пригороде Вашингтона Роквилле. В последний раз я его слышал осенью 1998 года в Иерусалиме, и мне показалось, что Юлик с тех пор заметно помолодел. Голос его звучал почти так же, как в мае 67-го, когда я услышал Юлия на теперь уже легендарной полуофициальной конференции бардов под Петушками, где он выступил в парном шоу с Александром Галичем. Оба представили ошеломленной аудитории едва ли не все свои "криминальные песни"...

Именно так, по прошествии 37-ми с половиной лет, назвал Юлий первое отделение одной из своих американских программ. На сцене — похудевший и помолодевший Ким, во всеоружии своего неподражаемого артистизма, во всем блеске иронического ума и изящной, слегка стилизованной под XIX век, речи... И когда во время краткой встречи после концерта Юлик заметил, что мечтает отметить свое 70-летие в Америке, я слегка оторопел от неожиданности: "70-летие??????!!!!!! Когда?!". "3 декабря 2006 года", — усмехнулся Юлий, довольный произведенным эффектом.

С этой темы и начал я телефонный разговор с Кимом, которого мне удалось поймать в Массачусетсе после его бостонского концерта.

— Юлик, уточни: 70-летие будет отмечаться только в Америке или также и в Америке?

— Конечно, и в Америке... Ведь кроме Америки существуют еще Россия и Израиль, страны чрезвычайно мне дорогие и близкие.

— Так что можно ожидать трех юбилеев в трех местах?

— Юбилей, может быть, один, но праздновать его можно в трех местах, впрочем, Земля велика...

— А вот меняется ли Америка, в которой ты бы хотел отметить такую важную дату? Я вот почему спрашиваю: недавно с нами, с "Голосом Америки" (В.Фрумкин работает на "Голосе Америки" — ред.), общался Вениамин Смехов, бывший актер "Таганки". Речь шла о том, как Америка реагирует на новую ситуацию в мире, на терроризм и т.д. И он сказал, что, к сожалению, реагирует слишком остро, Америка стала жестче, неуютнее... Замечаешь ли ты изменения такого рода?

— Мне, к сожалению, нечего ответить на этот вопрос по причине малости моего опыта общения. Куда мне с Веней равняться? Он полжизни проводит в Америке. Он ее всю уже изъездил, он всё время имеет дело с американцами. Не с русскими иммигрантами, а именно с американскими студентами, актерами, он ведет мастер-классы, читает лекции...

— Ну, скажем, обстановка в аэропортах — изменилась?

— Что касается аэропортов, то что же делать, мне все эти бесчисленные контроли со сниманием штанов, туфель и так далее, представляются какой-то необходимой мерой... Это я еще с Израиля понял, потому что первый шок я испытал, когда проходил израильский секьюрити, когда впервые там оказался, а это было 15 лет тому назад. Это, однако, совершенно меркнет перед нашими безумными таможнями между Россией и Украиной, которые мне кажутся абсолютно ненужными. Что касается этих мер предосторожности, они вполне понятны. Не знаю, насколько они эффективны. Но они есть, других, просто, вероятно не нашли.

— А меняется ли температура твоих концертов? Как на них реагирует публика?

— Моя публика осталась неизменной. Единственно, что меня в этот раз приятно удивило, это то, что я со своей программой крамольных песен получил здесь более живой отклик, чем в России. Там мои крамольные песни мало уже кого волнуют, а здесь, видать, воспоминания о советской жизни еще живы, поэтому реакция живей.

— Не кажется ли тебе странным и тревожным то, что там, на Родине, эти песни уже не производят того впечатления?

— Нет, не кажется. Я думаю, это вызвано тем, что для людей, живущих здесь, для наших эмигрантов, время чуточку остановилось и задержалось в их сознании и в их переживании жизни, своей биографии. Что касается российского времени для живущих там, оно меняется ежедневно, оно всё время ошарашивает какими-то новостями, и прежний опыт, естественно, заслоняется вновь приобретенным. А он не заслонится. Необходимые воспоминания оживут уже в наших потомках, как оживали воспоминания о декабристах, о Герцене, о разночинцах в нас самих, когда мы проходили историю. И когда молодежь сейчас пожимает плечами при словах — ну, Петровка, она знает, что такое — но при слове "Лубянка", со значением Лубянки 1937 года, или хотя бы 67-го, то это болезнь времени, а не общества. Это временное помрачение общества, потому что, безусловно, все оценки будут расставлены, как они уже теперь расставляются историками и взрослой частью нашего мыслящего общества, когда мы пересматриваем историю уже с современной точки зрения, войну или коллективизацию, весь советский период. Мы заглядываем в более ранние времена, когда пересматриваем оценки петровской эпохи, Ивана Грозного, XIX век...

— Юлий, я попытаюсь задать тот же вопрос, но несколько в другой плоскости. Сравним опыт пост-нацистской Германии и пост-сталинской России. Один музыкальный пример. Сегодня над Россией звучит гимн, написанный Александровым...

— Володя, я всё понял, можешь не продолжать... В Германии был Нюрнбергский процесс, там запрещен нацизм и нацистская пропаганда любого толка. Германия покаялась перед евреями. Это был величайший акт общественного покаяния. Ничего этого наше общество не прошло, хотя оснований для покаяния и пересмотра и символики, и идеологии у нашей страны, у нашего народа более чем достаточно. Увы, вероятно, так сильны еще традиции прежнего воспитания: и дореволюционного и послереволюционного, т.е., советского. Традиции монархические и тоталитарные очень сильны и, конечно, очень низка политическая и общественная культура. Это говорит о том, что у нас еще всё впереди, что перед нами есть дорога, и дорога довольно ясная. Есть ценности, которые нам надлежит освоить и, желательно, побыстрей.

— Я упомянул гимн Александрова, соавтором которого, согласно легенде, был сам Сталин. "Басов маловато!" — будто бы сказал вождь о представленной на его суд музыке, после чего в припев добавили (говорят, с помощью Шостаковича) замечательный контрапункт тромбонов... Так вот, я прошу тебя напомнить свою пародию на Гимн Советского Союза, которую ты исполнил на своем концерте.

— У меня не пародия, а очень горестное четверостишие. Когда я его пою, у меня самого мурашки идут по коже:

Под музыку эту ковали победу

И сами себе воздвигали тюрьму.

Нас вырастил Сталин на страх всему свету,

А также и на смех —

Спасибо емууууууууу!

Вот это "мууу!", ты смеешься, а мне даже страшно.

— Смех у меня тоже с некоторой... слезой. Но вспомним 60-70 годы. Как ты относишься к ним сейчас?

— Я благодарен моей судьбе, которая соединила меня, хотя бы на краткое время, с деятельностью наших диссидентов и, на долгое время, с их обществом. Пожизненно, так как и в России, и в Америке, например, в Бостоне, я встретился с нашими бывшими диссидентами. Как со своими родными! Наше правозащитническое движение — это важнейшее историческое явление, которое еще достойно не оценили, но, безусловно, когда-нибудь оценят. Кроме того, это времена моей юности и бурной молодости, множество было творческих знакомств, встреч и событий, мне чрезвычайно дорогих. Я поучаствовал в создании таких культовых фильмов как "Бумбараш", "Обыкновенное Чудо". Поработал с такими замечательными людьми, как композиторы Геннадий Гладков и Владимир Дашкевич... В общем, это было время активной и насыщенной творческой и общественной жизни для меня.

— Я вспомнил тост, который любили произносить за столом диссиденты: "Выпьем же за успех нашего безнадежного дела!" Где в сегодняшней жизни России всходы этого движения?

— Они налицо. Когда я отвечаю на вопрос, кто такие диссиденты, и что такое диссидентское движение, я отвечаю кратко, но, как мне кажется, исторически исчерпывающе: диссидентство кончилось с появлением гласности. Т.е. гласность — главная цель, которой добивались диссиденты. На самом деле, так оно и есть. Ибо, что объединяет диссидентов самого разного толка? Религиозного, национального, общедемократического, либерального, консервативного — какого угодно? Только одно — осуществление свободы слова и свободы мысли явочным порядком в условиях тоталитарного режима. Вот что такое диссидентство. Понятно, что не только усилия диссидентов стали причиной глубоких перемен нашего общества, были и другие, подспудные действия каких-то важных исторических законов. Но историческая задача диссидентства была именно такая, и она достигнута. Когда сейчас говорят, что наши СМИ стали такими же, как при Брежневе, это чудовищная ложь. Совершенно забыто прошлое. Сейчас возьми три минуты передачи ОРТ, т.е., самого прокремлевского телевидения, и представь, что эти три минуты продемонстрированы во времена Брежнева. Тут же всё ОРТ уехало бы на Колыму. У нас совершенно другая, качественно другая атмосфера, в смысле свободы слова и гласности. Смотри, как сейчас бьется Новодворская и говорит всё, что ей в голову взбредет. И через каждое второе слово говорит, что "я бы сейчас же могла сесть в тюрьму и пострадать за убеждения". Но никто ее за убеждения не сажает!

— И это необратимо?

— Абсолютно. Много чего у нас происходит неприятного, и многое, что издали напоминает реванш прошлого, но подлинного реванша не будет.

— Т.е., строчка из твоей известной песни, где идет диалог двух гебешников, — "опять у нас берут за анекдоты!", — никогда не будет актуальна?

— Убежден. Вот Шендеровича могут попереть с телевидения. Тем не менее, с телевидения он не ушел, и в RTVi (Международное русское телевидение. — В.Ф.) он участвует. Никто его за шкирку не хватает и на Лубянку не тащит. Это важнейшее наше достижение, это гарантия дальнейших наших шагов. У нас как раз то положение, которое превосходно описал Буковский в одном интервью: "Россия одной ногой стоит в прошлом, другую подняла и еще не знает, куда поставить, но в прошлое она уже не может ее ставить". И вот болтается эта нога, но Россия ее обязательно поставит, никуда она не денется.

— Юлик, я хотел бы вспомнить один драматический эпизод, который произошел в московском Доме журналистов на Суворовском проспекте где-то в марте 68 года. Ты уже тогда был опальным, потому что запись твоих песен, сделанную в Свердловске, передали в КГБ. Тебя лишили права выступать, ты, правда, продолжал писать, но под псевдонимом "Ю. Михайлов". В Доме журналистов устроили концерт-дискуссию, посвященную бардовской песне. На сцене за длинным столом сидели несколько авторов, московских и ленинградских, и критики, в частности, Зиновий Паперный и я. Вели вечер журналисты Евгений Осетров и Коган (к сожалению, забыл его имя). И я, по глупости, шепнул сидевшей рядом Новелле Матвеевой, что вот, мол, вон там в публике сидит Юлик Ким. И вдруг она встает и говорит: "А у нас в зале присутствует замечательный менестрель Юлий Ким. Давайте попросим и его на сцену". Зал взревел, ты долго отнекивался, но потом все-таки поднялся на сцену и сказал, что совершенно не готов, не так одет...

— На сцену меня выпихнул пинком под зад замечательный литератор Александр Асаркан. Это всё было в ответ на призыв Новеллы Матвеевой. Да, я сказал, что совершенно не в форме, что это для меня внезапно. Я уселся в "президиуме" с краешку, и вечер продолжался. Когда кончилось первое отделение, я быстренько смылся за кулисы, и там налетел на Осетрова, который стал на меня наскакивать пузом и кричать: "Это провокация, это провокация!".

— А ты помнишь, как они тогда пытались остановить выступление Сергея Чеснокова, который спел песню, заимствованную у американца Пита Сигера — еврейскую песню "Джанкой" времен организации еврейских колхозов в Крыму. Кстати, мой двоюродный дядя, тоже по фамилии Фрумкин, был председателем одного из таких колхозов... Когда Сережа начал разучивать эту песню с залом, я получил записку от второго ведущего, Когана: "Постарайтесь немедленно прекратить это выступление". Я отказался выполнить эту паническую просьбу-требование. Получаю вторую записку: "Если Вы его не остановите, мы демонстративно выйдем из зала". И я показал рукой, мол, "скатертью дорожка". И Сережа всё-таки допел эту песню с самозабвенно подпевавшей ему публикой. Это было при тебе?

— Помнится, да.

— А теперь совершенно другой вопрос — о музыке твоих песен. Лет 30 с лишним назад я узнал, что в Ленинградской консерватории пишется дипломная работа на тему "творчество Юлия Кима". Мне сказала об этом талантливая женщина, музыковед Екатерина Ручьевская. Это ее дипломница выбрала такую тему. Чтобы убедить руководительницу, что это стоящая тема для академического музыкального учреждения, дипломница сказала, что Юлий Ким — Дунаевский среди бардов. Отзывались ли композиторы, с которыми ты сотрудничал, о музыке твоих песен? И почему тебе приходится обращаться к помощи композиторов-профессионалов?

— Серьезно мою музыку друзья-композиторы не анализировали, они (я имею ввиду Гену Гладкова и Володю Дашкевича) относятся к ней благосклонно и говорят, что она хорошая. Но анализа, сравнений я от них не слышал ни разу. О музыке моей был высокого мнения профессор консерватории и мой соратник по нескольким работам Алексей Николаев, с которым мы делали музыку к шекспировской пьесе "Как вам это понравится" на Малой Бронной, которую ставил в 60-е годы Петр Фоменко. Потом он принимал участие в музыке к "Недорослю" и еще у нас несколько совместных работ было. Николаев очень высоко оценивал некоторые мои вещи. И однажды польстил, что под моей арией Розалинды и монологом Жака-Меланхолика расписался бы Прокофьев. Еще был случай с Таривердиевым, который оказался на моем концерте и услышал моего "Петрушку". Пришел в восторг, сказав, что другие мои песни хороши по музыке, но он тоже бы так смог, а вот "Петрушка" — безусловно, особенное достижение.

— Это всё — чистая интуиция или ты обучался когда-то музыке?

— Я никогда не обучался. До сих пор нот не знаю. Это всё — на основе того, чего я наслушался в детстве, юности и продолжаю слушать сейчас.

— Я на днях увидел твой портрет в полуторагодовалом возрасте в "Вестнике". Там напечатана статья об истории твоей семьи. О том, как отца-журналиста посадили и расстреляли, и как мать, Нина Всесвятская, была послана в лагерь "членов семей изменников Родины", а тебя взяли бабушка и дедушка в Наро-Фоминск. И ты на фотографии со старшей сестрой, ей три с половиной, тебе полтора. Когда ты начал понимать ситуацию своей семьи?

— На эту тему у меня есть подробный очерк "О Сталине мудром", где я попытался проследить свое прозрение. Прозрение на счет Сталина наступило очень поздно, вместе с большинством моего поколения, после XX съезда, в 56 году. Правда, я отдаю себе должное, что у меня оно сразу охватило все смежные проблемы. Т.е., сразу появились вопросы над понятием "социалистический строй", "диктатура пролетариата", и т.д., и т.п. Над Лениным вопросительный знак повис попозже, году в 68-70-м. А тогда идея возврата к ленинским нормам была и для меня еще живой. У меня есть такое произведение 66 года, где действуют Сталин и Ленин, и выводы автора — в пользу Ленина. Но что у нас в семье не все благополучно, я понял довольно рано. Мама, которая совершенно не собиралась посвящать детей во все эти перипетии, всячески эту тему обходила, и, думаю, сама была в большом недоумении по поводу причин, которые она объясняла ходульными стереотипами по поводу трудностей построения социализма в одной стране, неизбежности ошибок: "лес рубят — щепки летят", и т.д. и т.п. Этим она объясняла и свою биографию тоже. Совсем недавно я убедился, что она ни секунды не сомневалась в отце, который был обвинен в шпионаже в пользу Японии. Когда я недавно дорвался до личного дела папы, я там увидел мамино заявление от 56 года. Она просила о реабилитации и подчеркивала, что никогда не верила в виновность папы.

— До какого года она дожила?

— Мама дожила до 1974. К сожалению, она ушла рано, в возрасте 66 лет, я сейчас уже старше нее.

— А старшая сестра жива?

— Жива, она недавно справила 70-летие, мы с ней замечательно дружим.

— В каком возрасте у тебя проявилась музыкальность?

— Очень рано. Мама была единственной женщиной во всем обширном клане Всесвятских, которую Бог не наделил музыкальным слухом. Она любила слушать и понимала в этом толк, но сама петь не умела. А вся остальная родня пела громко, охотно, и репертуар у нее был очень обширный. Когда собирались мои дядья и тетки, получался стихийный и очень красивый хор с огромным репертуаром. Пели старые студенческие, эсеровские песни. Пели "Из-за гор высоких", "Варшавянку". И "Гоп со смыком" тоже, уж не говоря о песнях Великой Отечественной.

— А с классическими жанрами?

— А с классическими жанрами я знакомился, как и все поколение, через радио. Советская власть не жалела эфирного времени на пропаганду классических произведений, надо отдать ей должное. И вот на слух всё это ловилось, и я с моим приятелем-однокашником еще с пятого класса соревновался, кто запомнит больше классических мелодий...

— А на гитаре сам научился играть?

— На гитаре меня научила тетка, когда я был на первом курсе института. Мама хотела меня поместить в музыкальную школу, когда мы жили в Туркмении, но там у нас были проблемы с финансами. Поэтому я что-то подбирал тремя пальцами на школьном фортепиано и учился на трёхрядной гармошке, тоже всё на слух, но толком не выучился.

— Появляется ли у тебя желание писать о нынешней России?

— Кроме того четверостишия, которое я придумал на гимн Александрова, у меня пока никаких идей нет. А что касается других жанров, — не злободневных, фельетонных песен, которыми я занимался в советское время, — а попробовать написать что-нибудь на тему сегодняшнего дня, то такая идея у меня есть, я даже делал первые наброски, но до завершения пока не дошло. Я хотел написать "Трехгрошовую оперу" на современном российском материале — там всё чрезвычайно легко раскладывается: разные виды мафиозных структур, их своеобразная дружба, спаянная афганской войной, три главных хищника — все произошли из Афганской войны, а дальше идет расклад абсолютно такой же как в "Трехгрошовой опере", но с сильным русским замесом. Я написал первый акт уже два года назад, но отложил, потому что мне не хватает очень важного драматургического элемента. Я пока набрасываю только текст, потому что, если это будет либретто, то буду приглашать композитора, вроде Дашкевича или Гладкова, который управится с общим объемом работы. Но если меня осенит какая-нибудь мелодия, я стесняться не стану.

— Т.е., композиторы вовлекаются тогда, когда нужны более широкие формы?

— Нет, почему... Например, когда идет работа над песнями для фильма, то там композитор тоже хозяин-барин. Ему интересно самому справиться. У нас с Дашкевичем были такие случаи. Мне приходила в голову моя мелодия, но я перед ним клал листочек с текстом, ничего о своей мелодии не говоря. Он писал мелодию, я ее сравнивал со своей, и, если у него, скажем, был лучше запев, то я брал его и скрещивал со своим припевом, или наоборот... Т.е., у меня всегда получался оптимальный вариант, а у него — только свой.

— Спасибо, Юлик, на этом мы поставим многоточие...

Не сомневаюсь, что чуткий на интонацию Юлий Ким отлично уловил подтекст последнего слова: Надежду. Надежду на продолжение встреч с ним и его искусством, искрометных реплик в прямом эфире "Голоса Америки", раздающихся то из московской, то из иерусалимской квартиры странствующего менестреля... И еще — надежду на то, что мы, читатели и почитатели "Вестника", благополучно доберемся до конца 2006 года, чтобы вместе с еще более помолодевшим Кимом отпраздновать американскую часть его юбилея...

http://apksp.narod.ru/kimstat50.html