Досье "МК":

Вадим Владимирович Егоров родился 7 мая 1947 года в Эберсвальде (ГДР). Живет в Москве. Окончил Московский государственный педагогический институт им. В.И. Ленина по специальности "преподаватель русского языка и литературы" (1969). Дефектолог, кандидат психологических наук (1976), автор научных работ. С 1977 г. работал заведующим сектором в Институте дефектологии Академии педагогических наук СССР. Окончил музыкальную школу по классу скрипки. Стихи пишет с 1961 года, песни на свои стихи — с 1963-го.

Досье "МК":

Александр Алексеевич Суханов родился в 1952 г. в Саратове. Окончил Московский государственный университет им. М.В. Ломоносова (1974) и аспирантуру мехмата. Математик.

Популярен и знаменит стал в 1976 г., когда на глазах у десятков тысяч человек на слете Московского КСП стал лауреатом. Песни "Ах, телега ты моя" и "Этот апрель...", которые он тогда исполнил, стали сразу же петь по всей стране. Стало ясно, что вслед за В. Берковским, А. Дуловым, С. Никитиным в авторскую песню пришел новый, необычайно одаренный музыкант.

Песни пишет как на свои стихи, так и на стихи Н. Заболоцкого, И. Анненского, Н.Рубцова, А. Тарковского и других. Песни Суханова часто воспринимаются как народные — настолько он органичен и точен в своем творчестве.

Как-то на заре перестройки в Колонном зале Дома союзов шел эстрадный концерт. Все, как всегда: конферансье, артисты, приливы и отливы аплодисментов, вызовы, поклоны... Вот только впервые на сцене, куда прежде поднимались исключительно аккредитованные в Москонцерте знаменитости, должен был появиться "неформал" — самодеятельный автор-исполнитель.

— Бард, — объявили устроители шокированному конферансье, — ничего не поделаешь: новые времена, идем в ногу с общественным мнением.

Вадим Егоров — это имя конферансье ничего не говорило, и он поглядывал на спокойно настраивавшего гитару незнакомца с некоторой опаской — не выкинул бы чего. На всякий случай предупредил:

— Две песни — не больше.

— А если будут вызывать?

— Не будут, — отрезал конферансье. — Это все-таки, молодой человек, Колонный зал, а не клуб в Чухломе!

Бард меланхолически кивнул и продолжал перебирать струны, прислушиваясь к звучанию инструмента. Выйдя к микрофону, конферансье объявил:

— Автор и исполнитель песен Вадим... Андреев!

В зале скупо прошелестели хлопки. Поравнявшись с выходившими из-за кулис Егоровым, конферансье бросил на него насмешливый взгляд — мол, теперь жди бисирования! — и тут же обернулся, аж присев от неожиданности: тишина притихшего зала взорвалась аплодисментами — автора узнали в лицо.

Сегодня Вадим Владимирович уже не столь узнаваем — бум авторской песни остался в эпохе застоя, страна подзабыла своих прежних кумиров... И все же, хотя мы прежде никогда не встречались, узнать его среди нескольких собравшихся в гримерке человек не составило труда.

— Как правило, барды внешне соответствуют если не героям своих песен, то во всяком случае их общему настрою. Вот вас я приблизительно так себе и представлял...

— Это и неудивительно, ведь в моем творчестве, как и в творчестве других моих коллег, нет фальши. Однако я бы все же не стал связывать творческий образ с реальным, потому что подобное отождествление нередко ведет к большому разочарованию. Как-то видел по телевизору интервью с одним довольно известным писателем-детективщиком. Читая его романы, написанные от первого лица, я подспудно представлял автора если уж и не эффектным сердцеедом, то по крайней мере человеком вполне уверенным в себе и исполненным внутреннего достоинства. На самом же деле он оказался каким-то невзрачным, сутулым, погруженным в себя, что-то невнятно мямлящим типом. И это, на мой взгляд, вполне нормально — никогда не стоит отождествлять творца с героями его произведений — детективов ли, картин ли, песен ли... Важно другое: получается у человека то, чем он занимается, или нет.

— У вас — получается?

— Хочется верить.

— И как же обычно рождается песня? Это ведь не сочинение на заданную тему — должно, наверное, накатывать вдохновение, озарение снисходить...

— Приблизительно так это и выглядит. Когда я сажусь за письменный стол, то погружаюсь в мир эмоциональных волн. В молодости это были даже не волны — девятые валы. Сегодня же это всего лишь легкий бриз, некое остаточное явление. Пишу сейчас немного. В общем-то, я никогда не насиловал себя в писании. Мой творческий девиз: "Пока можешь не писать — не пиши".

— Ну что ж, тогда не удивительно, почему прежде столь расхожим было мнение, будто барды в основном своей массе бедны. Ведь единственным источником их дохода многие считали нечастые полуподпольные концерты...

— Представление о полунищем, оборванном барде 70-х, который наскребывает по карманам денег на пачку пельменей — сильное преувеличение, даже гротеск. Для большинства сочинительство было не основной работой, а неким хобби для души, а не для денег. Я, например, работая в институте, имел очень приличный оклад — 340 рублей, на которые вполне можно было жить. Хотя уже в то время выделилась десятка бардов, которые вполне достойно зарабатывали себе на жизнь творчеством. Не хочу хвастаться, но я входил в их число. Конечно, на пике этого достатка находился Высоцкий, который, как мне говорили, получал за концерт 300 рублей, тогда как мой гонорар составлял обычно рублей пятьдесят. Узнав о заработках Высоцкого, я, конечно же, сразу понял, что таких денег за один концерт у меня никогда не будет. И все-таки через несколько лет я ушел из института — концерты давали намного больше. Сейчас в графе "специальность" пишу: "Литератор. Член Союза писателей".

— Не жалели потом, что оставили научную стезю?

— Я отработал в своем институте 20 лет, а потом осознал, что уже дал науке все, что мог. Ко мне всегда относились с пониманием, терпели даже зарубежные гастроли, но все-таки пришлось уйти. Невозможно всю жизнь совмещать две столь разные работы — творчество и науку, — отдаваясь обеим всерьез...

— У Городницкого, например, по сей день получается...

— Он — исключение. Обычно подобное совмещение удавалось людям работающим в смежных, творческих жанрах: актеру Высоцкому, журналисту Визбору... Большинство же либо "сходили с круга", либо бросали основную работу, делая профессией исполнение песен.

— Но ведь вы говорите, это приносило реальные деньги лишь немногим?

— Ну отчего же... Спрос на неформальную музыку был огромный, и каждый действительно талантливый автор мог рассчитывать на свой кусочек этого "пирога". Несмотря на то, что жанр был фактически запрещен, всегда находились энтузиасты, которые, сдирая с себя шкуру и рискуя потерять партбилет, устраивали на квартирах или в каких-то укромных институтских залах и аудиториях подпольные бардовские концерты. Естественно, часть дохода от них эти люди оставляли себе, но это была вполне заслуженная плата за оргмеры и особенно за риск. Сами же исполнители, хотя и выступали время от времени бесплатно, тоже обычно имели на кусочек хлеба с хорошим слоем масла — разница в их доходах складывалась главным образом, за счет частоты концертов, которая напрямую зависела от известности и уровня творчества.

— Что же, кроме романтического флера запретности, отличало вас и ваших коллег от официальных эстрадных исполнителей? Тогда ведь, что ни говори, эстрада была весьма мощная, и звучало немало очень хороших песен...

— Я думаю, все дело в том, что мы были куда свободнее в творчестве, в выражении своих душевных порывов, чем люди, работавшие на официальных сценах, площадках, в редакциях. И все-таки истинно свободными не были и мы. Вольным по-настоящему, безрассудно, в авторской песне был только один человек — Галич. Так же, как в литературе — Солженицын. В остальных все-таки жил некий ограничитель бунтарства — наверно, из-за инстинкта самосохранения. При всем желании мы не выходили на лобное место. Единственный раз, в пору гонения на Солженицына, мой ограничитель сломался, и я прочел со сцены посвященное ему стихотворение. По тем временам со мной поступили более чем гуманно. Меня вызвали в отдел кадров НИИ, где я работал. Там сидели двое гэбэшников, которые провели беседу примерно в таком духе: "Вадим Владимирович, вы молодой, талантливый ученый — занимайтесь своим делом, не подливайте масла в огонь. Не повторяйте глупостей". И я их больше не повторял. Я себя не ограничивал в писании, но то, что писалось открытым текстом, исполнялось мной только для друзей и товарищей. Повторяю, что бы я ни писал, я всегда делал это искренне. Другое дело — я не все пел.

— Сейчас зато можно петь все. Не нужно прятаться по кухням и лесам, бояться сексотов и КГБ... Наверное, поэтому авторская песня стала уже не столь популярной, как во времена застоя, когда она была запретным плодом однако в последние два-три года все чаще заметны всплески интереса к ней — проект "Песни нашего века" доносит до слушателя полузабытые имена, появляются новые авторы... Как вы считаете, можно ли говорить, что бардовская музыка обретает второе дыхание?

— На самом деле интерес к бардам не угасал никогда. Просто на некоторое время его затмили другие вещи, прежде неслыханные и невиданные. Наш жанр пережил период мощного спада, когда открылись все "шлюзы": свобода прессы, альтернативная музыка, даже порнография... Народ, естественно, кинулся на необычное. Конечно, мы продолжали выступать, но выбирали уже не огромные залы, а камерные. Потом наступил период полной "обожратости", когда люди, "отрыгнув" все им неподходящее, потянулись к естественной песне — к бардовской. Я думаю, что как прежде, так и сейчас мы поем для некой общечеловеческой элиты, элиты в самом большом смысле этого слова. Элитарность нашей песни в том, что она не для миллионов, а для тысяч. И этого вполне достаточно, чтобы жанр не умирал. Хотя, может быть, именно сейчас, когда в обществе создалась такая социальная обстановка, возможен новый взрыв интереса к нашему творчеству.

— Все-таки во времена Союза массовый слушатель был, пожалуй, лучше подготовлен к восприятию хороших песен — он рос на добротной музыке, будь то Эдит Пиаф или Русланова, Дассен или Магомаев... Музыка разная, несопоставимая, но неизменно качественная и душевная. Сейчас же радио и телевидение буквально засыпано музыкальным мусором, "жвачкой для ушей". Где уж тут развиться здоровому вкусу...

— Очень в редких случаях человек с малолетства начинает приобщаться, скажем, к алкоголю с дегустации изысканных вин. Обычно же сначала потребляют что попроще, что подоступнее. Так и с музыкой. Сперва слушают все подряд, а потом постепенно останавливаются на чем-то одном, своем. Меня, например, поначалу даже удивляло немалое количество молодежи, приходящей на мои концерты. Я вполне отдаю себе отчет, что я — певец 60-хх и мой слушатель – это прежде всего мое поколение. Но, по-видимому, тем, кто тогда, сорок лет назад, распевал наши песни под гитару у костров или на кухнях, удается передать любовь к этому жанру по наследству не только детям, но и внукам. Стало быть, он чего-то да стоит, и говорить о том, что авторская песня свое отжила, преждевременно. Многие из молодых сейчас чувствуют: эти песни, по меньшей мере, не хуже, чем рок или попса. И ничего странного в этом нет, ведь еще Окуджава говорил, что авторские песни – это песни, которые пишут думающие люди для думающих людей.