(Произнесено в Петербурге перед концертом Михаила Щербакова 14.03.2003.)

Недавно мы со Щербаковым отметили наш скромный, личный юбилей. Двадцать лет тому назад мы с ним встретились, познакомились и подружились, и эта дружба длится по сей день и имеет перспективы и на дальнейшее. Итак, что же мне хочется сказать о Михаиле Константиновиче?

Есть такой поэт Евгений Рейн. Он соответствует всем самым стандартным (чтобы не сказать пошлым) представлениям о поэте. Он громогласный, лохматый, всегда восторженный, и всегда у него горящие глаза. Я помню, как он однажды знакомил меня с поэтессой Инной Лиснянской. Он подвёл меня к ней и сказал: "Инна Львовна, вот это Юлий Ким. Это замечательный бард! Это наш лучший бард! Он лучше Галича, лучше Высоцкого, лучше Окуджавы! Это моё мнение". Я не знал, куда деваться, а он продолжил обратное представление: "Юлик, это Инна Львовна Лиснянская. Это замечательная поэтесса! Она лучше Ахматовой, лучше Цветаевой! Это моё мнение".

Эта история пришла мне на ум, когда я задумался о том, что же мне сказать о Щербакове. Конечно, и у меня есть своя воображаемая золотая полка русской поэзии, и на этой полке, наряду с такими именами, как Иосиф Бродский и Давид Самойлов, для меня, несомненно, располагается имя Михаила Щербакова. Это моё мнение. Но думаю, не я один это мнение разделяю.

Миша неоднократно, шутя, себя называл с переносом ударения в середину фамилии – не Щербакóв, а Щербáков. Так вот, начало рассказа о его биографии у меня быстро сложилось:

Щербáков, добрый мой приятель,

Родился на брегах Протвы,

Где, может быть, родились вы

Или блистали, мой читатель.

Там некогда блистал и я.

Полезен Обнинск для меня.

Ибо Щербаков родился в Обнинске, а, кроме того, я действительно блистал в этом академическом оазисе, и даже однажды с Мишиной помощью, когда он мне устроил в родном городе концерт.

Но потом я подумал: зачем я буду описывать его биографию, это труд будущих литературоведов. Зачем я буду описывать его историческое значение, его мастерство, его виртуозную технику... Я, пожалуй, остановлюсь только на одной-единственной мысли, которою мне хочется подчеркнуть, и на одной легенде, которую мне хочется опровергнуть.

Дело в том, что Михаил Щербаков – это стопроцентный бард и стопроцентный небард, одновременно. Стопроцентный бард в том смысле, что он исключительно, единственно, чем занимается в жизни, – это сочинением, исполнением и записью собственных песен. В этом смысле я не знаю, какой ещё бард выглядит рядом с ним столь же стопроцентным. Я – нет, потому что еще занимаюсь театром, пишу пьесы какие-то, оснащаю своими песнями чужие произведения. Городницкий одной рукой пишет песни, другой просто стихотворные тексты, а третьей ищет Атлантиду, как известно, и занимается океанографией. Сухарев пишет тексты и одновременно руководит нашей биологией. И т.д. и т.п. Все чем-то попутно заняты. Щербаков занимается только песней. Но одновременно он стопроцентный небард, вот в каком, пожалуй, смысле. Дело в том, что слово "бард" к Михаилу Щербакову, как ни странно, не так легко применимо как ко многим известным уже перечисленным мною именам. Слово "бард" немножко узковато для него. Конечно, в первую очередь, это поэт. И его отношение к делу называется очень высоким и очень, мне кажется, точным словом: "служение". Вот таким служением был занят всю жизнь Иосиф Александрович, перечисленный мной, и Давид Самойлович. Из наших бардов, занимавшихся служением высокому делу поэзии, может быть, я назвал бы только два, представьте себе, имени – это Булат Окуджава и Новелла Матвеева. И даже Галича, и даже Высоцкого я не могу назвать в этом ряду. Это больше чем поэтическая потребность писать стихи и песни. Это понятие своего дела как некоторой миссии, с очень высокой ответственностью и с очень высоким требованием к качеству этого дела. Вот что, мне кажется, отличает Мишу от общего этого братства бардов.

И, наконец, два слова относительно легенды, которую я хочу ниспровергнуть. Щербаков – при первом же с ним знакомстве, когда я услышал первую порцию песен, сочинённых им в 18, 19 и 20 лет (ему было 20 лет, когда мы познакомились) – сразу заявил о себе как мощный мастер, я тут же это почувствовал. И я сразу понял, что в нём скрыта мощнейшая пружина саморазвития. Наверное, он кому-то обязан больше, может быть, и мне в том числе. Но я знаю, что он всех прочёл и впитал. Он состоялся бы как Щербаков и независимо от любых источников, независимо от нашей помощи или непомощи ему. Меня часто спрашивают: правда ли, что вы, как старик Державин, лиру ему передать хотели, так сказать, в гроб сходя... Или, как Жуковский, уже не готовлю ли я портрет с надписью "Победителю ученику от побеждённого учителя". Нет. Ничего этого не было и не будет, потому что Щербаков в учителях не нуждается. Он самодостаточен. Единственно, чем я могу гордиться, что я первый признал его, этим я горжусь, это мой приоритет, я на этом настаиваю.

Давид Самойлов как-то сказал: "Литератор должен уметь всё – писать стихи, писать прозу, писать драматургию, он должен полностью чувствовать себя комфортно в создании русской литературы. Вот я, – говорил он, – во всех жанрах себя попробовал, включая даже литературоведческие изыскания". Михаил Константинович пока остаётся в жанре сочинения песен, песенной поэзии. И поэтому меня разбирает ужасное любопытство, каков-то он будет в прозе? Я думаю, что это где-то не за горами.

Итак, я не играл роли Державина при Пушкине в биографии Михаила Константиновича. Хотя, честно говоря, прилагал некоторые усилия к тому, что сейчас называют раскруткой. То есть, где бы то ни было, не скрывал своего восхищения, восторга, своего отношения к тому, что делал Щербаков, когда у меня спрашивали или когда даже не спрашивали. То есть рекламировал по мере сил. Не думаю, что это сыграло главную роль в становлении его аудитории, в становлении его популярности. Потому что она как-то устанавливалась своими собственными законами. Но что я этому содействовал – это было, действительно. Уже через три года после знакомства я об этом содействии написал небольшой стишок, где не скрывал своей прямой материальной заинтересованности.

Уж сколько лет, как мы знакомы

И даже, я скажу, родны.

И как бы к другу друг влекомы

Созвучьем коренной струны[1].

Пора оформить отношенья.

Весьма формальности любя,

По части песен сочиненья

Пишу в наследники тебя.

Моя идея очевидна.

Твоя судьба ясна, завидна,

Поднявшись ввысь кариатидно,

Купаясь в славе, как в Крыму,

Ты потрясешь весь мир талантом,

И будешь ты богатым франтом.

Я захихикаю ехидно

И алимент с тебя возьму.

Чуть позже мои панегирики ещё больше возросли. У Маяковского в замечательном стихотворении "Юбилейное" есть такое обращение – в разговоре с Пушкиным он сопоставляет своё соседство в алфавите: "После смерти нам стоять почти что рядом. Вы на Пе, а я на эМ". Дальше: "Кто меж нами? С кем велите знаться? Чересчур страна моя поэтами нища. Между нами, вот беда, позатесался Надсон. Мы попросим, чтоб его куда-нибудь на Ща!"

Исходя из этого оборота, я сочинил следующие стихи:

Однажды в обществе Некрасова

С презреньем пошлого хлыща

Владимир Маяковский Надсона

Послал куда-нибудь на Ща.

И Надсон, слёзы утираючи,

Побрёл дремучею тропой –

Но как воспрянул он, товарищи,

Когда добрёл до буквы той!

Шесть Щедриных[2], махая кепками,

Его приветствовали там.

Читали оду Щукин с Щепкиным,

Строитель Щусев бил в тамтам.

Сам руку жал товарищ Щёлоков,

Щербицкий подарил портрет.

Забрёл по дружбе лётчик Молоков,

По прежней буковке сосед.

А посреди питья и закуси

Вдруг всё затихло, трепеща –

Когда Щуко[3] поставил записи

Неповторимого М. Щ.!

Сам позавидовал Коперник

Созвездью яркому таковскому.

И долго Щепкина-Куперник

Язык казала Маяковскому.

В своих панегириках я потом пошёл дальше, просто ещё рука не дошла поднять все архивы, чтобы их извлечь. Вот когда стукнет Мише лет пятьдесят, вот, я думаю, тогда уже и опубликовать эту антологию панегириков в честь Щербакова, которая, глядишь, еще и пополнится.

[1] Что такое коренная струна – я не знаю, но красиво.

[2] Проверено по энциклопедическому словарю.

[3] Кто это – до сих пор не помню.