(интервью Елены Фроловой с Евгенией Смольяниновой)

Не знаю, случится ли когда-нибудь такая радость в нашем городе, как концерт Евгении Смольяниновой. Но хочется надеяться, что не только Санкт-Петербург, где живет певица, но и Владимир станет благодатным пространством для сияния этой звезды, ибо, могу вас уверить, любой, раз услышавший неземной красоты голос Смольяниновой, уже не забудет его никогда.

Мое первое — и навсегда – потрясение ее пением случилось несколько лет назад. Тогда в программе "Взгляд" прошел сюжет из Ленинграда, где прозвучала всего одна песня, романс Юрьева "Динь-динь-динь" в ее исполнении, но этого было достаточно, чтобы все последующие годы искать встречи с этим голосом. Судьба была благосклонна к моим устремлениям и я вновь услышала ее, правда уже за кадром, в телефильме "Жизнь Клима Самгина", где она озвучивала песенную часть роли талантливой певицы Дуняши. И вот, наконец, год назад я впервые попала на ее концерт в Санкт-Петербурге, где имела счастье убедиться, что поиски мои были не напрасны, ибо эта певица — явление не случайное, хотя и неожиданное для этого времени. Словно не было этих ста лет, научно-технической и политической революций. Ее образ, голос, песни — перешагнули столетье, чтобы вернуть нам то, что мы считали утраченным. Родное, живое звучание народных песен и романсов наполняет сердце благодарностью и любовью к земле, людям земли, в которой родились эти неповторимые мелодии, интонации, грация звука, дающая возможность войти в поток гармонии и свободы.

И все же поражает не то, что она поет (не могу сказать, что фольклор в нашей стране забыт), но то, как поет, не поет — живет, парит. Высокое звучание-журчание голоса возносит душу поющую и душу слушающую к первоисточнику, собственно, когда-то подарившему эти песни нам. Я говорю не об археологических поисках фольклористов, которым очень важно воссоздать то звучание, которое имело место быть энное количество веков назад, я говорю о непреходящем, а стало быть, о неуходящем — о божественном явлении в пении Евгении Смольяниновой.

Возвращаясь на землю, скажу, что хоть звезда ее и взошла в Санкт-Петербурге, сама она родилась и выросла в Сибири. А в Ленинград приехала, чтобы стать профессиональной пианисткой. Пути Господни неисповедимы, и все же, что заставило ступить идущего по проторенной академической дорожке музыканта на едва различимую тропинку народной песни, стоящей вдали от всевозможных искусств, да еще сделать это смыслом жизни, профессией?

Евгения Смольянинова: "Конечно, без Ольги Сергеевой, в самом деле, не обойтись. Еще не было ни одного интервью, где бы я не говорила о ней. Я обязана очень многим и ей, и тому, что мы все-таки встретились. Наверное, каждый человек переживает в своей жизни момент такой встречи, как правило неожиданной, переворачивающей всю его жизнь. Ольга Сергеева перевернула мои представления не только о пении — о музыке вообще, о мироздании, о Боге, о людях, о любви между ними... То есть произошло то, что можно назвать действительно настоящей встречей, с большой буквы.

Это случилось почти сразу, как я приехала в Ленинград — учиться. Я услышала сначала ее голос в записи, на радио. Потом... Я никогда не забуду встречу — совершенно случайную. Я тогда работала во Дворце Молодежи, и меня пригласили на один из обычных концертов: " Приходи, сегодня будет петь какая-то бабушка". Сначала выступал молодой фольклорный ансамбль. О них не могу ничего плохого сказать, они очень старались быть народными, но от их пения у меня разболелась голова. И вот, после их выступления, выходит она: хроменькая такая, с палочкой (кийкой, как бы ока сказала). И она запела. По залу как будто дохнуло легким летним, свежим, чистым ветром. Я просто забыла, что у меня болела голова. Я была потрясена тем сознанием, что это чудо, при котором я присутствую. Я поняла, что это поет совершенная наша Рос— сия. Я действительно испытала чувство потрясения. Не знаю, насколько я была к этому готова, ведь там, где я выросла, у меня было очень много возможностей слушать народные песни. У меня вся семья пела. Но я совершенно не любила такое (застольное, что ли) народное пение. Более того, оно меня даже раздражало, даже не раздражало, здесь не было снобизма, а колебало как-то. Я могу сравнить это только с тем, как я не могла слушать "Траурный, марш" Шопена. Мне казалось, что это нечто такое, что человек, я, по крайней мере, не в силах в себя вместить. Эти звуки меня просто разрывали. Я затыкала уши. А поскольку у нас хоронили всегда с оркестрами и такие процессии были довольно частыми (люди ведь часто умирают), это было то, чего я боялась. Музыка эта, действительно, гениальна своим попаданием в то, что можно назвать процессом рассечения души и тела. Через нее особенно остро ощущаешь смертность тела, малые его возможности, его умирание, даже какую-то трупность. Это, вообще, страшный момент. Когда я слушала эту музыку, я чувствовала, что у меня тело тоже как-то холодеет. А там, в народных песнях, вероятно, я чувствовала какую-то принадлежность своей человеческой личности к общему народу. В этот момент, хотела я того или не хотела, я становилась частицей своего народа, и меня конечно, пугало и волновало это, ведь я была еще не сформированной личностью.

Но что-то во мне росло, и вдруг проросло до моего сознания. Помню, к нам в глухую Сибирь приехал ансамбль Покровского. В огромном зале было восемь человек зрителей. И тогда в их пении я не услышала вот такой тянущей силы, что при исполнении народных певиц я всегда ощущала. У них все было на сцене, не страшно и подано как-то с шутками. Это потом мне стала мешать такая подача, а тогда очень помогла. И мне захотелось петь так, как они: такими сильными, открытыми голосами. А мой голос ведь совершенно иной. И я начала себя мучить, пытаясь извлекать из себя невероятные, грубейшие звуки. Как ни странно, мне кажется, что в тот момент я как— то уклонилась от самой себя. Поскольку у меня совершенно не получалось петь в, так называемой, палевой манере, я стала уставать. Раньше я могла петь с утра до вечера, а тут стала обращать внимание, что песня стала для меня величайшим мучением. И в этом отношении голос Ольги Сергеевой был ответом на все вопросы. Я вдруг поняла, что не обязательно орать через все поле. Более того, при такой манере — петь большим голосом — очень страдает нюансировка, эта вот филигранная отточенность (ее не показать), интонирование, да еще много чего.

В то же время, до встречи с Ольгой Сергеевой, я очень любила оперу, оперное пение. Мне хотелось этим заниматься. И вдруг я никак не могла понять, почему все этим восхищаются?! Здесь нет ничего такого, что выходило бы за грань материального мира. Один человек извлекает красивые звуки, но ведь любой инструмент извлекает звуки гораздо большей красоты и чистоты. Оперные фиоритуры, которые потрясают своей многокрасочной феерической техникой, ведь это потрясает не более, чем какой-нибудь акробатический этюд. Что-то в этом есть от человеческих возможностей. но это телесные возможности, физические, А то, что делала она — было из области духовных возможностей человека (и душевных, конечно). Все другие голоса были для меня сутью видимой природы. А в голосе Сергеевой я слышала природу невидимую, то есть то, чему нет объяснения и подобия. Ну разве что, если сравнить с каким-то родником, ключом. Или, скажем, вот смотришь, травочка, и думаешь: "Господи, ну, как так может быть, чтобы какая-то травочка, которую топчут с утра до вечера, никому не нужная — растет, а ведь она само совершенство! То есть через нее, и во всем, что с ней связано, я поняла, что это вот та божественная частица, божественное зерно, тот внутренний храм, присутствующий в каждом человеке, но отнюдь не в каждом проявлении. А в ней это было проявлено так, что это было действительно просто чудом. Она, поистине, великий человек. Мне здесь не хотелось бы говорить об этом, как субъективный зритель. Ведь и Андрей Тарковский выбрал для своей "Ностальгии" именно ее голос (из моря мастеров-песенников), как символ России.

Встреча с ней сделала для меня ее голос совершенно родным. И все, что я потом Пела, я пела так, как будто это она пост, как бы это она спела. В ней присутствовала такая высокая культура, эстетика пения, такое строгое, бережное отношение к тем звукам, которые она извлекала. Такая ответственность в момент пения. А ведь она никогда нигде не училась этому. Простая деревенская женщина, занимавшаяся всю жизнь совершенно другим, но во всем, что она делала в песне, было такое внутреннее знание и мастерство, которого я больше нигде не встречала.

А что касается лично меня — я всегда пела. С раннего детства. Меня всегда просили петь — это удивительно — и всегда любили слушать. Но тогда мне никогда в голову не приходило заниматься этим профессионально. Я мечтала о серьезном занятии, считая себя музыкантом. Классическая музыка — это серьезно, а пение — так, развлечение, после серьезного музицирования. И вот эта встреча. Я поняла, что народная песня — это тоже очень серьезно и достойно того, чтобы заниматься этим, как искусством".

И вот — концерт Евгении Смольяниновой. Выходит на сцену певица, сам образ певицы, и звучит голос, само воплощение голоса, льющегося откуда-то сверху, и никто не мешает ему достигнуть нашего слуха своей первозданностью. И под магией этой первозданности словно оживают времена через русские народные песни, дошедшие до нас издалека-далека, чтобы рассказать что-то очень важное, передать весточку своим далеким потомкам, — целые эпохи вырастают, как туманные города, в звучании романсов времен Пушкина, конца прошлого и начала нашего века, где романсовая история, как особая эстетическая форма, созданная той частью русского народа, который ныне в нашем понятия не существует, прерывается на Вертинском.

Е. С.: "Наверное, как певица, я не смогла бы просуществовать в этом мире, если бы пела только то, что узнала тогда. То есть это ядро, и оно должно было покрываться какой— то оболочкой. Песни Вертинского были одной из оболочек. Чисто внешне это было вызвано тем, что все вдруг запели Вертинского. Что-то было сконцентрировано в самом его имени, какая-то безусловная величина. Ну, словом, Вертинский — уже понятие. И что-то мне такое передалось помимо информации — я вдруг захотела его петь. Открыв ноты его песен, доставшиеся мне по случаю, я сразу погрузилась в какой-то странный мир... У меня было просто целое море ощущений, причем не от Вертинского, как от личности, актера (я никогда до того, пока не сделала программу, не слушала, как он сам поет), а от той музыки, которая от него осталась. Может быть, тут сказалось то, что я была пианисткой, я сразу услышала, что тут должно быть фортепиано. У меня появились аранжировки чисто пианистические. Но без самой личности Вертинского его песни все же не существуют, ведь он не певец по природе своей, не актер, не поэт, не композитор, но все вместе, и еще этот нерв, ритм Вертинского.

Вообще, я считаю, что каждый творческий человек — абсолютно индивидуален. И путь творческого поиска — это абсолютно одинокий путь, потому что у каждого человека он свой В этом деле могут быть помощники, но сотворчества равновеликих творящих личностей крайне редко бывает возможным. Вот, у меня так в жизни складывалось, что фольклористы считали, что я не фольклорист, а певцы считали, что я не певец. И, по сути, это было правда — я ни то, ни другое, а кто — сама не знаю. И вот это странное сочетание вытесняло меня отовсюду, выносило как-то. Я ведь пыталась знакомиться, находить какие-то контакты. Но певцы как бы ухмылялись, говоря: мы не знаем, как ты поешь... А фольклористы считали, что я вообще очень несерьезно к делу отношусь: не изучаю научно-техническую основу фольклора, ношусь с какими-то бабушками: ну и что ж, что она поет эту песню свадебную, да это известная песня, такого-то района, такой-то обряд, и у нас есть еще такие-то варианты. А меня не интересовало, сколько есть вариантов, я знала, что каждый вариант — единственный и неповторимый, для меня каждое исполнение такой бабушки — просто чудо. Это было связано не только с Ольгой Сергеевой. Она была как бы школа, а все остальное — жизнь, в которой я стала видеть то, чему она меня научила, сама того не зная, а может быть, и зная".

Многое из того, что Евгения Смольянинова рассказала об Ольге Сергеевой, я могла бы сказать о ней самой. И здесь, действительно, свершается нечто чудесное — ниточка посвящения в сокровенные тайны небесного ремесла еще не оборвалась, а значит, есть надежда, что свершится в России то великое возрождение, о котором мы так много говорим (а уже и не говорим). Восхищаясь тем, что некое великое знание дано простой крестьянской женщине, я в тот же миг проникаюсь этим же чувством к другой удивительной женщине, принявшей это знание в свои бережные руки, чтобы вознести дарованное до уровня высочайшего произведения искусства, которое существованием своим дает право на жизнь целому народу, с его особой ментальностью и духовностью.

19 апреля 1995 года