Вероника Долина — женщина абсолютно удивительная. Легкое эфирное создание с "глазами-вишенками" и крохотными изящными ручками, с диковинной речью и живой мимикой, она умудряется сочетать должность Поэта с должностью матери четырех детей и маленькой хозяйки большого дома. Как ей это удается? Пожалуй, единственное тому объяснение — ее собственные строки: "Во мне любые пустяки переплавляются в стихи..."

— Ваш стиль — подчеркнуто "элитарный". И, тем не менее, вы, как и другие российские барды, с удовольствием выступаете в московских "бард-кафе" — то бишь в ресторанах.

— Там очень милый миниатюрный европейский климат. Это как бы игра в то, что мы выступаем в ресторане.

— Вероника, увлечение средневековьем, французский язык, поэзия, фортепиано... У вас, наверное, какая-то особенная аристократическая семья?

— Оно бы, конечно, неплохо для легенды, а тем более для подлинности, но все очень скромно. Просто московская семья: папа — инженер, мама — врач, бабушки и дедушки по маминой линии — все врачи. Но какие-то "красивости" на московский лад есть. Моя мама, например, уроженец легендарной Собачьей площадки на Арбате, и когда в 80-е годы в легальной печати вышло "Собачье сердце", мама всплеснула руками: все складывалось к тому, что мама родом из этой самой квартиры профессора Преображенского, но уже после профессора (к тому времени это, конечно, уже была коммуналка). И Собачья площадка, и описание квартиры, подъезда. А за стенкой жил профессор Левит — один из первых советских генетиков, "менделист-морганист", растерзанный в 30-е годы — тоже немножко "Преображенский".

Конечно, относительно нынешнего кошмарно плебейского, пустобрешного сообщества московского населения — это аристократизм... Но таких семей было очень много. Другое дело, что теперь их уже днем с огнем надо разыскивать.

— Как вы себя ощущаете в этой сегодняшней Москве?

— Да ничего... Я живу достаточно грустно и одиноко. Несмотря на большое семейство и достаточное окружение детей, которое я сама себе создала. Но я так думаю, что мне так положено — при моей-то профессии.

— Ваша гитара в форме лютни — вы такую намеренно заказывали?

— У меня есть книжка — "Видение о розе", во вступлении к которой я об этом говорю: и гитара у меня лютневая, под средневековье, и собака, старая английская овчарка, носит имя Грааль, дети у меня тоже "культивировали" средневековость, староанглийскость — как бы виртуальную, надуманную. Но как знать, всякая театральность — она тоже в нас прорастает, и вполне может прорасти внутрь. Теперь у нас и квартира похожа на замок: сводчатые потолки, звук летит. Когда мы туда вселились, даже наша собака боялась ходить по огромному коридору: она ложилась на живот и ползла (она тоже — советская собака!).

А в этом году, будучи в Израиле, я вдруг впервые услышала нечто о происхождении своей красивой фамилии. У нас были в доме небольшие загадки, связанные с нею, но дед наш, прародитель фамилии, давно умер, и мы уж успокоились: ну Долины — и Долины. И вдруг в Израиле мне объясняют, что это означает, прошу прощения, "Граальские". Есть ивритское слово "гораль" — судьба. И образовалось оно всего лишь от слова Грааль. И те, кто здесь, в полосе оседлости, хотели принять фамилию "Судьбин", перевели ее от слова "гораль" — получилось Долин.

"В 20 лет многое из юношеской жизни завершилось"

— Помните, у Цветаевой: "Моим стихам, написанным так рано, что и не знала я, что я поэт..." Когда вы ощутили себя Поэтом?

— Сложно сказать. Той чистоты и яркости восприятия, которую можно обнаружить у Цветаевой, у нас уже не было. Призма поэтического видения у нас, к сожалению, уже гораздо более мутно выглядит, глаз замылен разными событиями... Я писала стихи лет с 13-14, как положено тинэйджеру — очень стесняясь и не предавая этому ни серьезного, ни полусерьезного значения. Тем более, родители мои были не таковы, чтобы придавать этому значение. Правда, был еще брат, который чуточку иначе к этому относился, но скепсис был гораздо сильнее, чем поощрения. А лет в 16 — именно через брата и его друзей — сложился тоненький рядочек моих первых союзников. Они поволокли меня за руку в какие-то компании постарше и политературнее. Там меня кружило лет до 19... А потом я быстренько вышла замуж, в 20 уже была мамой, конечно, многое из юношеской жизни завершилось.

— Вы действительно во многом живете в своем литературном мире. А каково поэту мириться с бытом?

— Во мне, видимо, какая-то двойственность: я очень большой друг быта. Ну есть мелочи: я, например, не дружу с мукой... И то, думаю, я просто не приложила маленьких усилий. Усилия надо прилагать ко всему, из чего хочешь извлечь результат. А без труда-то не выловишь, практически, никакую рыбку!.. А прочие бытовые вещи я очень люблю. Люблю готовить, люблю все посудное, всю жизнь любила стирку и, знаете, стиральную машину я обрела всего года три назад и троих детей вырастила вот на этих двух руках.

— Вот на этих двух маленьких ручках?

— Да, до некоторой степени это руки музыканта. Но я, видимо, нарастила какую-то живучесть. Я видела массу женщин, которые не могли даже мыть посуду, жаловались на раздражение — вплоть до экземы... Мне, видимо, Бог дал какую-то натуральность. Знаете, можно было обжечься о сковородку или обрезаться ножиком — а через пару часов (просто страшно об этом рассказывать!) все регенерировалось, затягивалось, как на животном. И до сих пор так. Мы не позволяем себе, понимаете ли, расслабиться. Не даем краям раны разойтись.

— Наверное, вообще женщина так устроена...

— (С сомнением.) Не знаю про "вообще" — я уйму жалоб слышу от окружения... Моя многолетняя приятельница, которая мне помогает немножко ухаживать за детьми (и не так уж немножечко — за моим младшим она почти с утра до ночи смотрит, все его четыре с лишним года) — она очень хрупка. Для нее порезаться — невероятно, любой чуть жестковатый стиральный порошок — гибелен, я с ужасом наблюдаю эти ее страсти. А у меня — никаких страстей.

— А как же насчет вашего любимого Милана Кундеры, который утверждал, что "порядок — это враг всего творческого"? А вы вот — любите порядок...

— Какой порядок я люблю? Я про это пока ничего не сказала. Я люблю, чтоб было по-человечески. А насчет порядка — это сложно. Особенно если взывать к Кундере. Он имеет ввиду нечто глубинное: когда человек всем сердцем хочет порядка. Таких людей очень много: он хочет, чтобы за него решили, чтобы ему дали. Он хочет сладостно зависеть. Порядок на кухне — это ничего, это можно. А вот зависеть я чрезвычайно не хочу. Я установила немало степеней свободы для себя и своих близких. Меня тут мой давний киевский друг Семен Рубчинский мрачно спросил: "Ты ходишь на родительские собрания в школу?" Так вот, я не хожу. И кстати, я пыталась — не такая уж я анархистка! Но мне там до такой степени тошно! Это такой оплот Порядка!

...Знаете, у меня тут старший сынок женился. Прямо по ходу свадьбы ко мне подошел один из родственников нашей молодой жены, пригласил танцевать и, стараясь выглядеть не очень неуклюже, робко произнес: "Я никак не могу понять... Почему ж детки-то ваши так друг на друга не похожи?"

Почему-почему?! Да потому, что порядку не было! Не очень-то я люблю порядок!

"Долгие годы я была практически безгрешна"

— Ваши собственные строки: "...где человек не мучает другого, а только сам трепещет и казнится..." Для вас что горше: когда вас обижают или когда вы кого-то обидели?

— Я обижаю мало и редко. Когда такое случается, переживаю глубоко. И вообще, я думаю, что долгие годы была практически безгрешна. Мне было даже неловко перед собой и перед миром. Наверное, я совершала какие-то вещи "не из жизни голубей", но видела, что за все это расплачиваюсь, и потому я получалась совсем безгрешной. Я вообще не халявщик, мне ничто не дается даром. Я очень крепенько плачу абсолютно за все. Так вот, долгое время я была — просто прелесть. И думала: как же так? Занимаюсь стихами, переживаю кучу вещей — но похоже, что я молодцом!

— Считается, что все творческие люди — эгоисты.

— Во мне, конечно, есть эти вещи, но они не на первом плане. Разные они, творческие люди... Вот. А потом в моей жизни случился развод. И если бы я знала, как мне будет больно (в буквальном смысле!) от боли изгоняемого из моей жизни мужа, я бы на это никогда не пошла. Это было на пределе выживания. Это все безграмотность наша пещерная! Если б я об этом где-то как следует прочитала!.. Но видимо, самые генеральные вещи мы все-таки проходим в жизни сами. Я об этом догадывалась! И о том, что наши трепетные мамы с нами, похоже, не поделятся... Помню, мне было 19 лет, и меня загрузили в роддом — было очень неуютно. И мама, и муж стояли с вытянутыми лицами, а я в этой мерзостной казенной рубахе на, как известно, голое тело... Я помню их стояние в дверях и как я протянула к ним руки, отталкивая: "Идите отсюда быстро!" И в ужасе себе отдала отчет в том, что я остаюсь отвратительно, убийственно одна, и тут же мрачно себе ответила: так и должно быть. Вот это "так и должно быть" я себе припоминаю частенько. Нет, я знала и тяжелые травмы любви — и прошла, ничего. Тут тоже Бог дал сходиться краям этих ран. А вот развод — это было ужасно.

— Сколько детей уже было к тому времени?

— Трое! Я массу лет прожила с моим "главным" мужем. Не скажу "властителем дум", но очень верным многолетним моим союзником, товарищем, и нанесла ему жуткую рану смертельного типа. Нет, он жив... но совершенно растерзан. Я не знала, что так будет.

— Вы с ним общаетесь?

— Конечно, я учу детей не оставлять его... А насчет "человек прощает человеку"... Прощать должен, практически все. Но с подлостью — с ней желательно как-то иначе. Я уже давно крайне редко к себе допускаю людей посторонних, но если что — тогда удалять! Есть люди, которых я "вырезала" из своей жизни. Не то чтобы это были какие-то убийцы, но мелкая подлость имеет для меня такое же значение.