Все пьют вино, перед Володей — кружка густого черного чая, он держит гитару и поет о городе Кашире, где было ему "тоскливо и паршиво, а у забора пожелтелая трава", и не вспомнить теперь, в каком доме это происходило, на чьей кухне, в который из дней прошедшего двадцатилетия. Помнится только, мы были молоды, еще молоды, и Володя Бережков пел не только о себе, но и о нас и за нас, ибо в те годы многим было паршиво и тоскливо, но не в Кашире дело, Кашира как раз была вовсе ни при чем. Мы были московскими мальчиками и девочками конца 60-х и не знали, что в мальчиках нам долго ходить — до седых волос.

Впрочем, в конце 60-х все еще пенилось, мы — клокотали. Помню на Тверском однажды большую компанию, только что вывалившуюся из клуба в Козицком переулке, "задержание" кого-то из бардов — кажется, как раз Бережкова, продолжавшего импровизированный концерт на бульварной скамейке, — спровоцировало устроить демонстрацию у отделения милиции, того самого — за кафе "Лира". Тогда мы отбились и полагали, что так будет всегда, не оглядываясь на погоду и календарь, который предвещал 70-е.

Да и могли ли мы знать тогда, что пройдет совсем немного лет, а речи наши станут тише; тех, кто готов за товарища — под конвой, сделается гораздо меньше, и песни, песни наши — годам к двадцати пяти — пропитаются густой ностальгией, и по чему эта ностальгия — не надо и гадать; когда человеку неважно, он возвращается на свою "малую родину", как говорят наши поэты и наши газеты, а родиной для нас были московские дворики: для Юры Аделунга и для Вити Луферова, для Алика Мирзаяна и для Володи. Сколько серенад им пропел Бережков от такой вот:

И тепло, и светло,

и прозрачна вода,

и как медленный вальс

понятны они,

но храни меня случай

возвращаться сюда —

что мне в этих дворах,

что я там обронил...

до такой, замоскворецкой:

Осталась церковь в Кадашах,

где мы компанией гуляли...

Одинокий человек с гитарой на голой сцене под каким-нибудь лозунгом и на фоне портрета, сам себе поэт и цензор, композитор и оркестр, импресарио и профсоюз, не защищенный авторитетом творческого союза, не подстрахованный филармонией, — это человек отчаянно смелый. И уже по одному этому подозрительный и нежелательный для официоза, за одно это принимаемый и любимый публикой. А если к тому ж, как Бережков, он владеет словом и инструментом, если знает — о чем и как ему петь, если он — скромный обаятельный паренек из московской рабочей семьи, каких сотни в зале, то овации ему обеспечены. И многотысячный слушатель магнитофонных записей его найдет и оценит. И неприятности с властями ему гарантированы — весь букет, каким дарила избранника его редкая судьба. Отними хоть что-нибудь одно — аплодисменты многолюдных залов, встречу в незнакомом доме со своим же голосом с давнего концерта или приглашение присесть в "воронок" — и поблекнет фигура барда...

Ведь дело бардов было не столько петь и играть, но — достойно противостоять. Не с помощью меморандумов и демонстраций, но противостоять самой своей отдельностью, независимостью, своей свободой и личностностью — противостоять самим фактом своего немолчания, преодолевающего общую немоту. И лишь по понятной слабости человеческой многие из них стремились на экран, на аляповато упакованную пластинку, на тарификационные ставки.

Листая сегодня сборничек бережковских текстов, диву даешься — что в них "такого": ну, позволял себе время от времени вольность или "намек", так ведь и Вознесенский "пошаливал", отчего ж "не пущали"? Но в том-то и дело — помимо неглавного, но, конечно, отравлявшего нашу жизнь, — что одинокая фигура с гитарой стояла принципиально вне официального контекста, недаром и брались за нее драматические артисты и врачи, инженеры и геологи, учителя истории и кандидаты наук, переводчики и профессиональные сценаристы. Вывести на профессиональную сцену любого из них — значило убить нерв и их творчества, и их слушанья. "Почетно быть твердимым наизусть", — писал стоик поневоле Волошин в 30-е годы. Твердимые и распеваемые наизусть барды 70-х и впрямь были окружены таким почетом — не количество, качество имеется в виду, — какой не снился эстрадным лирикам и звездам. То был душевный, интимный почет, не тот, что после программы "Время", но добровольный. Этим-то почетом зритель-слушатель щедро наградил и Владимира Бережкова.

Чего стоит голос многотысячной толпы на огромной лесной поляне, сразу после обязательного окуджавовского гимна "Возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке", скандирующий твое имя, — помнишь, Володя? Значит, и твоя незамысловатая песенка для этих молодых людей была "глотком свободы", как сказал тот же Булат Шалвович, как сцепленные руки, не дающие поодиночке пропасть:

Мы встретились в Раю,

за нашу добродетель Господь,

прибравши тело,

и душу взял мою.

Увы! Его мы дети,

нам жизнь уже не светит.

Я песенки пою.

И что рядом с этим мелкие неприятности от мелких людей, житейские неурядицы — раз гитару не вырвали из рук, есть милая и мудрая жена, подарившая двоих детей, и друзья всегда рядом. В общем-то, об этом ты и пел, и за это столь многие тебе были благодарны, об этом — но и еще одна нота настойчиво звучала в твоих песнях.

Сейчас и впрямь — иные времена, и слышны иные песни. Но надо быть весьма нетребовательным, чтобы быть и нынче всем удовлетворенным. Да ведь и прожитое не отпускает: как уезжали друзья и уходили друзья, как колесил сумрачными днями на велосипеде по своему любимому городу, все чаще становившемуся до испуга чужим, как пробовал, бывало, разувериться в собственных песнях и как подчас презирал себя за то, что не оказался "вовремя на Сенатской площади". Но, несмотря ни на что, ты брал гитару, ты выходил на сцену, ты пел. Пусть так:

Вот и я не решился

прожить, как хотел,

я стоял в стороне,

я стоял и смотрел...

Святое раскаянье!

Полно, кто из нас к сорока не разочаровывался в себе (те, кто очаровался, — не в счет), кому удалось сделать хоть треть из того, о чем грезил в юности. Сил оказалось меньше, чем мнилось. Глупость — винить кого-то, не себя. Ты и не винишь. Но хочу повторить слова одного литературного критика: в наши новые времена многие хотят непременно медаль на грудь за то, что они во времена ушедшие страдали. На самом же деле все, что они заслужили, — это стаж свободы. Если заслужили, конечно. Ты — заслужил. Все хорошо. Пой еще.