Не помню обстоятельств нашего знакомства. Вместе с тем впечатление о той короткой и уже оставшейся за многими годами первой встрече с Виктором Берковским пребывает неизменным. Природа не поскупилась, наделяя этого человека добротою и веселой жизненной силой. Он был тогда, как, впрочем, и сейчас, полон замыслов, перегружен работой, он и тогда не умел уставать. За некоторой флегматичностью его и детским прямодушием скрывается чрезвычайно нервный, острый слух. Не знаю, как он сумел услышать свои песни — и они стали нашими — в этом быстро меняющемся мире. Но он их услышал. А я полюбил в ту первую встречу фламандскую лукавую его улыбку, за которой иногда таится грусть.

Творчество Виктора Берковского — явление самобытное и цельное. Его песни обладают бескорыстным даром объединения. Я знаю многих людей, распознавших друг друга, потянувшихся навстречу друг другу, сблизившихся и ставших друзьями благодаря этим песням. Беру на себя смелость утверждать, что, возросшая на традиционной почве русской городской песни, романса, застольной песни, походной солдатской, советской массовой и лирической песни, песня Берковского внесла в этот жанр и нечто свое.

Хочу обернуться сейчас на ту дорогу в шестьдесят верст, которая лежала в самом начале моей жизни. Вела она из Воткинска в Тыловай, районный центр среди удмуртских холмов и лесов. Туда в голодное лето 43-го года заводские женщины, местные, и эвакуированные, и с ними моя мама, ходили жать рожь, чтобы помочь обезлюдевшим колхозам и себе приработать немного зерна. В дорогу эту пускались утром, захватив с собой и нас, ребятишек. На полпути устраивали ночевку на сухом хворосте под лиственницей или под елью, вблизи какой-нибудь речушки. Грызли вкусный твердый жмых, запивая его свежей водой, и много пели.

Я понял тогда, что не только голосу, но и сердцу легче в песне, чем в разговоре. Песенное слово по сравнению с разговорным более протяженное, скользящее, словно шаг лыжника по сравнению с поступью пешехода. Поэтому даже в самой медленной песне время течет быстрее обычного. Я понял, что можно сказать: дорога длиною в четыре песни. А женщины, которые пели эти песни, и в их числе моя мама, были очень молоды, едва старше двадцати лет. Они хотели скорее одолеть не только дорогу в Тыловай, но разлуку.

Они пели "Среди долины ровныя...", "Йыхав козак за Дунай", "Каховку", "Что ты жадно глядишь на дорогу", "Землянку", "Скакал казак через долину, через маньчжурские поля...", "Проводи меня домой полем небороненым, дроля мой, дроля мой, на сердце уроненный". Эти песни со мною навеки. Когда становилось совершенно темно и подступал сон, последняя песня спускалась по темным ветвям прямо к воде и почти без всплеска уходила на глубину, бесстрашно пересекая физическую границу, разделяющую две среды единственной ее жизни.

Утром мы шли по свежему, сверкающему росой лесу, и впереди мелькала, дразня нас и пытаясь с нами играть, белка — быстро и легко взбегала она по стволам круто вверх, долго летала с ветки на ветку, раскачиваясь над головой, словно огонь, прыгающий по сухостою.

В ту пору мы, дети, часто ходили в госпиталь и там пели для раненых. Они были рады нам, жадно слушали и просили спеть еще. А потом угощали белым хлебом. Однажды — это было уже году в сорок четвертом — раненые в палате выздоравливающих сами спели нам песню: кто хриплым, сорванным голосом, кто шепотом, кто просто беззвучно шевеля губами. Эта их песня была очень лирична и вместе с тем мужественна, она была подернута печалью и вместе с тем освещена надеждой. Сделалось мне тогда больно, словно кто-то сильно сжал сердце, а потом стало легко, и я заплакал, впервые испытав чувство, которое испытывает человек, понесший утрату и обретающий новые силы для жизни. Мне все чудится, что песня, которую пели бойцы там, в госпитальной палате, была "Гренада". Люблю ее больше других песен В. Берковского не только потому, что она стала для меня начальной его песней. Ведь песня движется всегда несколько впереди имени того, кто ее создал. Люблю потому, что в госпитальной палате 44-го года — задолго до той поры, когда песня эта сложилась и запелась,— ей было место и время. Она имела право звучать. Она и стоит рядом с теми, которые я услышал когда-то по дороге, ведущей из Воткинска в Тыловай.

В каждой человеческой душе звучит своя музыка. Творчество начинается как робкая догадка, что эта музыка может послужить еще кому-то. Не знаю, когда пробудился интерес к музыке у Берковского, однако и он, как многие из нашего поколения, уверен, навещал раненых в Новокузнецке, тем более что мать его работала в тамошнем госпитале врачом. Благородство, самоотверженность, достоинство людей, воевавших и победивших, не могли не послужить побудительным нравственным камертоном. Видимо, поэтому к Берковскому рано пришло понимание того, что сама судьба обретается упорным желанием, говоря словами поэта, во всем дойти до самой сути. Получив направление на инженерную должность в Запорожье на завод "Днепроспецсталь", он тем не менее пошел сначала работать вальцовщиком, потом был мастером, главным калибровщиком и наконец одним из руководителей технологического отдела завода. Заочно учился в аспирантуре Московского института стали и сплавов. Ныне он доцент этого института, автор учебника по обработке металлов давлением. Эти необходимые для нашего рассказа сведения о человеке никак не объясняют, почему трогает и волнует его музыка, почему так верно и долго она сопутствует каждому из нас. И все-таки...

Опыт написания "Гренады" был подтверждением художнического суверенитета В. Берковского как композитора. Популярное светловское стихотворение привлекало многих музыкантов, на это стихотворение было написано много песен. Но, как думается мне, живет одна. Та, которую написал В. Берковский. Есть авторы одной песни, точно так же, как есть авторы одной книги. Это вовсе не плохой удел. Но как хорошо, что Виктор Берковский отринул его. Он написал много хороших песен: "Под музыку Вивальди" (совместно с Сергеем Никитиным), "Лошади в океане", "Прекрасная волна", "Баллада о прокуренном вагоне", "Апрель", "Помните, ребята", песни для детей, среди которых первенствует цикл для театрального спектакля "Мэри Поппинс" и "Песенка про собаку Тябу". Впрочем, я уверен, что каждый, кто знаком с творчеством В. Берковского, видимо, по-своему составит список его лучших песен.

Эти песни обрели прочную репутацию. Их поют в армейском строю, у туристских костров, в заводских и студенческих общежитиях. Они все чаще стали звучать по радио и ТВ, с театральных подмостков. Достать билеты на авторские концерты В. Берковского очень трудно, хотя концерты устраиваются в просторных залах. Здесь собирается превосходная аудитория, властвует атмосфера приподнятости и праздничности. Зал замирает, включаются десятки магнитофонов, и они пишут прежде всего глубокую тишину. Наконец начинается песня, и она превращает окружающий ее мир в театр, где все играют главную роль.

Многие песни В. Берковского, песни других ярких самодеятельных композиторов обязаны своим быстрым взлетом мастерству и обаянию Сергея и Татьяны Никитиных. Признаться, мне не очень по душе эпитет — самодеятельная. Мне все почему-то кажется, что это хорошее слово нередко употребляют, чтобы обозначить заведомую художественную неполноценность — отнюдь не самобытность. Конечно, дело не в терминологии, но в отношении. А ведь такое важное в духовной жизни послевоенных лет явление, как песенное творчество Булата Окуджавы, утверждалось, это общеизвестно, вдали от консерваторских классов. Думаю, совершенно очевидно, что эти заметки чужды и тени посягательства на прекрасные образцы современной советской песенной культуры. В защиту талантливой самодеятельной песни позволю себе такое сравнение. В свое время царевна Софья была успокоена тем, что юный Петр играет с потешными (согласитесь, похоже на "самодеятельными") Семеновским и Преображенским батальонами. Да, это была игра, в том смысле игра, что она помогала постигать серьезное дело и совершенствоваться в нем, увлеченно, самозабвенно отдавая этому делу силы каждого дня, то есть обретая профессионализм. И если верно, что песня равно обязана и мелодии и стихам, то здесь мы имеем случай — речь о песнях В. Берковского — сотворчества с М. Светловым и Б. Окуджавой, А. Тарковским и Н. Рубцовым, В. Багрицким и Ю. Левитанским, А. Кочетковым и Б. Слуцким, Н. Матвеевой и Д. Самойловым и, наконец, с Дм. Сухаревым. Но любой просвещенный ценитель музыки и слова, я уверен, поморщился бы, если кого-нибудь из упомянутых только что поэтов назвали бы поэтом-песенником. Хотя, как мне кажется, иных очень ярких поэтов называют песенниками только потому, что на их стихи создано много популярных песен. Что же, ведь поэтическое слово может получить и такое в данном случае музыкальное подтверждение.

Но вернемся к песням, которые похожи на полевые цветы, а может быть, даже и на те цветы, которые растут в Заполярье, где проходила армейская моя служба. Их время коротко, но живут они спокойно и весело, беззаботно гуляют по отрогам Хибин. И никто не узнает, какого труда и упорства, какого мужества стоило им подняться над железными мхами и вечной мерзлотой, чтобы дотянуться туда, где летают океанские ветры, пчелы и наши взгляды. Эти цветы не трепещут при грозном приближении холодов. Просто их нежные краски меркнут одновременно с наступлением полярной ночи. Но долго еще в небе, точно над тем местом, где они росли, играет и плещется могучее северное сияние. Однако это только слабое световое эхо простой и быстрой жизни полярных цветов.

В. Берковский умеет слушать стихи. Надежная поэтическая первооснова определяет естественность и благородство эмоционального хода его музыки. Музыкальная интуиция — дар изнуряющий, требующий постоянных усилий от своего обладателя. Так скульптор, работая, вынужден постоянно разминать глину. В. Берковский всегда сохраняет композицию стихотворения, не разрешает деформироваться словесной конструкции. Нельзя слушать шелест деревьев и пение птиц во время лесоповала. Видимо, самобытность музыкального построения его песен кроется в особом — мне думается, верно было бы сказать родственном — отношении к словесной природе. Ибо в каждом стихотворении, словно в роще, блуждает своя мелодия, и ей, как маленькой девочке, весело от страха заблудиться — холод объемлет; но это холод новизны, узнавания, запоминания жизни, которую никто еще не сумел разглядеть до конца. И поэтому в каждом хорошем стихотворении, в каждой хорошей песне всегда заключена щемящая душу сила недосказанности.

Ирония жизни может разбудить любой ритм, а чрезмерная ее таинственность — усыпить его. Однако не только стихи, но и характер композитора сообщают мелодии мягкость или суровость, патетическую приподнятость или будничную заземленность.

Песня нуждается в успехе и пристрастном, добром внимании. Ей необходимы долгие странствия и приключения. Но все это похоже на яркий свет, который, освещая картину художника, вместе с тем, со временем, ее все же и разрушает. Однако это свет жизни. Свет, которым пронизаны лучшие песни Виктора Берковского.