Никита Высоцкий: "уберите фамилию Высоцкий из воспоминаний об отце – и вы будете читать про скучного гениального человека, который был наделен диким количеством пороков"

Двадцать два года тому назад умер Владимир Высоцкий. Человек неоднозначный. Гениальный. Непредсказуемый. Слабый. Сильный. Дружелюбный и скандальный. Даже смертью своей он закатил скандал чуть ли не международного уровня – опасаясь показать иностранцам, приехавшим на Московскую Олимпиаду, похороны всенародного любимца, грозившие перерасти в неуправляемую демонстрацию, власти столицы разрешили предать его земле лишь после вмешательства Генсека Брежнева. За эти двадцать два года его поливали грязью и возносили до небес. Его книгу "Нерв" издавали, но в советские годы тираж в продажу не поступал – еще до магазинов его успевали разобрать "большие люди" разных уровней. Те, которые его еще при жизни травили официально и любили тайно. "Если все его так любили, — сказала последняя жена поэта Марина Влади, — чего ж он так рано умер?"

Эти разговоры состоялись два года тому. Может быть, кому-то высказанные в них мнения покажутся кощунственными или нескромными, но это – мнения людей, ставших близкими Владимиру Семёновичу таки при его жизни. В сокращённом виде материал был опубликован в газете "Факты и комментарии". Сегодня я выставляю его в полном объёме, поскольку, на мой взгляд, он вполне актуален и интересен и поныне.

Москва Высоцкого – старая, кривая, бедная

— Почему вы стали заниматься музеем отца?

Никита Высоцкий, директор Государственного культурного центра-музея Владимира Высоцкого:

— Потому что я надеялся, что это сделают другие, а другие этого не сделали. А сделать, на мой взгляд, надо... Здесь у меня зарплата 800 рублей, а у меня двое детей, семья... все равно приходится что-то делать еще. Существует еще так называемый благотворительный фонд, который занимается сейчас какими-то делами по случаю 20-летия отцовской смерти... Я много чем занимаюсь, но в основном — вот этим.

Центр сейчас на этапе создания. Меня постоянно поправляют сотрудники, когда я говорю, что музей еще не доделан. Вроде как, принижаю значение того, что здесь происходит... На самом деле, я первейшей своей задачей вижу то, что это место надо не только построить — параллельно надо, чтобы оно обрастало людьми, информацией. Чтобы эта государственная структура не стала мертвой, чтобы параллельно с этими стенами формировалась какая-то жизнь... Когда я пришел, думал, год-два – и все будет хорошо. Но видите – уже четыре года, а построил только половину.

В начале была идея, что это должно быть в районе Таганки. Сначала музей начинал формироваться как непонятное такое создание при Театре на Таганке. Собирались документы любителями-энтузиастами. Возглавлял все это Петя Леонов – он был завлитом театра. Там существовать невозможно было – театр ставил новые спектакли, у них были свои проблемы... Когда люди уходили из театра, я еще здесь не работал, то искали место в районе Таганки. Нашли этот двор – дом был предназначен для капитального ремонта, изношен на восемьдесят процентов. Каким-то образом договорились, пробили этот дом и здание постановлением правительства Москвы было отдано для создания музея. А уже потом обнаружили запись, сделанную итальянским телевидением – отец им показывал Москву, про которую он пел, и завел в этот двор. Он чем-то похож на двор в Большом Каретном – такая старая кривая Москва, довольно бедная. Не совсем Арбат Окуджавин – скорей напоминает его двор Самотеку, где он вырос. Потом, были какие-то свидетельства, что здесь жил человек, у которого он бывал в гостях, но это все на уровне слухов. Иногда сюда приходят старые местные жители, рассказывают, что это, мол, он у меня, мы с Вовкой здесь пили водку... Эта информация ничего не стоит, но есть фотографии, где отец сфотографирован на фоне этих стен с прежними жителями. Сейчас отсюда все отселены в новые дома.

Былое и байки. Инна Кочарян: "Однажды после съемок мы решили поужинать. Но в рестораны уже не пускают. Володя говорит: "Пойдем в "Арагви", пустят, сегодня моя смена..." Приходим — дверь закрыта. Володя стучал-стучал, рвался-рвался... Дверь наконец приоткрывается, высовывается рука, и Володя получает в челюсть. Дверь мгновенно захлопывается. Володя потрогал челюсть и говорит: "Нет, ребята, сегодня не моя смена".

Директора "Таганки" чуть не сняли за концерт его артиста в Карнеги-холле

— У Высоцкого когда-то было "Я не люблю манежи и арены"... А здесь готовятся помпезные акции – к шестидесятилетию такая была, теперь вот к годовщине смерти...

Н.В.: — Вы знаете, вообще поэзия – материя очень тонкая, и когда поэтическими строками начинают руководствоваться в социальной жизни... "Я не люблю манежи и арены". А чего ж он, любил свою профессию, выступал на полных стадионах – жадный был? У него система образная очень богатая, но несложная. В ней не надо напрягаться, как например, у Пастернака, и поэтому люди так прямо и понимают. Я понимаю, о чем вы говорите, когда вспоминаете шестидесятилетие. Хотя я считаю, то, что многое там не получилось, но многое было сделано и хорошо, с любовью. Я думаю, то, что Высоцкий не хотел, чтобы его песни кто-то пел – это миф. Хоть он на концертах об этом и говорил. Он не хотел, чтобы его плохо пели. И он, наверное, не хотел бы, чтобы на арене, где-нибудь хорошее подменяли плохим. Все эти акции, памятники, мемориальные доски – это нужно не ему. Ему уже ничего не нужно, это касается только нас.

Мне не нравится, когда Высоцкого делают плохо. Бездарно рисуют, плохо поют, когда о нем пишет шизофреник, делая какие-то куртуазные обороты, невероятные исторические обобщения. Отец говорил: "Я очень уважаю профессионалов". А когда его стали петь профессионалы, народ взвыл. Хоть очень многие профессионалы отнеслись к тому, что они пели на концерте очень трепетно. Отцу нравилось, когда его пели Бернес, Золотухин, другие люди. Главное – чтобы хорошо пели!

Виталий Шаповалов, актер Театра на Таганке:

— Мы с ним 12 лет в одной гримерке. Привет-привет, здоров-здоров, как дела. "Чего-нибудь нового написал?" "Сейчас покажу". Пел вот здесь — вон его столик стоит. Однажды я пошутил, спел, валяя дурака: "Открыты рейсы на Лондон, на Париж, на Тель-Авив – но мне туда не надо!" Он обиделся, на следующее утро со мной не поздоровался. Я спрашиваю: "В чем дело, Вольдемар, почему ты так со мной?" "Шапен, сам придумывай и сам меняй тексты. А которые я написал – пой, как написано".

— Не кажется ли вам, нет ли в нашем отношении к Высоцкому – пафосные вечера памяти на юбилеи и годовщины, музей, столик вот гримерный в углу – какого-то фетишизма?

Александр Биненбойм (Сабинин), профессор Щукинского училища, актер:

— Что такое фетишизм? Мы же живем в провинциальной стране. Мы купаемся, бултыхаемся в блефе все время. Мы часто всякую вторичную суету выдаем за некое откровение. У Володи появились сотни людей – чуть ли не родных братьев. С моей точки зрения он был человеком гениальным и как все гении – страшно одинок. Ведь при такой болезни иметь походку на полупальцах может только человек, который хочет быть независимым несмотря ни на что. А полностью независимых людей вообще нет. Хотя внутренне он был абсолютно свободным.

Неприятностей у него всегда была куча. Уехал, например, в официальный отпуск – на встречу с женой в Париж посреди сезона, а она устроила ему концерт в Карнеги-холл. Что тут началось. На следующий день Дупака, тогдашнего нашего директора, чуть не сняли: "А почему у вас во время трудового сезона артист театра Высоцкий выступает в Канреги-холл в Нью-Йорке? Как вы допустили?" "А как я мог не допустить? Он уехал к жене в Париж". Но Высоцкому уже ничего сделать не могли – слишком он был известен. Он был популярен практически во всех слоях населения. Да, в конце концов, махнул бы на все рукой и уехал к жене в Париж... Вот был у Галича момент, когда его закрыли, обложили со всех сторон – ни за границу, ни здесь выступить.

Единственно – в Новосибирске концерт получился. Марина его тогда вытащила.

Все, кто его запрещали, клевали, все они попадали в больницу по поводу того же алкоголизма и цироза печени, все эти цековские – и звали его к себе очищаться. И он приезжал и пел у них. Тот же Леонид Ильич. Когда позвонила Галя Брежнева: "Папа, умер Высоцкий, а тут Олимпиада и его не хотят хоронить", — Брежнев позвонил Гришину и приказал похоронить по человечески. И только тогда у Гришина развязались руки. А иначе чем бы все это кончилось – каким уродством, позором...

Былое и байки. Владимир был настоящим автоманьяком, и Влади приходилось довольно часто привозить ему машины самых различных марок. У него были "Фиат", "Рено-16", "Пежо", "БМВ", "Мерседесы": Высоцкий водил неосторожно и часто разбивал машины. Хотя реакция у него была хорошая. Концертная деятельность приносила приличные заработки. И в 1977 году в Москве было три человека, которые имели "Мерседес-350": Леонид Брежнев, Анатолий Карпов и Владимир Высоцкий. Стоила машина 90 тысяч марок.

Идя к "большим людям" поэт преодолевал в себе холуя

— Практически всегда существовала система закрытых правительственных концертов ("Меня зовут к себе большие люди"). Участвовал Владимир Семенович в таких концертах?

Н.В.: — Со многими "большими людьми" он был знаком. Он пел для них, пел в гостях у них – и знал, что его при этом записывают, что эти пленки окажутся потом в этой семье, их будут давать слушать, переписывать. Он как иголка – очень многие плоскости проколол. Ему важны были люди, он их чувствовал, понимал. Думаю, мог понять и каких-то партийных руководителей, которые звали его к себе... Он шел к ним не как к партийным руководителям, а как к человекам.

Мне бабушка рассказывала, как он собирался на дачу к одному такому человеку. Надел галстук, пиджак, а потом почему-то рассердился: "Чего я буду вот так?!" Оделся, как он всегда одевался – в джинсы. Это ж песня не про этих людей, а про него, про то, что он вдруг начинает к ним относиться как-то по другому. Что, не дай бог, он будет перед ними лебезить. Он в себе это преодолевал это чувство холуйское, которое есть в каждом человеке. Но он-то его преодолевал!

А насчет закрытых концертов – жизнь была такая закрытая. У него две трети концертов такими были. Только иногда это были закрытые концерты для какого-то НИИ, а иногда – для руководства.

— Высоцкий сейчас как Ленин, с которым уже несколько тысяч человек бревнышко несли на субботнике...

Н.В.: — Людям свойственно в чем-то хорошем преувеличивать свою роль, в чем-то плохом преуменьшать. Вокруг отца много неправды, конечно. Но дело еще и в том, что он много общался и так общался, что если человек ему нравился, то действительно чувствовал себя его другом. Он не "Ленин", но вокруг него гораздо больше оказалось "друзей", чем было при жизни. Марина сказала: "Если его все, и народ, и начальники, так любили, чего ж он умер-то так рано?"

Я, да и очень многие хотят сделать здесь ремонт так, чтобы внешне дом напоминал о той Москве, которая сейчас, к сожалению, уходит, о той Москве, которую Высоцкий любил, и не только он. Сейчас из двух тысяч квадратных метров внутри тысяча уже сделана: зал на сто сорок человек (там проходят спектакли, встречи, конференции), и зрительская часть (там размещена экспозиция). Музей должен собирать, обобщать, хранить... Но мне кажется, вокруг музея Высоцкого должны собираться творческие люди, пускай их творчество и не будет напрямую связано с Высоцким, но созвучно тому, что он делал. Чтобы его имя ассоциировалось не с бронзовым памятником или статьей в учебнике за третий класс, а с тем, что это живо, интересно... Тем более, что время сейчас коммерческое, и мне кажется, что давать реализоваться в нашем Центре каким-то малым формам некоммерческим вокруг имени Высоцкого – это правильно. Хотя есть спектакли и напрямую связанные с ним. 25 июля в этом зале, например, будет играться спектакль по книге Марины Влади, сделанный артистами таганскими...

Былое и байки. "Дорогой Ваня! Вот я здесь уже третью неделю. Живу. Пишу. Немного гляжу кино и постигаю тайны языка. Безуспешно. Подорванная алкоголем память моя с трудом удерживает услышанное. Отвык я без суеты, развлекаться по-ихнему не умею, да и сложно без языка. Хотя позднее, должно быть, буду все вспоминать с удовольствием и с удивлением выясню, что было много интересного". (Из письма Ивану Бортнику).

Шаповалов и Биненбойм

Хорошо написанная книга Влади вылила много грязи и неправды

— Кстати, о книге. Раньше было много споров о том, что она претенциозна, не все там соответствует действительности...

Н.В.: — Не все. Ну и что же. Я ей не судья, я считаю, что это было такое время, восемьдесят девятый год, когда здесь все разворачивалось, двигалось. Отца официально разрешили. И все могло повернуться в сторону серьезного отношения к нему – не очень громкого, без помпы, без большого зарабатывания денег, но серьезной работы по его биографии. Он действительно человек, который в XXI веке будет иметь значение, большое значение, который вместе с нами туда перейдет. И эта работа была не сделана. Был выбор сделан в сторону помпы. Серьезную диссертацию о нем ведь не опубликуешь – это же не жареный факт. Было много людей, которые на нем хотели не только зарабатывать, но и способствовать популярности Высоцкого, сделать его безумно интересным и манким новому поколению. Хотя на мой взгляд он достаточно интересен и так.

Маринина книга была первой. У нее был шанс пройти по середине. Если бы она прошла по этой грани, огромного количества грязи и пошлости, сплетен, откровенной неправды, которые в связи с отцом, абсолютно очень часто незаслуженно и неправдиво вылилось на голову людей, удалось бы избежать. В этой книге есть достаточно интересные вещи даже для меня, человека, который вроде бы изнутри ситуации. Которых я не знал. И вроде бы пристойно написаны. Но в этой книге много информации, которая Мариной была воспринята не лично, а по рассказам. А рассказывали очень разные люди, и там очень много того, чего просто не было, очень много вещей, которые были, но не так и не тогда... Был как бы дан зеленый свет тому, что писать можно все. Но все-таки непроверенную информацию, неправду писать не нужно. Я думаю, что это произошло и потому, что Марина писала для западного читателя, ее задача была – открыть Высоцкого Западу. И эту задачу книга выполнила. А то, что она сделала здесь – я знаю, очень многие люди считают, что это прекрасно и готовы биться за каждую строчку: "Если это и не правда, то это же написала Марина! Она имеет право!" Но она открыла шлюзы для желтой информации...

Дело не в том, что мне хотелось бы, чтобы люди не знали, что отец пил. Дело в том, что в нашей стране пьет каждый второй. А Высоцкий – один. И нужно писать не о том, чем он похож на остальных, а о том, чем он отличается. Уберите фамилию Высоцкий из воспоминаний о нем – и вы будете читать про скучного человека, который был наделен диким количеством пороков. Вообще, че про него читать! Для того, чтобы написать о гениальном человеке, самому надо обладать талантом. Я считаю, что о Пушкине современники написали скверно почти все. А хорошо написала Ахматова, которая писала через много лет, как Пушкина не стало. Надо осторожнее с такими вещами. Высоцкому это не навредит – вся грязь опадет со временем, а песни останутся. Но огромному количеству людей... В этой книге написано про моего деда. Жуткие вещи! Он так и умер с этим, оклеветанный. Его три года нет, а огромное количество людей, думает, что это правда. А это ей рассказали, и я знаю кто.

Эдуард Володарский – друг отца, соавтор. Человек, который помог отцу построить дом – мечту всей его жизни. Отец его выбрал, а не кто-то. А он там полит такой грязью, что в глазах людей, которые его не знают, он – враг. Неточности, неправильные оценки... Отдавая должное Марине как женщине, которую любил мой отец, я считаю эту книгу скверной. Есть скучные статьи, исследующие фактическую жизнь Высоцкого, которые здесь хранятся. Но их никто не читает, а вот маринину книгу прочли миллионы, и они считают, что мой дед такой вот скверный человек.

— Какие-то отношения с Влади вы поддерживаете?

Н.В.: — Никаких. Ни плохих, ни хороших. При жизни отца я Марину видел пару-тройку раз. У нее была другая жизнь, которую я не понимал. Я с ней реально познакомился, когда отец умер. Тогда все были объединены этим горем, но с годами эмоции ушли в сторону и люди разошлись.

— Она вспоминала, что Владимир привез детей, они познакомились...

Н.В.: — Мы посидели за столом там, но это никуда не развивалось. И я не думаю, что отец сильно переживал от того, что его дети не были близки с Мариной и ее детьми.

Былое и байки. "На стадионе в Грозном, Володя поет свою песню о депортации чечено-ингушей в 1944 году, "Я сам с Ростова, я вообще подкидыш". Володя заканчивает эту песню, и вдруг на сцену выскакивает Махмуд Эсамбаев в белоснежном костюме, в своей знаменитой папахе, встает на колено и пытается с цветами поцеловать Володину руку. Володя опешил: что ты, Махмуд, немедленно встань! А в это время прекратился дождь и люди зажгли тысячи факелов из газет, из бумаги, из обрывков чего-то там еще, и вот этот вид просто потряс меня до глубины души, у меня мурашки пробежали по телу, это было что-то невероятное, просто что-то невероятное". (Из воспоминаний Владимира Гольдмана).

Гамлет – лучшая роль Высоцкого, потому что он ее не играл

— Каким вы помните Владимира Семеновича?

Н.В.: — Я об этом говорить не люблю, потому что это абсолютно интимное дело, которое я не хочу выносить на общий суд. Не чувствую необходимости. Другое дело, что все вещи фактические я уже рассказал давно, они все зафиксированы... Я к нему хорошо относился и даже любил как-то по детски. Когда я начал взрослеть, мы стали немножко ближе. Мне было 16 лет, поэтому начал понимать его только после смерти. На меня произвело огромное впечатление то, что было 20 лет назад, когда его хоронили. Меня этот день перевернул.

Почти все воспоминания – это воспоминания не о человеке, а о себе, "как я его помню". Я могу рассказать, как мне было 16 лет, как я хотел ходить на танцы в джинсах, но у меня были комплексы, потому что все было мало и на танцы шел в школьной форме... И вдруг на "мерседесе" подъезжает отец... Опять же я буду вспоминать себя а не отца.

В.Ш. — Володя был очень добрым. В деньгах выручал. Не любил подлость, когда пошло шутили, он морщился – невкусно. Общительный, коммуникабельный – когда хотел. Когда не хотел – не подходи. Спросил как-то: "Володя, а почему ты, когда с ясным умом, такой суровый и даже жесткий? А когда выпивший – сама доброта". А он мне: "А ты – наоборот". Вот и умыл.

Любимов относился к нему сначала так себе, как пишущему какие-то песенки блатные, бытовые... А потом он стал серьезно относиться к нему – как к поэту. Да и Володя рос. Стал писать философские вещи. Когда у Высоцкого начались срывы, когда он неожиданно исчезал – его заменяли. Я, Золотухин... Только в "Гамлете" нельзя было заменить. Поэтому в Марселе за кулисами дежурил врач и была заготовка – в нужный момент сказать: "С принцем легкий обморок", — пока укол будут делать. А он пропал там. Марину вызвали из Парижа и вот Любимов, Боровский и Влади нашли его где-то в таверне. У Володи страшные срывы были. Его выводили врачи, плохо ему было – а играл здорово. Его терпели, потому что он был нужен, он был гением. Считается, что это ("Гамлет") был его лучший спектакль. А все почему – потому, что он не играл. Шекспира невозможно испортить плохой игрой – надо было просто быть собой.

Единственное, чем я ему был полезен (дело в том, что я профессиональный музыкант – трубач, гитару хорошо знал, но после армии вместо консерватории поступил в Щукинское) – я помогал ему кое-что в гармонизации: "Володя, тебя все упрекают в примитивизме, что ты только шесть аккордов знаешь... Хочешь, я тебе седьмой покажу?" У него сначала были амбиции: "Я знаю только шесть, но народ меня понимает". Мы как раз на "Павших и живых" одевались – Володя Гитлера и Чаплина играл, а я Карбышева свою драную гимнастерку одевал. Он походил здесь, а потом говорит: "Ну, покажи, где вот это". "Ля бемоль", — говорю. "Ну да, ля бемоль". Показал. "А если я беру маленькую звездочку?" "Глупый ты, это не маленькая звездочка, это ля минор называется". Он иногда обращался ко мне, чтобы я ему подыграл, спрашивал, что как сыграть. Ладонь у него махонькая была, посоветовал найти гитару с узким грифом – чтобы большим пальцем левой руки играть можно было.

Показывал ему мизансцены из "Вишневого сада" — сначала меня туда на Лопахина готовили, а потом поехал на примерку в мастерские Большого театра, а костюмер спрашивает: "Вы кто?" "Шаповалов", — отвечаю. "Я не вашу фамилию спрашиваю. Кого играете?" "Лопахина". "Странно... А мне сказали, что Высоцкий играть будет". Мог бы Эфрос мне и сказать, что я буду вторым, а Володя – первым. Тем более, что играть-то в разные дни будем. Но ревности к нему никакой не было. "Зори" Высоцкий хотел играть, но Любимов отдал их мне. "Пугачева" вместе играли – он Хлопушу, я – Пугачева. Вот Гамлет – это было его.

Как-то на гастролях в Болгарии спрашивает: "Шапен (такое прозвище у меня было), хошь 88 левов заработать?" "Хочу". "Ночью запишем диск?" "Володя, я ж не знаю все твои песни". "Если ты их не знаешь, то кто их знает! Ты ж на раз их делаешь. Если бы я так аккомпанировал на гитаре, как ты, я бы вообще в театре не работал". Ему интересно, чтобы мощный был аккомпанемент – голос у него мощный был, и надо было, чтобы аккомпанемент не уступал. И мы за одну ночь втроем (еще Дима Межевич) без репетиции сразу. В Союз я шесть дисков привез, но все раздарил. Сейчас уже кто-то сделал аудио – теперь уже мне такую подарили.

Высоцкий предлагал мне работать на концертах. Но жена (тогда я был женат на Ольге Мулиной) отсоветовала: "Скажут, примазываешься к славе Высоцкого?" Я подумал и отказался. Не захотел примазываться. Однажды пошутил: "Володя, хочешь, завтра на концерт вместе поедем?" А он: "Ты сейчас сколько принял?" "Ну, грамм 250". "Вот ты и смелый. А завтра позову – не пойдешь".

Былое и байки. "В 1977 году, мы работали в Академии Наук, в высотном здании, недалеко от вокзала, в зале на тысячу мест... Володя отработал концерт, и вдруг из зала кричат: "Володя!.. Спой еще!" Он говорит: "Ребята, не могу, я спел все, что, залитовано". А ему опять кричат: "А что это такое?!" Володя снова отвечает: "Это то, что они нам разрешают..." и показывает рукой, а там стоит майор госбезопасности "на рубильнике". "Он же выключит сейчас, что же я буду вам петь и как?.." Человек пять выскакивают, берут этого майора под руки выводят из зала, дверь закрывают "на стул". Володя поет им еще вещей десять, почти еще целый час, потом мы спокойно выходим вниз, и к нам подходят люди в строгих костюмах. Я смотрю, наша "Волга" стоит там, а рядом еще "Волга". Мы идем в нашу, а нас останавливают: "Владимир Семенович, вот сюда, пожалуйста..." "Что такое?" – спрашивает Володя. "Вот сюда, пожалуйста, и вы, Владимир Борисович". "Да наши вещи в гостинице!.." — пытаюсь сопротивляться я. "Не волнуйтесь, уже все в порядке, — отвечают нам, Вот опись ваших вещей, вот машина, а вот санкция прокурора: покинуть в течение часа город." (Из воспоминаний Владимира Гольдмана).

За 20 лет близким надоело, да и стыдно, рассказывать одни и те же истории

Н.В.: — Я с детства был очень высоким и купить хорошую одежду на меня было невозможно – "Великаны" эти или "Богатыри"торговали не очень хорошей одеждой. А когда отец привозил что-нибудь, почти все доставалось брату: джинсы, куртки, свитера, — а у меня из них руки-ноги торчали. Мама дошивала джинсы какими-то тряпками... Обидно было – Аркадий ходит в двух куртках, а у меня – ни одной. Хотя иногда и попадал.

Абсолютно было все нормально и обыкновенно. Он разошелся с мамой моей, когда мне было четыре года. Я, кстати, вот в такой же ситуации – когда моему сыну было неполных шесть лет. Тоже я периодически с ним встречаюсь, что-то ему дарю, куда-то хожу, поздравляю его с праздниками – и так же вел себя по отношению к нам отец.

(Кстати совместная жизнь родителей Владимира Высоцкого тоже не сложилась. Семен Владимирович вернулся из Германии в Москву уже со второй женой, Евгенией Степановной Лихалатовой. Они поселились у нее, в Большом Каретном переулке. Володя виделся с отцом, но до января 1947 жил с Ниной Максимовной. – прим. авт.)

Н.В.: — Мы не ходили вместе на лыжах там... Он был занятый человек, семейный, но нас не забывал, хорошо относился. Где мог – помогал, когда мы просили. Есть отработанные истории, которые я выучил наизусть... Вот с Золотухиным как-то разговаривал – он говорит: "И у меня тоже такие есть, отработанные почти литературные произведения, а это как-то стыдно рассказывать".

Он, конечно, был необычным человеком, но при этом отцом был абсолютно обыкновенным, нормальным. Были какие-то наезды, когда он был чем-то недоволен. Другое дело, что нотаций он не читал. Были моменты, когда он хотел вклиниться в нашу жизнь, но мы сопротивлялись. Были моменты охлаждения, редких встреч, а были и такие, которые приятно вспоминать.

Я как-то уходил от него, он говорит: "Звони". А у него часто занято было, иногда телефон отец просто отключал. Я обиделся, что дозвониться-то нельзя. Он, конечно мог сказать: "Никита, я очень занят, как тебе не стыдно" или вообще "не твое собачье дело". А он предложил приехать на полвосьмого к нему, посмотреть, как он живет. И я приехал, разбудил его и весь день его сопровождал. Он жил своей жизнью, а я рядом с ним существовал. К вечеру я уже отвалился, мол, все папа, хватит. А он поехал еще на съемки, а ночью куда-то улетал... Также и со зрителем – он не старался произвести впечатление, а был таким, каким он есть на самом деле. И зрителю это нравилось. Также он вел себя и с женщинами. Он не объяснял, а делал.

— А как сверстники относились к вам – в школе, во дворе? Знали, что вы сын того самого Высоцкого?

Н.В.: — Знали, конечно. Он приезжал – у него были иностранные машины (большая редкость в то время) – народ собирался посмотреть, что это за чудо такое сюда приехало. Естественно, и нас с братом видели. Могли там пальцем показать. Но на нашем имидже, нашем положении в компании дворовой никак не отражалось. К этому люди привыкают очень быстро. Когда я пришел на завод к конвейеру (отца уже не было), а там первый отдел был. Естественно, моя фамилия впереди меня полетела. Подошли ко мне люди: "Так ты можешь же не работать, ты можешь вот здесь сидеть – мы на тебя смотреть будем!" А через несколько минут я неправильно закрепил обмотку для электродвигателя, и движок в обкатке сгорел. Так обкатчик схватил этот мотор и швырнул в меня – весь же конвейер за бракованный двигатель ничего не получит. И все были на его стороне – Высоцкий ты или не Высоцкий, а нам здесь деньги надо зарабатывать. На самом деле шок от фамилии быстро проходит. То же самое на сцене – я договаривался с режиссером, чтобы две-три минуты помолчать. Чтобы народ отшептался – Высоцкий-невысоцкий, похож-непохож... А дальше надо начинать говорить. Потому что три часа человек внимание на себе удерживать только потому, что он сын Высоцкого, не может.

Бывало, что кто-то требовал билеты или познакомить с отцом, но особого ажиотажа вокруг себя я не ощущал.

Былое и байки. Как вспоминала Нина Максимовна, в ее сундуке оставалось много старинных вещей матери. Иногда она доставала их и наряжала сына. Он всех веселил — длинные светлые локоны делали его похожим на девочку. Но голос его уже тогда был низким и грубоватым. К тому же у него иногда проскальзывали такие шутки... Например, когда Семен Владимирович однажды брился, Володя сморозил: "Посмотрите, что творится – наш козел решил побриться!" А когда на Новый год его попросили рассказать стишок, он тяжело уселся под елкой и внушительно произнес: "Дармоеды, дайте ребенку отдохнуть!"

Ощущение своей исключительности Высоцкого не обманывало

А.Б.: — Я привел Высоцкого в театральный кружок. В Дом Учителя Свердловского района в Владимиру Николаевичу Богомолову. Это мой первый учитель, в то время был молодым педагогом школы-студии МХАТ, молодым режиссером и актером. И когда меня Толя Утевский (сейчас он полковник милиции, профессор, крупная фигура в юриспуденции), который был соседом Володи в Большом Каретном попросил меня: "У меня есть сосед, замечательно способный парень Вовка Шванц (они так звали его во дворе), послушай его". Володя был моложе нас всех, лет пятнадцать тогда, но страшно тянулся к старшим. Высоцкий стал читать мне всякие басни: "Слон-живописец", "Волк на псарне"... Читал смешно и интересно – он вообще от природы актерской острохарактерный, разнохарактерный артист. А так как у него был идеальный слух, он еще умел всякие диалекты, нюансы передавать.

Он мне страшно понравился и я привел Володю к Богомолову, тому Высоцкий тоже понравился и стал к нам ходить. А потом он поступил в школу-студию МХАТ. Я поступил на актерский не сразу, а он – с первого раза. И раньше меня кончил. В детстве Володя был удивительно нежным, ласковым, застенчивым, но контактным – страшно любил общение. Он совершенно поменялся с возрастом, особенно, когда пришла слава, и очень поменялся, когда появилась Марина. Начала появляться не то, чтобы амбициозность, но ощущение своей исключительности, гениальности – которое его не обманывала. И в нем росло это чувство такого самосознания. Он иногда выстраивал дистанцию, ходил гордо почти на полупальцах, вытягивался в струнку – особенно это было заметно в те моменты, когда он завязывал с питьем. Когда он развязывал – становился прежним, очень контактным. В конце жизни он ходил вообще вытянутым, как струна, точно так же сидел в своем сером "мерседесе".

— Когда-то были воспоминания, как Высоцкий мог забросить гитару на плечо, махнуть рукой – и за ним по улице шли целые демонстрации.

Н.В.: — Такого я не видел. Он ассоциировался у людей с песнями, с фильмами – и в жизни его не так часто уж и узнавали, но когда узнавали!!! Наверное, он мог бы остановиться и крикнуть: "Я Высоцкий!" Народ бы остановился и стал смотреть. Но я не думаю, что ему это было нужно. Другое дело, что он мог подойти к летчику в аэропорту, сказать, что он – Высоцкий, и полететь с ними. Его брали в кабину, он пел...

Может быть, это навеяно тем, что перед "Десятью днями, которые потрясли мир" они на Таганке зазывали зрителя, начало спектакля такое было. В форме матросов выходили Золотухин, Высоцкий, Хмельницкий, пели частушки революционные под гитару, гармошку. Народ собирался, а потом актеры шли в театр – и толпа за ними шла в театр, кое-кто даже прорывался. Потом отец, правда, вывелся из этого спектакля, а так они любили "хулиганить", веселиться. Вообще он легко на концерты собирал людей, был очень популярен, это началось где-то с "Вертикали".

В.Ш. — Недалеко от театра Володя Сидоров жил, мы туда хоккей смотреть бегали в перерывах между репетициями. Как-то Высоцкий туда зашел отдохнуть, а вечером мы с Бортником заходим – его нет. На следующий день Любимов спрашивает: "А Высоцкий не звонил, не появлялся?" Ассистент подходит: "Юрий Петрович, он не может придти на репетицию". "А что, у него благородная болезнь?" "Да нет, он звонил... из Магадана" Он, оказывается вечером улетел к Кохановскому Игорю, другу. Я потом у него спросил, как он улетает, куда ему надо. Ведь билеты не всегда есть, погода нелетная бывает, а он всегда улететь может. "Ты меня вынуждаешь на постыдное признание". "Можешь не говорить, я же не следователь, но любопытно". "Понимаешь, я сначала иду, как все нормальные граждане, в кассу. В кассе нет, у диспетчера нет. Тогда я иду в комнату пилотов. И там вынужден сказать, что я Высоцкий. А Высоцкого они забирают в кабину. Ну, надо было иногда и петь". Он же честно говорил, что он – Высоцкий.

Былое и байки. Н.В.: "За год до гибели Гагарина был проведен опрос "С кем бы вы хотели встретить Новый год". И примерно пополам поделили симпатии Гагарин и отец. А потом Гагарин погиб и отец как-то пошутил, что теперь он самый необходимый за столом".

"Отец вовремя умер"

— Сейчас искусство политизировано, практически всех популярных артистов ангажировали различные силы, создавая себе имидж, привлекая народ. С кем бы был Высоцкий?

Н.В.: — Здесь хорошо сказал Говорухин (кстати, когда он баллотировался в президенты, он не использовал своей дружбы с Высоцким): "Он бы был с народом".

— Народом каким? Народом Эдички, Зюганова, Путина?..

Н.В.: — Этот вопрос можно задать только самому себе. Он же дал нам какую-то свою систему ценностей. Мы же понимаем, что купить его, как исполнителя, съездить на пароходе невозможно было бы. Он не говорил бы о ком-то, что тот хороший, только потому что на этом можно было заработать. При жизни он же этого не делал, хотя наверняка были же предложения быть более лояльным к власти... Вообще не могу представить его во всех этих политических терках.

Как это ни печально, как это ни цинично, но он вовремя умер. Сама его смерть стала продолжением его жизни, перевернула огромное количество людей. Они стали по другому относиться к жизни. Я на этот вопрос ответить не могу, но уверен, что на сегодняшний день он существует. Я разговаривал с людьми, занимающими какие-то посты, от которых что-то зависит. Я вижу, что они любят Высоцкого, и вижу, что это от очень многого их удерживает. Эта любовь, эта планка, которую он задал, не дает им сделать какие-то гадости... Он присутствует в жизни – как образ, как поэт: как присутствуют Пушкин, Пастернак, Мандельштам...

В.Ш.: — Он горел, как свеча. Тратил себя. Почему "Нерв" книжку назвали? Потому что не мог он быть спокойным, уравновешенным. Ему нужны были экстремальные ситуации. У него и во всех песнях человек в экстремальных ситуациях находится. Вот и горел от нагрузки. "Когда ты пишешь, Володя?" "В основном – по ночам. Тихо никто не мешает". Когда он уже лежал в гробу, мы вынесли его, Марина и говорит: "Ну вот, Виталий, и все. Я даже плакать не могу, нечем плакать – только что похоронила сестру" Вот и все, потому что у него несколько раз была клиническая смерть, его оттуда возвращали в Склифоссовского. "Вот теперь уже не вернется".

А.Б.: — Помню, брат мой женился и на свадьбе Володя держал стол. Много выпивал, но все время рассказывал, играл на гитаре, всех развлекал и был душой компании. Потом я его долго не видел, доносились слухи, что он в театре Пушкина, что-то не складывается, запивает... О потом опять встретились на Таганке. А еще позже, помню, когда ушел из театра Губенко, Володе начали давать его роли. Репетировали "Галилея". Я зашел к Юрию Петровичу, там был Володя, они о чем-то говорили, смеялись – Высоцкий обернулся ко мне и говорит Любимову: "А вот это мой крестный отец". Меня как-то тогда это приятно ожгло – уже тогда видно было, кто такой Володя. Потом иногда вспоминали молодость...

А последняя моя встреча с ним была, когда я переехал на Малую Грузинскую, а он жил через дом. Возвращался я домой, в булочной батон взял – и обгоняет меня на машине Володя. Выходит: "Сань, ты как здесь?" "Живу здесь" "Ну да! Заходи ко мне" "Обязательно зайду как-нибудь". А через 2-3 дня позвонила мне Таня Сидоренко, наша актриса: "Александр Исакович, вы знаете, Володя умер..." А к тому времени уже несколько раз он был в реанимации, каждый раз ходили слухи, что он умер. Я подумал, что это опять байка. "Александр Исакович – точно" Пошли мы с женой к нему. С Володиного балкона нас позвал администратор театра. Дверь открыла Нина Максимовна, мы прошли. На кухне сидел Сева Абдулов, Мессерер, Марина, Белла Ахмадулина и этот молодой доктор, который был при нем. Он сказал: "Хотите посмотреть на Володю?" Открыл дверь – на низкой тахте лежал Володя в черном свитере, черных брюках и в черных новеньких ни разу не надеванных ботиночках. Потом в этих ботиночках его и хоронили. Я помню эту желтую подошву, совершенно не стертая, руки – под ногтями такая чернота.

В.Ш. — Поскольку он на гитаре играл, то на пальцах были подушечки мозолистые. Видимо, когда ему было больно, он их пообкусывал.

А.Б.: — Лежал такой маленький, такой незащищенный, какой-то совершенно миниатюрненький на этой тахте.

В.Ш.: — Вяземский сказал о Пушкине: "Боже мой, как он легок!"

А.Б.: — На кухне врач открыл холодильник, достал 0,75 "Пшеничной", скрутил пробку, поставил два стакана прямо на холодильник, налил мне грамм 150. Такая тишина – он лежит не преданный земле, вроде поминать рано... Мы молча выпили и мы ушли. А за столом был шок.

Потом уже были похороны, Ходынка... Промелькнула эта жизнь очень быстро. Я живу уже 20 лет после Володи – а я был старше на 8 лет. Несправедливо это.

Н.В.: — Он не был идеальным человеком. Сейчас мы делаем книгу в серии "Жизнь замечательных людей", которая должна стать первой биографией отцовской. То, что было раньше – только вялые попытки и воспоминания. Есть мифы о Высоцком (как даст – 20 человек ложатся, глянет – и женщина за ним хоть на край света готова, песни за пять минут писал, любую дверь ногой открывал). Он же был живым человеком, достаточно часто ошибался – и в отношениях с людьми. И очень многие люди тяжело переживали, когда он с ними ссорился, рвал, хотя и причины не было. Но это, к сожалению, еще не время знать всем.