Говорят, он любил эпатировать. Это неправда. И слава его не была скандальной. И счастье, он полагал, не в ней. Как-то, гостя у меня в Пятигорске, дал интервью телевидению. Обычно он избегал публично отвечать на вопросы журналистов. На их укоры однажды ответил встречным упреком: "Когда-то я хотел высказаться с вашей помощью, вы не хотели выслушивать. Теперь я вправе не хотеть". А тут он неожиданно согласился. Ожидая легковесных вопросов, не был первоначально настроен на серьезные ответы. Посерьезнел после второго вопроса, удивился: "Вы всем такие вопросы задаете?" Ответил: "Счастье — это, может быть, путешествие в душу другого человека — в мир писателя, поэта. Но не одному, а с человеком, которого ты любишь, мнением которого дорожишь". Любил путешествовать в мир Ахматовой, Пастернака, Гумилева, Трифонова, Ахмадулиной. Большим поэтом считал Евтушенко. Знал стихи Маяковского, но оценивал их по-своему, не так, как принято. Ему, по-моему, как никому другому, была присуща поразительная точность образов, оценок. Вот как он писал, например, в 1976 году:

Напрасно я лицо свое разбил —

Кругом молчат-и всё, и взятки гладки,

Один ору — еще так много сил,

Хоть по утрам не делаю зарядки.

Да я осилить мог бы тонны груза!

Но, видимо, не стоило таскать —

Мою страну, как тот дырявый кузов,

Везет шофер, которому плевать.

Доброту, честность, искренность и открытость Володя ценил в людях превыше всего. Выше ума и таланта. С брезгливостью относился к людям фальшивым, чувствовал их за версту, У него была масса знакомых, что неудивительно при его популярности, Но близок был он с очень немногими, во что трудно поверить, слушая и читая воспоминания о нем. И буквально единицы могли прийти в его дом совершенно свободно. Известно, что гости — воры времени. Незваные воруют со взломом. За ними Высоцкий стремился поскорее закрыть дверь. Столь же неохотно раскрывал он душу. Вообще не любил пускаться в долгие излияния. Был обычно сдержан и молчалив. Но каким интересным рассказчиком становился в минуты особой открытости, находясь в кругу людей, ему приятных! Как целиком предавался хорошему настроению, дружескому веселью! Потом солнечные дни сменялись пасмурными. Бесконечные беседы и споры с ним незабываемы. Часто они начинались на кухне. Я обычно сидел на окне, Володя — стоял у плиты. Спохватывались — уже утро, скоро на репетицию... Никогда не хватало времени. То же — и с записями песен. Все было как-то стихийно. То в день рождения Олега Ефремова он приехал и сказал: "Давай новые песни спою". То после своей первой поездки в Америку, то — перед гастролями в Тбилиси... Случаи самые разные. И почти всегда пел свои замечательные, казалось бы, отточенные до конца песни, говорил: "Ну, это все не готово, я потом доделаю. Не давай их пока никому". Так было с "Белым вальсом", с песней "Через десять лет-все так же"... Могли бы мы записать его последнюю песню "Грусть моя, тоска моя". Помню, он как никогда хотел ее мне записать — брался за магнитофон — но тот не работал, за другой — то же самое... Ни один магнитофон в тот день почему-то не работал! Это было за несколько дней до Володиной смерти. Так ничего и не получилось... А 25 июля 1980 года без двадцати четыре утра в моей квартире раздался телефонный звонок: "Володя умер". Сейчас о нем много пишут, спорят. В споры не хочу ввязываться. Однако об одном все же считаю необходимым сказать; он был человеком трагического мироощущения. Он жить хотел, но смерти не боялся. Приближение ее чувствовал, но не призывал ее. Успел написать жене:

...Мне есть что спеть, представ перед Всевышним,

Мне есть, чем оправдаться перед Ним.