Где же ты, моя Алена,

Где же ты, родная дочь,

О тебе на Малой Бронной

Папа помнит день и ночь.

Эти строки из письма папы ко мне я помнила всегда. Но настало время, когда мне необходимо (да и стало, к счастью, возможным) исполнить мой долг по отношению к нему. Сейчас мы выпускаем первые книги отца. Им написано много, очень много. Первые мои детские и смутные воспоминания — наша полутемная и длинная комната на Малой Бронной. Я, как всегда, с ангиной и перевязанным горлом в кровати. Настольная лампа на письменном столе и склоненная над столом голова с каштановой копной волос. Тверской бульвар, где мы гуляем с отцом, то есть я копаю, строю песочные замки, а он сидит на скамейке — пишет. Премьера в Театре сатиры "Таймыра", куда мы идем с бабушкой, и я чувствую себя очень взрослой. Спектакль Андрея Гончарова. Играли его в здании на площади Маяковского, которого там давно уже нет (потом там был театр "Современник"). Отец, радостный и счастливый, таскает меня на руках к великому моему неудовольствию — ведь я уже взрослая...

Детство наплывает отдельными расплывчатыми воспоминаниями. Театр был в нашей жизни воздухом, хлебом, естественной потребностью. Для театра писались и песни — первые, официальные (к пьесам "Город на заре", "Улица мальчиков", "Походный марш"...) Их помнят до сих пор, только автора забыли.

Но вот прошли годы. Я учусь в ГИТИСе. Педагог из Щукинского училища Юнна Вертман находит меня на занятиях: посмотреть на меня и попросить познакомить с отцом — ведь он пишет удивительные песни... Удивительные? Мне странно... Папа пишет песни. Хорошие. Очень хорошие. Мне кажется, что он никогда не писал плохие... Но это естественно, ведь он мой отец, я всегда им гордилась. После занятий я бегу к нему на "Аэропорт" с подругой по детской театральной студии. (Театральная студия Михаила Михайловича Яншина при драматическом театре Станиславского. Это еще до ГИТИСа, конечно. Именно та первая студия, где учился отец у Станиславского, легла в основу этого театра — мне преподают однокашники отца...) Мы слушаем его новые песни.

То, что он открыл новый песенный мир, нашел свою форму, выход своей боли, я не поняла сразу. К сожалению, так часто бывает. Он был мой отец, и значительность его творчества — она как-то закрывалась своей домашней обыденностью. Я гордилась, мне нравилось, я знала... Но чтобы тогда понять его так, как теперь, когда его уже нет... Очень об этом больно писать. Мне и тогда было больно, что песни его не печатают, но мое природное легкомыслие (отцовское) успокаивало — напечатают, не могут не напечатать, ведь его любят и ценят и Корней Иванович Чуковский, и Анна Андреевна Ахматова, его слушают академики, у него вдруг даже приняли заявку на публикацию книги стихов и пьесы "Матросская тишина" в издательстве "Искусство"... Правда, потом тоже не напечатали.

Беда всегда бывает неожиданной, как бы к ней ни готовились. Исключение из Союза писателей в декабре 1971. Последующее исключение — автоматически — из Союза кинематографистов и даже из Литфонда. И никакие заступничества не могли помочь. Да и мало их было, заступников. Наперечет — в основном зарубежные друзья. У нас — только сочувствовавшие.

А ведь совсем недавно, в 1969 году, у него на дне рождения 19 октября квартира была набита народом, приехали друзья из Тбилиси, и он впервые тогда прочитал, не спел еще, свою песню о Тбилиси. А вот уже 1972. 1973 год — полупустая квартира на дни рождения. И только самые близкие, самые любящие. Зато теперь — целые армии самых близких друзей. Но это спустя почти двенадцать лет после смерти.

У меня хранится "Генеральная репетиция" — рукопись. На ней дата — "29 мая 1973 года. Серебряный бор". Подарена она мне была после моего приезда в августе с гастролей из Фрунзе, ко дню рождения. В Москве я уже не работала. Не думала я тогда, сколько раз мне и моим друзьям придется потом перепрятывать эту рукопись.

А первая книжка лежала у бабушки на Бронной. Ее еще дед переплетал. Папа подписал ее, им же она была и перепечатана на машинке. В общем, домашний самиздат. Как он ее составил, так мне и захотелось ее опубликовать. Я не литературный критик и не писатель, но мне кажется: его горечь, боль, ирония, его неистребимая вера в лучшее — "все безумные образумятся, все итоги непременно подытожатся" — обретает себя. Я верю, что скоро те, кто не знал его, — узнают, а кто любил — полюбят еще больше.