15 декабря 1977 года в Париже трагически погиб поэт Александр Галич.

Если когда-нибудь доведется быть в Париже, непременно сяду на какой там положено транспорт, приеду на кладбище Сент Женевьев де Буа, найду могилу Галича — и низко-низко поклонюсь. А потом пойду к Бунину, Мережковскому, Тарковскому, Некрасову, Шагалу...

В 1968 году в Новосибирске проходил фестиваль авторской песни — тогда не говорили авторской, говорили — самодеятельной. В Академгородке пел Галич. Были, конечно, и другие авторы. Но он выделялся. И осанкой, и песнями. Выделялся настолько, что именно его песни стали причиной долгих гонений на жанр. Журналист, "участник обороны Москвы", как значилось в подписи, Николай Мейсак писал после фестиваля в газете "Вечерний Новосибирск": "Поведение Галича — не смелость, а, мягко выражаясь, гражданская безответственность. Он же прекрасно понимает, какие семена бросает в юные души! Так же стоило бы назвать и поведение некоторых взрослых товарищей, которые, принимая гостей, в качестве "главного гвоздя" потчуют их пленками Галича!"

Сразу вспомнился сам Галич:

Под утро, когда устанут

Влюбленность, и грусть, и зависть,

И гости опохмелятся

И выпьют воды со льдом,

Скажет хозяйка: "Хотите

Послушать старую запись?" —

И мой глуховатый голос

Войдет в незнакомый дом.

("После вечеринки")

Статья Мейсака исполнена была гневного пафоса, сыграла роль сигнальной ракеты для начала атаки на бардов. Она не могла, конечно, появиться без команды. Сверху сказали: фас!

Причина гонений — не только идеология. Не потому только, что взгляды и оценки Галича, мягко говоря, расходились с официальными взглядами на отечественную историю, на сегодняшний день. Дело еще — в совершенно иной, непривычной системе ценностей, непривычной эстетике. На сцене, на экранах царили совсем другие шедевры. Мужчины называли женщин исключительно зореньками и солнышками, а когда сердились, могли в крайнем случае усомниться в умственных способностях возлюбленной — дурой обозвать. Дети были сплошь капустного происхождения, в крайнем случае — рождались от поцелуя. И у всего населения великой страны на одном большом лице было написано: "Спасибо товарищам: Ленину, Сталину, Хрущеву, Брежневу за нашу счастливую жизнь!"

Барды нарушили фальшивую идиллию, втащили в парадные залы "низкий" жанр. Люди у них заговорили по-человечески, а главное — достойными воспевания и воспетыми оказались не только самые светлые человеческие чувства и самые возвышенные потребности, но и самые низменные. Такого торжествующего многообразия жизни в песенном исполнении власть потерпеть не могла. Это было необычно, и, как все необычное, пугало. Подтверждением может служить следующий пассаж из той же статьи Николая Мейсака: "Кто же раскланивается на сцене? Он заметно отличается от молодых: ему вроде б пятьдесят (Галичу тогда было 48 лет. — Г.В.). С чего б "без пяти минут дедушке" выступать вместе с мальчишками? "Галич, Галич", — шепчут в зале. Галич? Автор великолепной пьесы "Вас вызывает Таймыр", автор сценария прекрасного фильма "Верные друзья"? Некогда весьма интересный журналист? Он? Трудно поверить, но именно этот, повторяю, вполне взрослый человек, кривляется, нарочито искажая русский язык. Факт остается фактом: член Союза писателей СССР Александр Галич поет "от лица идиотов". Что заставило его взять гитару и прилететь в Новосибирск? Жажда славы? Возможно. Слава — капризна. Она — как костер: непрерывно требует дровишек. Но, случается, запас дров иссякает. И, пытаясь поддержать костерик, иные кидают в него гнилушки. Что такое известность драматурга в сравнении с той "славой", которую приносят разошедшиеся по стране в магнитофонных "списках" песенки с этаким

откровенным душком?"

Ну да, вот же оно:

И гость какой-нибудь скажет:

"От шуточек этих зябко,

И автор напрасно думает,

Что сам ему черт не брат!"

"Ну что вы, Иван Петрович, —

Ответит ему хозяйка, —

Бояться автору нечего,

Он умер лет сто назад..."

А все-таки — что же заставило в самом деле вполне преуспевающего советского писателя, этого аристократа духа и тела, взяться за кабацкий инструмент, начать сочинять сомнительные песенки?

У меня хранится магнитофонная запись беседы, в которой принимают участие брат Галича, известный кинооператор Валерий Гинзбург, Нина Крейтнер, которая по праву могла бы именоваться "галичеведом" — так много она сделала для того, чтобы творчество поэта не было забыто, и поэт и драматург Юлий Ким. Беседа эта снималась на видеопленку, планировалось создание фильма о Галиче. Фильм, кажется, так и не получился, а магнитозапись мне презентовал его автор, журналист Андрей Фатхуллин. Вот как говорит о Галиче Ким: "...Насколько я понимаю, это был для него удивительный шаг. Потому что он в общем-то был достаточно благополучным советским писателем. И этот благополучный советский писатель — я не знаю, легко или не легко, — но для меня безусловно, что он пожертвовал эти благополучием. Безусловно для меня и то, что у него были возможности прекратить, отступить, перестать сочинять, сделать передышку, петь только узкому кругу. Даже необязательно требовалось от него какого-нибудь публичного покаяния, публичный отказ от убеждений — нет! Чуть переждать — и все бы образовалось. Нет, вот что меня удивляет. Нет, он не пережидал, он постоянно сочинял, сочинял, сочинял, одну вещь хлеще другой, и это было так последовательно и бесповоротно, что я на это могу смотреть только как на подвиг... Опала началась с шестьдесят восьмого года, такая — резкая опала. Когда он уже не выступал, ему было запрещено и отменялись все его публичные выступления с гитарой. А затем, уже в семьдесят первом году, его исключили из Союза писателей, затем из Союза кинематографистов... И вот, несмотря на все на это, он писал, он пел, записывал свои песни на магнитофон. Великое дело — магнитофон, у нас в России — особенно. Благодаря ему, он становился известен в широчайшей аудитории, независимо от цензоров, независимо от запретителей".

Такое впечатление, что всем своим песенным и поэтическим творчеством Галич искупал прежние покорность и благополучие. Нарывался. Нет ни одного свидетельства, когда бы на самом публичном или, наоборот, на самом закрытом домашнем концерте он попросил бы: "Вот эту песню, пожалуйста, не записывайте..." Все, что он писал и пел, адресовалось самой широкой аудитории.

Так зачем же?

За чужую печаль

И за чье-то незваное детство

Нам воздастся огнем и мечом

И позором вранья!

Возвращается боль,

Потому что ей некуда деться,

Возвращается вечером ветер

На круги своя.

От "позора вранья", от боли, которая все время возвращается и терзает, от мук совести он бежал в песню. В данном случае песня означала борьбу. То есть — от спокойной жизни бежал в борьбу, в диссидентство. Именно потому, что аристократ духа. В "Песне об Отчем Доме" писал: "Но уж если я должен платить долги, То зачем же при этом лгать?!"

Сегодня дурной традицией становится в журналистской среде говорить о диссидентах, о шестидесятниках с этакой снисходительной ухмылкой. Или с жалостью, как о юродивых. Можно, конечно, по-разному оценивать их деятельность в контексте общей истории, подвергать сомнению какие-то отдельные поступки, человеческие качества. Оценку поведения людей с точки зрения максималистской формулы "сможешь выйти на площадь?" — ее тоже можно подвергать сомнению. Сегодня, когда личные мораль и отвага большей частью не востребованы, легко сомневаться в том, что когда-то было иначе... И на здоровье. Нельзя только одного: нельзя этих людей не уважать. У них было гипертрофировано одно качество, которого у многих моих современников просто нет: у них была гипертрофирована совесть. Очень важное качество. Они не умели без него обходиться.

* * *

С той самой поры, как зазвучали песни, судьба Галича была предрешена. Он об этом знал, предрекал это в песнях — наверное, таким образом готовя себя к неизбежному.

Телефон, нишкни, замолкни!

Говорить — охоты нет.

Мы готовимся к зимовке,

Нам прожить на той зимовке

Предстоит немало лет.

Может, десять, может, девять,

Кто подскажет наперед?

Что-то, вроде, надо делать,

А вот то и надо делать,

Что готовиться в поход.

Не десять и не девять, оказалось, прожил он "на той зимовке". Уехав из Союза летом 1974-го, через три с половиной года, 15 декабря 1977-го, погиб от удара электрическим током, подключая новую аппаратуру. До сих пор принято считать, что обстоятельства смерти Галича до конца не выяснены. Официальные источники в те времена старательно распространяли слухи о причастности к этому ЦРУ, неофициальные — о руке КГБ... Вряд ли так уж необходимо было нашей власти физическое уничтожение опального поэта. Там, за границей, он уже не мешал, как не мешал ей Солженицын, как после не мешал Бродский, другие. То есть убила Галича, конечно, власть — но не в 77-ом, а раньше. Тогда, когда, опустив плечи, постаревший и сгорбленный, поднимался он по трапу самолета в Шереметьево. "Не знаю, как другие, а я в тот вечер, в тот день в Шереметьево хоронил его, — говорит Валерий Гинзбург. — Я понимал, что я его больше не увижу". Понимал это и сам Галич. 14 июня, меньше чем за две недели до отъезда, он написал в стихотворении "Заклинание Добра и Зла":

Здесь в окне по утрам просыпается свет,

Здесь мне все, как слепому, на ощупь знакомо.

Уезжаю из дома, уезжаю из дома,

Уезжаю из дома, которого нет.

.............................

Я растил эту пашню две тысячи лет,

Не пора ль поспешить к своему урожаю?

Не грусти: я всего лишь навек уезжаю,

От Добра и от дома, которого нет.

Так и вышло: навек.

Автобиографическая повесть Галича "Генеральная репетиция" заканчивается такими словами: "Похоронить в Москве трудно. Убить — легко".

Вот его и убили.