Я познакомился с Булатом в 1941 году, когда наша семья эвакуировалась из Москвы в Тбилиси, на родину отца. Там жила моя бабушка, и мы могли как-то расположиться. Учиться я пошел в 101-ю школу, в которой тогда уже учился Булат. Он приехал в Тбилиси еще до эвакуации, до начала войны. Когда после ареста отца и матери они с братом остались на попечении бабушки, тетя Сильвия, родная сестра его матери, вызвала их всех к себе. Они же фактически были сироты, и престарелой бабушке на что-то надо было жить. Так вся семья жила у Сильвии Степановны, под ее опекой, на ее средства, на средства ее мужа. Тетка Булата была женщиной красивой, энергичной, умной; муж ее Николай Иванович Попов также был замечательный человек.

Той 101-й школы в Тбилиси сейчас уже нет, там теперь какая-то контора. Случилось так, что Булат, будучи моим ровесником, учился на год моложе: я уже стал учеником 10-го класса, а он учился в 9-м. Булат, естественно, тяготел к старым москвичам. Меня он признал за такового, подошел, ну и мы с ним сошлись. У нас была замечательная учительница литературы, Анна Аветовна Малхаз. Красивая, очень образованная женщина, она хорошо знала московскую интеллигенцию. У нее был посажен муж, она тоже бедствовала, но всю свою неукротимую энергию вкладывала в нас. Своих учеников она обожала.

Когда началась война, Анна Аветовна решила, что фронту надо как-то помочь. В школе организовывался артистический кружок, так называемая агитбригада. Мне она почему-то доверила организацию этого кружка, потом там появился и Булат. Мы с успехом выступали перед ранеными в госпиталях, на предприятиях. Анна Аветовна горела этой страстью, она оказала огромное влияние на всех нас. Чудом было само наличие учительницы, которая обожает литературу и знает ее, которая приглашает учеников к себе домой, а дома — одни сплошные книги и чай, потому что годы военные и ничего больше не было. Анна Аветовна знакомила нас с прославленными артистами МХАТа О.Л.Книппер-Чеховой, В.И.Качаловым. В Тбилиси в эвакуации тогда было много московских артистов. Соседкой Булата по лестничной площадке была солистка Большого театра народная артистка Вера Александровна Давыдова.

Булат тогда уже писал стихи. Стихи, как он потом говорил, неважные, но нам они казались очень хорошими. Мы все немножко поддерживали в нем это поэтическое начало. К агитбригаде это не имело никакого отношения, стихи читались только в кругу друзей. Не следует забывать, что Булат был племяником Галлактиона Табидзе. Табидзе был женат на родной сестре его отца, Ольге Окуджава. Когда в 1937-м году ее, как и всю семью Окуджава, арестовали, Табидзе, бедный, каждый день ходил в здание НКВД, добиваясь какого-то свидания. Великий поэт, всенародно известный (тогда еще не было звания народного поэта), он безуспешно добивался правды. Табидзе очень любил жену, с горя он стал много пить. Булат, естественно, как-то общался с Табидзе, ходил к нему. Точно неизвестно, читал ли он Галлактиону свои стихи, но ходил он к нему не только как к родственнику, но и как к поэту. Булат тогда уже считал себя поэтом. Кто-то сказал ему, что если будет достаточно денег, можно будет издать книжку. Булат поверил в серьезность этого дела, он даже собирал деньги.

Мы часто собирались вместе по разным поводам. Тогда уже стало голодно жить, но было много девочек, которые хотели как-то общаться, вино стоило копейки, ведь вывоза уже не было, и если были венигрет и лобио, то случался большой кутеж. Булат был неизменным участником этих кутежей. Мальчиков было мало, они все были нарасхват, а так как Булат еще и пел, он неизменно становился душой компании. Плюс к этому — доброта характера прирожденная. Булат был веселым, жизнерадостным, он всем нравился. Многие знакомые просили меня привести его в какую-то компанию. Булат тогда еще пел не свои песни, гитару он тоже взял в руки немножко позже, но слух у него был замечательный. Аккомпанировали другие, но запевалой всегда был он.

В 1941 году Булат буквально рвался на войну. Помню, как его родная тетка уговаривала меня объяснить ему, что он глупость делает. Булат тогда — позже он этого не скрывал в своих интервью — искренне верил в победу коммунистического строя. Он был патриотом своей родины. Мы все тогда были прокоммунистически настроены: воспитание в сталинском духе коснулось его и в Москве, и даже в Тбилиси. У меня с того времени сохранился сборник диктантов для 2-го класса. Надо было умудриться написать толстую книгу, сборник коротких диктантов, каждый из которых был о Сталине.

Кроме Булата в наш кружок входили Филипп Тер-Микаэлян и Володя Мостков. Они еще в 1937-м пытались попасть на войну в Испанию и даже совершили уголовно наказуемый поступок: будучи учениками 7-го класса, украли ночью в школе малокалиберные винтовки. Такой был романтический порыв. Оружие спрятали на чердаке, а соседи всполошились, позвали милицию. В результате поднялось целое дело, тот же Филипп сидел две недели в камере под следствием. Булат тоже был романтически настроенный человек — это и заставляло его пойти на войну. Ужасов войны он себе не представлял. Его тетка рыдала, буквально рвала на себе волосы, чтобы только как-то уберечь его от этого. Но не уберегла.

То, как Булат и его школьный товарищ Георгий Минасян ушли добровольцами на фронт, описано в статье Анны Аветовны Малхаз [1]. 1942-й год, немцы уже занимали северный Кавказ. Под Моздоком Булата контузило. Практически он воевал не так уж много, но, во всяком случае, понюхал пороху. От Моздока по железной дороге ближе всего было попасть в Тбилиси, и Булата отправили в Тбилисский госпиталь. Булат отлежался, но уже не брыкался против того, что его списали. Он возненавидел войну, и потом написал об этом в повести "Будь здоров, школяр!"

Контузия была довольно серьезная, Булата выписали полуздоровым человеком, но он смог окончить школу экстерном и поступить в Тбилисский университет. Мы стали реже встречаться, потому что я пошел в точные науки, а он был на филологическом отделении. Булат по-прежнему писал стихи. Они с друзьями организовали литературное "Общество Соломенная лампа", сняли комнату в подвале напротив дома, где жил Булат. В эту комнату и вернулась в 1948-м, отсидев свои десять лет, его мать, Ашхен Степановна. Деваться ей было некуда, московская квартира у них была отобрана, и она, естественно, приехала к своей матери и старшей сестре. Я хорошо помню, как она вернулась: угасшая, замученная. Ашхен Степановна лишь немножко побыла со своими родными — сестра, женщина умная, быстро сообразила, что советская власть так просто человека из рук не выпустит. Сестра устроила ее бухгалтером в какую-то глухую армянскую деревушку, надеясь, что жительницу Москвы там не найдут. Но через два месяца Ашхен Степановну все-таки нашли и выслали на спецпереселение.

У Булата появились новые друзья, связанные с поэзией. Это все были люди русскоговорящие. Тбилиси тогда был другим городом, основным языком все-таки был русский. Вместе с Булатом учился замечательный поэт Шурик Цыбулевский, были еще несколько человек поэтов. Они собирались читать друг другу стихи в этом их "Обществе Соломенная лампа". У Булата в комнате, действительно, была такая лампа. Я к ним ходил как слушатель. Надо сказать, что Булат часто бывал и в нашей семье, его очень любили моя бабушка и моя мама. Они таких брошенных судьбою людей жалели, бабушка называла их "сацхали", что означает "бедный", но не в смысле "бедненький", а такой неприкаянный, горемыка.

Когда Булат женился, он попал в совершенно иной мир. У него была очаровательная первая жена Галина, они вместе учились в университете. У Галины была политически выдержанная семья, и Булату пришлось некоторое время там жить, пока они не окончили вуз. По окончании университета его, как сына врага народа, распределили в Калужскую область, в деревню Шамордино. Это километрах в 30 от Калуги по очень плохой дороге, а от шоссе до Шамордино была уже вовсе непролазная грязь. Раньше там был монастырь, и Булат получил комнатку в монастырской келье. Мы с Филиппом приезжали к нему в гости, посмотреть, как он живет. Комнатка была в коммуналке, ниже уровня земли. Так он на территории бывшего монастыря и учительствовал. Позже Булат рассказывал, как ему иногда удавалось выбираться в Калугу, чтобы отвезти стихи в местную газету. Он проходил пешком большой участок грязной дороги, доходил до шоссе, по которому шли машины с сеном, и, если удавалось приспособиться сверху на копне сена, как-то доезжал до Калуги. В местной гостинице находил себе на день-два приют, и это было для него праздником.

Изредка, примерно раз в год, Булат приезжал в Москву. Москва для него была Меккой и Мединой. Я тогда уже вернулся в Москву, и Булат каждый раз ко мне заходил. Еще он заходил к своей родной тете Маше. Тетя Маша Окуджава, единственная, чудом уцелела, когда Берия репрессировал всю семью его отца. Тетя Маша работала санитаркой, она успела выйти замуж и уехать в Москву. Жила под другой фамилией, поэтому ее и не нашли. Лаврентий Павлович хорошо знал, во-первых, своих единоплеменников, во-вторых — своих личных врагов. Семья Окуджава — были его личные враги, партийные враги. В 30-е годы два дяди Булата, братья Окуджава, были секретарями ЦК Компартии Грузии. Когда Лаврентия Берию, как человека из НКВД, избирали в ЦК, они резко выступили против, потому что он успел себя зарекомендовать как человек, потопивший в крови восстание крестьян в Гурии. Когда Берия, благодаря Сталину, стал первым секретарем ЦК Грузии, он уничтожил всю эту семью. Отец Булата работал тогда на Урале, был первым секретарем Нижнетагильского горкома партии. Когда Булат несколько лет назад приехал на Урал, он попросил познакомить его с делом отца. Выяснилось поразительное совпадение дат: приговор отцу был приведен в исполнение в тот самый день, когда Булат знакомился с его делом. Такая вот печальная судьба.

Постепенно Булат перевоспитывался. Он совершенно изменил свое отношение и к Сталину, и к режиму. В молодости у него не было такого критического отношения, но потом он стал мудрее. Надо сказать, что Булат за время нашего знакомства сильно помудрел. Раньше мы были образованнее его, относились к нему немножко снисходительно. Довольно скоро он стал и гораздо образованнее нас, и гораздо мудрее. Вообще мудрость приходит к человеку со временем, но к нему она пришла достаточно рано.

Мы продолжали дружить и после окончательного переезда Булата в Москву. Это уже было время, когда он, году в 1957-м, запел. Тому, что Булат запел, шибко способствовала его первая жена Галина, у которой был замечательный слух и голос. Они снимали тогда квартиру на Фрунзенской набережной. Без общества обожателей своего таланта и просто людей, которые любили литературу, Булат не обходился. Кроме того, он сам любил ходить в общество. Приходя в гости к Булату, я часто заставал литературные вечера: люди читали стихи, пели. Булат тогда обожал петь. Помню, мне не понравилось, что он от поэзии перешел к песням, и мы даже немножко поругались. Я говорил ему, что это другой жанр, не твой жанр, что нельзя опускаться так "низко". Здесь, видимо, и сказалось, что Булат был мудрее меня. Он уже тогда почувствовал, что наступает новое время, что нужны новые формы выражения поэзии. А я тогда ошибался.

Булата стали приглашать, звать в различные компании. Произошло случайное и счастливое стечение обстоятельств: появились магнитофоны. Появились и магнитофонные записи Булата. Не будь магнитофонов, неизвестно, добился бы он такой популярности. Популярность Булата, на мой взгляд, связана в первую очередь с тем, что он умел сказать то и так, что вроде как всем все ясно, а вроде как и совсем невинно. Такое двойственное начало нравилось людям, не зря говорят, что молодежь 60-х воспитывалась на его песнях. Песни несли большую смысловую нагрузку. Один из первых диссидентов Советского Союза Владимир Буковский не зря писал, что, если говорить о начале правозащитного движения, то в первую очередь в качестве инициатора следует назвать Человека с гитарой. А ими в те годы были Галич и Окуджава.

Я побывал на многих его закрытых концертах, и всегда его аудиторией была интеллигенция. Интеллигенция принимала Булата как своего. Всегда в зале были эти глаза людей, которые от него чего-то ждут. Глаза интеллигенции, ожидающей, что он все скажет за них. Интеллигенция потому так и вцепилась в него: люди обожали, когда кто-то говорил за них. Они бы и сами рады были сказать, но боялись. А Булат не боялся. Помню, у него была коротенькая песенка о московском метро, о том, что мы привыкли к надписям "стойте справа", "проходите слева", что вот и в жизни так бывает: кто хочет стоять, стоит справа, кто хочет идти вперед, проходит слева. Когда он ее исполнил в музее им. Пушкина, люди смотрели с восхищением, были бешеные аплодисменты. Булата потом из-за этой песни вызывали в ЦК, допытывались, что он хотел этим сказать. И Булат лукаво ответил, что он только повторил Маяковского: левой, левой, левой. Попробовали бы они ему возразить, что времена изменились. Особенность Булата была именно в том, что он умел вроде как и все сказать, и вроде как поймать его не на чем. Но он умел это сказать так, что хватало за живое, и люди его за это обожали.

Я не забуду его давний вечер в Доме ученых в Черноголовке. Организатор сказал, что заедет на машине, и Булат мне предложил поехать с ним. Удивительное дело, но у этой "Волги" дважды прокололась шина. В результате мы приехали на каком-то случайном автобусе, опоздав на два часа. Несмотря на это, люди ждали Булата на улице. Это был цвет нашей интеллигенции. Булата встретили бешеными аплодисментами, его буквально хотели на руках внести в зал.

Когда в 1985 году Горбачев вдруг разрешил Булату выступать открыто, в начале мая, незадолго до 9 мая, состоялся его первый открытый концерт. Это было в зале им. Чайковского. Попасть на концерт можно было только по пригласительным, билеты практически не продавались. Концерт начался с опозданием часа на полтора, потому что масса народа пыталась прорваться сквозь наряды конной милиции. И это тоже была интеллигенция. Один любопытный эпизод. По всему залу партиями человек по пять были рассажены люди из органов. Они хихикали, отпускали дурацкие реплики. Одна из таких групп сидела прямо передо мной. По их репликам я понял, что у них задача сорвать концерт. Но когда эти люди увидели настроение публики, услышали шквал оваций, они присмирели. Сделать что-либо было выше их сил.

Так Булат впервые получил официальную сцену. А когда всего за месяц до этого, он, выступая в Доме художников, спел что-то особенно смелое, ведущий вечера Борис Ефимов был в шоке. Честно признаюсь, я боялся тоже. В перерыве я даже выскочил посмотреть, не взяли ли его здесь же. Булат спокойно пил чай. Общество созрело, привыкло к его песням.

Песен у Булата вобщем-то не так уж много, но каждая из них стоит золота. Лично мне больше всего нравятся его маленькие рассказы. Это, по-моему, шедевры. Рассказ о возвращении матери в Тбилиси — просто гениальная вещь. Это такая маленькая статуэтка, на которую с какой стороны ни погляди, все замечательно.

После смерти Булата меня как-то спросили, что я ценю в нем больше всего. Я ответил так: поэт он для всех, для меня он — просто друг. Милый, добрый, чуткий и внимательный. Потому что стоило мне заболеть, как он по два раза на дню спрашивал, что мне нужно. Либо он сам, либо его жена и сын приносили что-то, в чем я нуждался. И каждый день он это проверял. Мы просто привыкли друг к другу, по человечески привыкли, независимо от того, чем он занимается, чем я занимаюсь. Не было моего дня рождения, на котором он бы не присутствовал, и не было его дня рождения, где бы не присутствовал я. Я потерял друга. Не поэта, а именно человека.

Что касается поэзии, он свое дело сделал. Он, по существу, создал целый жанр. Он сыграл большую роль в правозащитноми движении 60-х. Булат никогда не претендовал на звание главы, никогда не становился во главе какой-то толпы. КСП его боготворил, он туда приезжал как почетный гость, но он не был их и не это было главное. Булат сочинял стихи, некоторые из них ложились на песни, некоторые не ложились, но и не это было главное. Главное, что он был человеком, который нес большую человеческую нагрузку, ответственность за людей нашего поколения, следующего поколения. Ему верили, а это очень трудно заслужить. Булат заслужил. Я горжусь тем, что дружил с человеком, который заслужил доверие людей.

[1] Малхаз-Тарумова А. Уходили на фронт сыновья // Вечерний Тбилиси. 1976. 8 мая.

Монолог Зураба Казбек-Казиева записан Виктором Куллэ 28 апреля 1998 г.