Высоцкий действительно не любил петь в затемненном зале, действительно болезненно реагировал на аплодисменты, на вал глупых порою записок, на визгливый фон несовершенных магнитофонов. Были и другие сложности, например, в последние годы все концерты Высоцкого должны были называться лекциями или "выступлениями" на тему "Работа актера в театре и кино" — они проводились через общество "Знание" или общество книголюбов под четким контролем различных инстанций.

Однако главную, внутреннюю сложность своей работы Высоцкий не выносил на зрителя. А может быть, и сам не до конца осознавал это противоречие. Его безумная самоотдача в огромных залах (вот перечисление лишь некоторых концертов, запись которых была использована в этой публикации: Кишинев, Горловка, НИИ радио, завод АЗЛК, Череповец, минский НИИгипросельстрой, Академия химзащиты, Академия ПВО в Калинине), его страшный по силе энергетический выплеск, а по-другому он не умел, оставались как бы вне жанра, вне профессиональных законов. В СССР такого жанра не было. И не было такой профессии — автор-исполнитель. Поэтому Высоцкий так много и так охотно говорил именно о своей профессиональной работе в кино и театре. Поэтому так жестко отделял свои песни от эстрадного жанра, как бы внушая постоянно зрителям и поклонникам: это другое! Это надо судить по другим законам! Теперь остается лишь горько пожалеть о том, что при его жизни он так и не нашел подлинного контакта с профессиональными продюсерами и музыкантами. У себя на родине по крайней мере... В эту часть "несостоявшегося интервью" мы включили некоторые высказывания Владимира Семеновича, которые повторялись от концерта к концерту, были палочкой-выручалочкой, давая возможность сделать паузу, и в то же время от частого повторения приобрели какой-то особый статус в выступлениях певца, статус словесного талисмана, заклинания, лейтмотива...

— Почему вы не любите петь в затемненном зале?

— Получается, как эстрадный концерт. Лепят фонари в лицо. Зритель может даже уйти, а артист не заметит.

— Почему вы начинаете концерты с песни "Братские могилы"?

— Во-первых, чтобы вы не подумали, что к вам приехал кто-то другой... А во-вторых, еще и потому, что это была первая песня, которую я написал для фильма. А хорошие песни — в отличие от людей

— они долго живут. Потому что хороший человек, он много беспокоится, много нервничает и помирает раньше. А вот песня — нет. Ей можно продлить жизнь. Вот я написал ее для фильма, потом в пластинке спел, а потом пою ее своим друзьям или на выступлениях.

— Расскажите, пожалуйста, как вы пишете свои песни.

— Я все пишу вместе: пишу и текст, и музыку, делаю так, чтобы одно не мешало другому. Если пришла какая-то строка, я тут же возьму гитару ночью, возьму магнитофончик, попробую сразу найти какую-то музыкальную основу. Бывает, что захочешь написать смешное — а вдруг пришел какой-то твердый ритм, написал, наоборот, серьезную вещь. Бывает и по-другому... Выходишь на зрителей — и можешь импровизировать, потому что каждый раз приходит другой зритель, другой твой собеседник. Вы понимаете, я совсем не возражаю стоять на сцене, но я ненавижу, когда вот есть эта рампа, когда нету контакта нормального между людьми. Какой это концерт? Это выступление, встреча... Я понимаю, что встречаться лучше дома, когда после рюмки-другой все друг друга любят, но все-таки эту форму беседы нужно оставить. Я вообще свои песни начинал писать для друзей.Вот эту вот дружескую обстановку — мне ее все время хочется сохранить.

— Когда и как вы начали писать песни?

— Песни я пишу столько, сколько себя помню. Но раньше я писал такие пародии на чужие мелодии, всякие куплеты. А потом я перестал это делать, потому что однажды... я заканчивал театральную студию... в общем, совсем молодым человеком я услышал песни Окуджавы. И они произвели на меня совершенно удивительное впечатление — причем не только своим содержанием, а вот тем, что, оказывается, можно в такой манере излагать стихи. И я стал пытаться делать это сам.

— Почему вы не любите аплодисментов?

— Это одна из легенд, которые про меня ходят. Особенно смешно, когда в зале сидят солдаты, военнослужащие. Так напряженно, сразу видно, им сказали: чтоб тихо было! Он, мол, этого не любит... На самом деле я, как любой живой человек, отношусь к этому вполне нормально. Просто время, которое мы теряем на аплодисментах, можно посвятить песне. Я никогда не думал, что буду выступать в таких гигантских залах...

— Почему ваши песни не исполняют другие актеры?

— Вот артисты Театра сатиры в спектакле "Последний парад" пели несколько моих песен. Сначала они меня позвали и говорят: "Давай-ка покажи, как ты поешь, потому что твои песни надо петь, как ты". Ну, я им попел... И что произошло — они нарочно стали срывать голоса, дышать холодным воздухом, выпивать, я уже не знаю, что придумывать, чтобы, значит, голос такой же сделать. Кстати, это глупо — у меня голос всегда был такой, я ничего с ним не делал, вообще ничего. Раньше говорили "хрипатый", а теперь из уважения — "с трещиной". Ну так вот, стали они петь, и я их уговорил все-таки петь эти песни так, как они могут. А так как они очень хорошие артисты — Анатолий Папанов, Ткачук, Державин — они сделали это очень достойно. Они и сами достаточно яркие личности. Зачем подражать вообще...

Что же касается эстрадных певцов... Все-таки эстрадная песня предполагает наличие нескольких авторов: автор текста — поэт, автор музыки — композитор, и автор исполнения — певец... И обязательно есть сопровождение, которое заковывает его в определенные рамки, и он не может быть подвижным. Он будет и второй, и третий раз точно так же, как отрепетировано. Потому что при репетициях ищется оптимальный вариант. Ну, за исключением маленьких нюансов. В основном это всегда точно, крепко, довольно хорошо, но сделано одинаково... И кроме того, эстрадные певцы очень мало внимания уделяют тексту. Вот я работал с Марком Бернесом, почти в самом конце его жизни (он пел песню в фильме, "Братские могилы") — и помню, как он работал со словами. Он как никто бережно относился к тексту. Он с тебя живого не слезет, прежде чем не выжмет все, что ему нужно, он так тебе перекроет кислород, так твое свободное время заберет для работы — и ты как миленький вылижешь ему каждое слово, каждую строку. Из-за этого вы все его песни до сих пор будете слушать, вы их будете узнавать и видеть что-то новое...

А то приходишь на концерт, и вдруг тебе со сцены ничего не говорят. "Яблони в цвету, какое чудо..." Ну, музыка-то еще ничего, голос симпатичный, а в общем-то — ну да, в цвету, ну и что? А где информация-то? Каждая песня, хоть это и малая форма, должна в себе нести какую-то нагрузку, либо идею, либо сюжет. Нужно, чтобы люди узнавали что-то новое из нее. А если так, только развлекать — по-моему, это мелко. Я не говорю, что люди, которые занимаются авторской песней, так уж безгрешны. Но у нее есть одно преимущество: она очень подвижна. Я всегда прошу зажечь свет в зале, чтобы видеть ваши глаза, потому что у меня же ничего нет — есть гитара, ваши глаза и, конечно, желание вам что-то рассказать, как я сегодня чувствую, какое у меня сегодня настроение с вами возникло.

— Расскажите немного о том, как начиналась ваша работа в кино.

— Первая моя картина называлась "Карьера Димы Горина". Снимали мы в Карпатах. А первый съемочный день был такой. Посадили меня в кабину автомобиля, и я по сценарию должен обнимать Таню Конюхову (была такая популярная очень актриса), грубо даже к ней приставать. Я был молодой, неопытный и скромный, и говорил, что не могу я, и все тут, чего хотите, то и делайте. Не буду ни за что. Мне говорят, мол, искусство требует жертв, ты должен и все такое. Наконец Таня не выдержала: "Ну Володя! Ну что ты в конце концов... Смелее!" И вот наконец я согласился, и надо сказать, что это было очень приятно. А потом герой фильма Дима Горин, который из кузова грузовика на все это безобразие смотрит, что происходит в кабине, он наматывал кепку почему-то на руку — и бил меня в челюсть. Теперь я должен вам сказать самое неприятное — в кино все делается по-настоящему. И много раз подряд, много дублей. А еще оператор поссорился со мной: "У меня не получилось, давайте еще раз!" Единственное, что я делал, — подставлял для симметрии другую щеку. И после этой картины я твердо решил больше не играть сценарии, где кто-то кого-то бьет. Зачем это нужно?

И второй фильм, в который я попал, назывался "713-й просит посадку". Там я играл роль американского солдата, морского пехотинца, который почему-то опять в салоне самолета приставал к чужой девушке. Ну и теперь физически воздействовать на меня должен был Отар Гоберидзе. Он человек восточный, глаза у него горят, посмотрел я и думаю: ну все, убьет. И говорю оператору: "Еще два дубля, и я даю дуба!" Но ничего, остался жив. Я много делал трюков в своей жизни, особенно с лошадьми. В "Служили два товарища" я прыгал с борта судна в полной выкладке, в форме офицера, с трехметровой высоты в ледяную воду. Это было в марте месяце. Была вода плюс два-три градуса. Черная вода. Но там было легче. Понятно, почему? Там после каждого дубля дают спирт для растирания. Но мы растирать себя не позволяем, конечно. И на четвертом дубле мне и море стало по колено. "Еще хочу!" — говорю режиссеру.