С днем рождения! День рождения Владимира Высоцкого. Выпустить сегодня газету и не напомнить об этом — такое уже как-то не представляется. Не то, чтобы мы были не уверены, что кто-то не знает, когда родился Предтеча крушения человеконенавистного строя, который, умирая, потащил его тоже в могилу. Знают все, но в трудных иммигрантских буднях, в суете сует могут запамятовать поставить свечку, включить магнитофонную запись, взять в руки оголенный "Нерв"...

Вот только как на сей раз отметить день рождения Владимира Семеновича? Володи — поскольку он сейчас младше возрастом большинства из нас. Вновь публиковать воспоминания ближайших друзей? Чем дальше скорбный 1980-й — тем больше появляется ближайших друзей и воспоминаний. Дать слово маститому критику? Так ведь не подлежит Высоцкий этому жанру, не то, чтобы он вне критики — он, повторимся, вне жанров. В общем, размышляя о своей нелегкой журналистской доле, мы решили поступить просто: пусть каждый в нашей редакции расскажет, что он думает о Высоцком и о роли, которую сыграл Володя в его жизни.

Душу вынет и с собой унесет...

Финальные слова, сказанные над телом Гамлета, — это о Высоцком. Если Галич и Окуджава владели моим сердцем безраздельно, то этот — сиплый лирик многим раздражал. Его интим всегда был уличным, площадным, лагерным, камерным — в нашем, совковом, а не в жантильном смысле это слова. Стих Высоцкого не страдал интеллигентной сдержанностью, не был себе на уме. "Рынок, очередь, тюрьма", — как сказал другой поэт о другом поэте. Но ведь не случайно прорывалось такое просторечье и простосердечье у Блока, Пастернака, Мандельштама, не говоря уже о Маяковском, по которому, "поэт, как с рублевой блядью, живет со словом любым". При чем Гамлет? Да ведь принц — грубиян. Высочайшие парения духа сменяются у него блатным хамством по отношению к Офелии и чистой уголовщиной, когда убивает Полония. Да не сменяются, это одно и то же. Когда-то я придумал для себя такую байку. Жена говорит мужу: "Как ты можешь сквернословить в присутствии дамы?" Тот отвечает: "Молчи, женщина, я позволяю себе быть хамом в присутствии самого Господа!" Высоцкий смеет хрипеть, дерзить и даже кощунствовать именно потому, что во всем этом ощущается присутствие Бога. Как ни странно, в этом он похож не только на Вийона, Чосера, Рембо, Шекспира и ряд его персонажей, но на таких, казалось бы, далеких от всего этого поэтов-суфиев Востока. Хотя почему далеких? Они писали высоким слогом, однако перемежали его и соленым, гнутым словечком, а Омар Хайям — даже и современник Фальстафа, и писал свои рубаи не хуже, чем выражались британские шуты и могильщики... Недаром другой восточныи гений Алишер Навои в одном из трактатов так и писал: кощунствовать против мулл и дерзить даже Аллаху имеет право лишь тот, кто, поверх всех ритуалов и условностей, ближе к Господу, то есть ближе к истине, а это — человек высшей духовности, то есть поэт... Притом я почему-то уверен: все поэты представляют на земле Бога особого, мужского. Высоцкого, как и Есенина, недаром любили те, кто просто никак не могли бы любить друг друга — физики и бандюги, лирики и оперы. Чем-то, дьявол, он нас всех объединял: тем, наверное, что у каждого мужика, за исключением полного дерьма, судьба все равно отчаянная...

У Владимира Высоцкого — тьма эпигонов в кабацких песенках и российском роке. Но все это подделка, кажется, только Шевчук и Мамонов, при куда большем безобразии, перехватили у поэта толику святости. Так что люблю я больше и чаще слушаю Окуджаву и Галича, а раздражает и мучит Высоцкий. Он не из тех, кого можно слушать с утра до вечера: сначала передаст свою энергию, а взамен незаметно душу вынет и с собой унесет.

Вадим Новопрудский

Сгореть без остатка

Мы не имели привычки мыться каждый день, потому что у кого-то не было горячей воды, у кого-то вообще не было воды, у кого-то.... короче, это было не принято. Нас боялся весь мир, мы запускали ракеты в космос, купить новое пальто было событием, итальянские зимние сапожки были признаком роскоши и недюжинного ума их обладательницы. Мы строили светлое будущее в Африке и не знали, куда пойти поплакать, если на душе тяжко, потому, что религия и церковь были отменены. Мы не были дураками, но мы жили в бреду и сами этого не понимали, не знали, какими словами объяснить самим себе: кто мы такие и где мы есть? Вдруг пришёл человек и сказал: "Эх, ребята, всё не так, всё не так, как надо". Он не сказал ничего нового, он просто выразил то, что мы все знали и чувствовали, но не умели сказать. Он говорил за нас, мы его слушали и не имели ничего ни возразить, ни дополнить, мы просто кивали и плакали. Владимир Высоцкий объяснил нам всё про нас, про нашу страну, про наше время и про наше сердце. Он не читал нам умных лекций про этапы исторического развития. Своими словами он очерчивал мир, он давал имена безымянным сущностям, и мир, реальный мир, а не тот, который нам рисовали на плакатах Агитпропа, становился видимым и понятным. Мир, в котором мы жили, был плох, его нужно было исправить. Чтобы исправить — нужно понять, чтобы понять — нужно увидеть. Высоцкий сделал нас зрячими, мы увидели мир, в котором живём, и увидели себя — такими, какими мы были, без прикрас. Вот с этого-то всё и началось.... В русском языке слово "пророк" имеет смысл, близкий к смыслу слов "прорицатель", "гадальщик о будущем". Слегка пренебрежительный смысл. Но есть другая семантика этого слова, которая практикуется в текстах Библии: пророк — "рупор Божий", человек, в чьи уста вложена истина. Истина насущная, как воздух и хлеб, не всегда очевидная, но долженствующая быть произнесённой. Вот это и делал для нас Владимир Высоцкий — говорил истину, которую мы не всегда даже понимали. Да и он сам, кажется, не всегда понимал, что он, собственно, говорит. Нужно быть безнадёжным снобом-недоумком, чтобы обсуждать его тексты с точки зрения "литературного мастерства". Нужно быть бесчувственным поленом, чтобы кривиться от его популярности у "черни". Нет смысла вообще говорить о нём как о поэте, он был больше чем поэт, только мы не сразу это осознали. 25 января ему бы исполнилось 62 года. Он не дожил до наших дней, но — как не печально говорить это — не должен был дожить, ибо пророк есть голос своей эпохи и он сгорает в ней без остатка. "Живи быстро, умри молодым". "Привези мне Высоцкого" Один из бесспорных лидеров моего поколения Владимир Высоцкий лично в моей жизни очень уж большой роли не сыграл. Будучи старше Высоцкого, хоть и ненамного, я воспылал ненавистью к советской власти задолго до того, как познакомился с его песнями. Но уникальность, неповторимость Высоцкого понял сразу. Если мне не изменяет память, в 1965 году Василий Павлович Соловьев-Седой, с которым я не был в близких друзьях, но все же достаточно хорошо знаком, пригласил меня пойти вместе с ним на бардовский концерт. Городницкий, Кукин, Клячкин ... полагали, что признанный мэтр советской эстрады Соловьев-Седой сможет помочь им легализоваться, приобрести "права гражданства". Надеялись они, конечно, зря. Хотя бардовские туристские песни, как правило, не содержали в себе ничего крамольного, советской власти они были опасны своей бесцензурностью, самим фактом своего существования. Что же касается Высоцкого, то у него на это счет не могло быть даже иллюзий. Хотя и не так обнаженно и целенаправленно, как, например, Галич, он, переворачивая с ног на голову все устоявшиеся каноны и критерии, не менее эффективно, даже в своих первых тюремно-блатных песнях размывал устои советской власти. И за это был люто ею ненавидим. Ни у кого, даже у Галича, Окуджавы, Визбора, Анчарова, Кима..., не было столько почитателей, сколько у Высоцкого. В этом я смог убедиться, побывав на его концерте в Ленинградском политехническом институте, когда, чтобы утихомирить желающих попасть в помещение без билета, студентам-дружинникам пришлось позвать на помощь милицию. И еще одна встреча произошла у меня с Высоцким, но не с певцом, а с актером в театре на Таганке в роли Дон Жуана. Даже с учетом нестандартной режиссуры Любимова, я не мог себе представить, чтобы легендарного покорителя женских сердец играл Высокий, сравнительно невысокий, отнюдь не красавец. Но такая мужская сила ощущалась в Высоцком, такое обаяние, что, казалось, позови он любую женщину из зала, побежит она к нему на сцену, забыв о рядом сидящем ее друге, муже, любовнике. И еще. Перед тем, как поехать в гости к сыну, жившему тогда уже в Нью-Йорке, я спросил, что привезти ему из Советского Союза. Я приготовился услышать что-нибудь из области палеха, хохломы, командирских часов... и был поражен его ответом: "Привези мне, пожалуйста, полное собрание песен Высоцкого".

Н. Борисов

Он есть

Я никогда не видела Высоцкого на сцене. Не была ни на одном его "живом" концерте и, увы, не знала поэта лично. Но из всех прожитых мною лет почти двадцать я жила на земле одновременно с ним. "Не знала поэта лично"... С одной стороны, безумно жаль, что не знала. А с другой — "Не прикасайтесь к идолам руками. На ваших пальцах останется позолота..." Поэта, скорее всего, НЕ НУЖНО и ЛУЧШЕ не знать лично. Не обязательно представлять, что он ест, когда и в каком настроении встает по утрам, с кем дружит, кого любит. Не зря упорно не называю Высоцкого актером. Мне кажется, все, что он делал в жизни: играл ли Гамлета, приходил ли к нам в дом под видом капитана Жеглова, рвал связки своего удивительного, всепроникающего хриплого голоса на наших домашних магнитофонах или даже писал прозу — все это он делал прежде всего как ПОЭТ. И жизнь свою строил, лепил, сжигал, словно подчиняясь заранее заданному (Богом ли? Самим ли собой?) поэтическому строю, лихо слепленной, пронзающей навылет фразе. Когда человек покидает этот мир так рано, принято говорить о том, как жаль, что ушел до срока, и о том, как много еще успел бы сделать. Словом, подобный уход принято представлять как величайшую несправедливость и истинную трагедию. Для меня жизнь Высоцкого — это вполне законченный поэтический (опять-таки) шедевр, абсолютное счастье. Идеал того, насколько ПОЛНО может состояться человек. Что, однако, не исключает трагедии. Мне трудно вспомнить, когда я впервые услышала песню Высоцкого. Наверное, поначалу были разговоры старших. Потом уже я, шестилетняя, вместе со старшим братом распевала "Чуду-юду" и песенку про шпиона Джона Ланкастера. И уж совсем потом поразила, обожгла душу, породила массу вопросов загадочная на тот момент "Протопи ты мне баньку по-белому..." Более, чем сила слова, нас подчиняла в его песнях сила редкостной мужской порядочности, сила твердости и надежности. Как поет Градский : "Я совсем не был с ним знаком, но о друге мечтал таком..." Об этом мечтали миллионы, покоренные обаянием уникальной личности и уникального же многогранного таланта. Вот так, постепенно, поэтапно Высоцкий шел к каждому из нас. И вошел в наши сердца и души, плоть и кровь навсегда. Вошел на правах близкого человека, старшего товарища, на правах ЗНАКОМОГО до боли и РОДНОГО. Там и остается. Мой сын родился уже после смерти поэта. Но я знаю, когда ему плохо — он слушает кассету с записями песен Владимира Высоцкого...

Наталья Белая

Именинный пирог для Володи

Вот, наконец, и день рождения Высоцкого. О чем хочу напомнить громко, растечься, как полагается, мыслию по древу. Дело весьма непростое. Тут бы расплакаться счастливо, размазывая слезу по щеке, и возгласить о гении всех времен и аккордов, изобильно оснастить цитатами из классика и забраться в культурологические дебри, синтезирующие и анализирующие "три периода творчества", но... не того он достоин. О почившем генсеке известно, что сказать и какой музыкой взыграть. Накропать хвалебную оду отдохнувшему президенту. Поэту, академику даже. О дедушке Ленине, Владимире Ильиче, о дядюшке Жириновском, Владимире Вольфовиче, ну, о парнишке Вольфганге Амадеевиче можно высказаться. О Володе, по моему непросвещенному мнению, следует или писать могучие биографические, историософские и литературоведческие исследования (что не мое дело), или сказать что-нибудь... изрядное. Какие-то мудрые и добрые слова, не очень насыщенные пафосом. Со столичной богемой я, по правде, в одном вагоне метро не ездил, чтобы посмотреть, как на Спасской башне красная звезда горит. Посему избавлен от воспоминаний, типа "когда мы с Володькой вмазали по-черному, я ему и говорю...". Был отличный актер, превосходный поэт, свободный человек. Глоток незадышанного кислорода. Грубо говоря, персональный символ, наравне с "Машиной" и БГ. Я здесь, знаете ли, пытаюсь заняться делом мне не свойственным — изъясниться в любви. Не поломать бы зубы. Вот хотя бы так скажем: жил-был книжный мальчик, в самой глуши семидесятых годов брежневского безвременья, ничего не видал, ни о чем не слыхал, ни с кем не говорил. Вырос бы из него перхотный кролик, послушный совок и служащий очередного учреждения со средним окладом и ватной головой. Так бы, глядишь и было, когда бы не Высоцкий. Всякие шпенглеры, замятины, орвеллы и иже с ними были потом, да ими и не ограничилось. Кого-то воспитывали запуганные мама с папой, кому-то повезло услышать и хриплый голос на самопальных записях, где и слова-то разбирали пятое через десятое... Мне, я считаю, повезло. И Байрон, и Рэмбо пришли позднее. Ну и на этом хватит мемуаров. От чего возникает ощущение — вот человек, который пришел, когда следовало, и, да простят меня фанаты, ушедший вовремя. Слава те, Господи, не успел превратиться в народного депутата, выразителя интересов, демократа консервативного толка, не погряз в эпохе имени Миши и Бори. Вон Александр Исаевич-то как измельчал, что больно и, сказать бы, гадко. Вон и Лимон из Эдички стал существом неизвестной политокраски. Поэты, которыми зачитывались, превратились в стихотворцев, певцов "ума, чести и совести". Певцы, которых заслушивались, стали массовиками-затейниками типа сделайте-мне-красиво. А тут, понимаешь, и слов не сложишь. Дыханье спирает и тянет на могучий пафос... Только что и остается, сказать наискосок: "Вот наш парень. Крупнокалиберный актер, а не подался в лицедеи. Крутой пиит, а не скособочил в словоблудие. Вроде бы современник, а глобус партийцам не лобызал. Кажись, вольная душа, а не съехал ни в мистику, ни в баптизм-детерминизм. Что называется, духовный человек, а не увял в ведьмачестве-целительстве. Не перекосился в западничество-славянофильство..." Я, короче говоря, хочу видеть этого человека. До сих пор. Вопреки. Несмотря. Вместо всех, кого видишь, того не желая. Потому что от него мы оживали, а от этих только дохнем. С днем рожденья всех нас...

Всеслав Ткаченко

Кабак имени Высоцкого

В 1970-м, в заполярном Тикси-3, где аэропорт и военный гарнизон, я в спецпошиве и лейтенантских погонах выходил на развод и дефилировал перед торжественным и гордым начальством строительного полка. Минус 35, ветерок, солдатик Андрюша Соломонов в перчатках с обрезанными пальцами играет на электрооргане то, что про себя поется не иначе, как "Клюнул в жо... жареный петух", то есть "Прощание славянки". Он может сыграть многое-многое другое, он не имеет права. Я иду в колонне инженеров, и этот развод, как и все последующие, — мой развод с собственной душой. Промерзших, накормленных "шрапнелью" пацанов приведут ко мне на объект, и я должен следить, как в сгорбившись в черных бушлатах, вроде воронят, они будут класть там кирпичи. А вечером, переодевшись в "гражданку", мы — там была еще парочка таких же двухгодичников — идем по льду Бухты Тикси в город Тикси-1, гражданский, где самый северный кабак в мире. Сидим там и пьем. Пьем то же самое, что могли купить в "военторге" у красавицы Алдоны (из семьи, сосланной сюда в 1945-м), закусываем куда хуже, чем тем, что могли бы принести из офицерской столовой, и без баб, разумеется: городские — они поприличнее армейских... И так каждый день, пурга или просто сияние зависло, мы прем пешком в кабак: 5 км туда, 5 — оттуда, а те, кто бывал на Севере, знают, что это довольно рисково. Так что же тянуло нас туда? Разве что через пяток лет понял: все время звучавшие песни Высоцкого. Ансамбля там не было, там был, бля, магнитофон, и только одного Владимира Семеновича он признавал. И звучало, что "бег на месте — общепримиряющий...", и "Спасите наши души...", и "Живешь в заколдованном диком лесу, откуда уйти невозможно...", и "Кто сказал, что земля умерла? Нет она затаилась на время..." Земля тундры?.. Да — тоже. Я тогда сам не заметил, как позаимствовал у Высоцкого образ, написав о весне: Уже испробовали почерк Семьсот ветров... А лист храним, Пока не проступила почва Фиалками своих чернил. Мы ходили в ресторан, где угощали Высоцким! Наверное, иначе мы бы умерли от морального истощения среди гордых собой солдафонов с собачьими бляшками на груди. А когда меня перебросили на остров Котельный, я буквально вымолил у одного капитана продать мне некую только что передранную у японцев штуку — первый кассетный магнитофон "Легенда", где записал только Высоцкого. А у замполита полка выпросил с собой некоего рядового-баптиста Сашу, исключенного из МЭИ, которого тот по пьяни вызывал в кабинет и часами убеждал: "Бога нет..." "Баптисты — они честные, будет завскладом!" — был мой довод чтобы увезти Сашу от "бога нет", как будто на острове в Ледовитом океане было что и кому воровать... Баптист привез с собой Библию. Там, на острове, я сохранил для себя Высоцкого, кажется, на всю жизнь.

Черноморский Владимир

_______________________________________________________________

Владимир Высоцкий

Злободневные стихи

Я стою, стою спиною к строю,

— Только добровольцы — шаг вперед!

Нужно провести разведку боем,

— Для чего — да кто ж там разберет...

x x x

И снизу лед, и сверху — маюсь между:

Пробить ли верх иль пробуравить низ?

Конечно, всплыть и не терять надежду!

А там — за дело в ожиданьи виз.

Лед надо мною — надломись и тресни!

Я весь в поту, хоть я не от сохи.

Вернусь к тебе, как корабли из песни,

Все помня, даже старые стихи.

Мне меньше полувека — сорок с лишним,

— Я жив, тобой и Господом храним.

Мне есть что спеть, представ перед Всевышним,

Мне будет чем ответить перед Ним.

11 июня 1980

x x x

Слева бесы, справа бесы,

Нет! По новой мне налей!

Эти — с нар, а те — из кресел:

Не поймешь, какие злей.

И куда, в какие дали,

На какой еще маршрут

Нас с тобою эти врали

По этапу поведут!

Ну, а нам что остается?

Дескать — горе не беда?

Пей, дружище, если пьется,

Все пустыми невода.

Что искать нам в этой жизни?

Править к пристани какой?

Ну-ка, солнце, ярче брызни!

Со святыми упокой...

1979

ххх

Меня опять ударило в озноб,

Грохочет сердце, словно в бочке камень.

Во мне живет мохнатый злобный жлоб

С мозолистыми цепкими руками.

Когда мою заметив маету,

Друзья бормочут: "Скоро загуляет",

— Мне тесно с ним, мне с ним невмоготу!

Он кислород вместо меня хватает.

Он не двойник и не второе "я",

Все объясненья выглядят дурацки, —

Он плоть и кровь — дурная кровь моя —

Такое не приснится и Стругацким.

Он ждет, когда закончу свой виток,

Моей рукою выведет он строчку, —

И стану я расчетлив и жесток

И всех продам — гуртом и в одиночку.

Я оправданья вовсе не ищу, —

Пусть жизнь уходит, ускользает, тает.

Но я себе мгновенья не прощу,

Когда меня он вдруг одолевает.

Но я собрал еще остаток сил,

Теперь его не вывезет кривая:

Я в глотку, в вены яд себе вгоняю —

Пусть жрет, пусть сдохнет — я перехитрил.

1979

x x x

Новые левые — мальчики бравые

С красными флагами буйной оравою,

Чем вас так манят серпы да молоты?

Может, подкурены вы и подколоты?!

Слушаю полубезумных ораторов:

"Экспроприация экспроприаторов..."

Вижу портреты над клубами пара —

Мао, Дзержинский и Че Гевара.

Не [разобраться], где левые, правые...

Знаю, что власть — это дело кровавое.

Что же, [валяйте] затычками в дырках,

Вам бы полгодика, только в Бутырках!

Не суетитесь, мадам переводчица,

[Я не спою], мне сегодня не хочется!

И не надеюсь, что я переспорю их,

Могу подарить лишь учебник истории.

1978

x x x

Знать бы все — до конца бы и сразу б

Про измену, тюрьму и рочок,

Но... друзей моих пробуют на зуб,

Но... цепляют меня на крючок.

1975