Вспоминает Костя Казанский

Костя Казанский — французский композитор, болгарский певец и русский музыкант. Родился и вырос он в городе Видине на Дунае, а живет и работает на Монмартре в городе Париже. На родине Костя был звездой эстрады, в каковом качестве и приезжал в 60-е годы с гастролями в СССР. Однако вскоре впал в немилость у болгарских властей, лишился доступа к выступлениям на радио и в 1970 г. уехал во Францию вместе с молодой женой Вероникой, талантливой певицей. Французский с детства был для него вторым родным языком. Русский стал третьим — в Париже Костя начал петь не только болгарские песни, но и написанные им на стихи русских поэтов. Выступал он в "Царевиче", других легендарных ресторанах, где услышал и полюбил искусство последних великих русских цыган — Володи Полякова и Алеши Димитриевича, увлекся им на всю жизнь. Он выступал и записывался с ними как гитарист, а позже написал книгу, рассказывающую историю такого культурного феномена, как "cabaret russe". Подружившись с Владимиром Высоцким, Костя не только полностью аранжировал, но и записал все три его пластинки, вышедшие во Франции.

25 июля исполнилось 20 лет со дня смерти Владимира Высоцкого, и вот что вспоминает об их парижских днях его друг Константин Казанский.

Можно ли быть цыганом больше, чем цыган, или русским более, чем сам русский? Это вопрос менталитета. Нормальный человек все-таки защищает только свою позицию, а не всех цыган или русских. Даже гений. Даже Высоцкий. В конце концов так легче общаться, работать. Алеша Димитриевич не объяснял, почему и кого он любит, а кого — нет. Володю — любил, и Марина Влади хорошо написала об этом: "Ты сгораешь от нетерпения. Ты уже давно слушаешь его пластинку, которую я привезла в Москву. Ты знаешь все связанные с ним истории и анекдоты. Глядя в упор друг на друга, вы беретесь за гитары — как ковбои в вестернах вынимают пистолеты — и, не сговариваясь, чудом настроенные на одну ноту, начинаете звуковую дуэль. Я наблюдаю за столкновением двух традиций. Голоса накладываются: один начинает куплет, второй подхватывает, меняя ритм. Один поет старинный романс, с детства знакомые слова — это "цыганочка". Другой продолжает, выкрикивая слова новые, никем не слышанные: "Я по полю вдоль реки! Света — тьма, нет Бога! А в чистом поле — васильки и дальняя дорога..." Вы стоите совсем близко друг к другу, и теперь я вижу в полоске света два упрямых профиля с набухшими на шее венами. Потом вдруг — одно движение руки: постой, послушай... И жалуется гитара, и мы тонем в ее плаче".

Но Володя хотел услышать другого Володю — Полякова. И мы вместе ходили в "Царевич", слушали его. Конечно, для Высоцкого это было огромное разочарование поначалу. Ведь Поляков пел как все, как мы, как вы, как я — а каждый себе представлял что-то свое, совершенно необычное! И вот этот образ разрушается, и получается другой, который ты уже или любишь или нет. Существует устойчивый русский миф о цыганском Париже, литературный образ старой России вообще. Приезжая в Париж впервые, ты разочаровываешься в нем. Но это разочарование — лишь по сравнению с тем сложившимся в голове образом. И тут уже все равно, Высоцкий ты или нет. А Володя Поляков был тот самый человек, который мог понять и оценить Высоцкого. Алеша Димитриевич — нет. У Алеши не было такого русского словаря, чтобы понять, в чем же дело. Он мог только почувствовать эти песни. И это нормально. Но оценить с литературной точки зрения мог только Володя Поляков. Ведь он до последнего часа все читал, всем интересовался. Не только скачками, но и литературой. Так что он сразу Высоцкого понял.

Миша Шемякин все это знает, тоже может о многом рассказать. Иногда мы ходили туда все вместе. Помните: "А друг мой в черных сапогах стрелял из пистолета"? Подлинная история, кстати! Но не это самое интересное. Нельзя сказать, что здесь были какие-то знаменитые загулы. В России в этом смысле происходило столько разных сумасшедших и бешеных вещей, что в Париже просто не было ничего нового. Это легенда. Но можно сказать, что Миша Шемякин устраивал загулы чаще, чем Володя. Высоцкий никогда не выступал инициатором. Кроме того, когда он приехал сюда, он уже не мог пить. Когда мы познакомились в 1975 году, у него уже было 4 или 5 ком, я не помню точно, сколько. Что вы, какие загулы! Загул интересен, когда человек может пить, есть, жить, кричать, орать: "Будем пить мы до утра!" Но, чтобы пить до утра, надо иметь здоровье. А у него сил не осталось, он выпил за одну свою жизнь, как другой за пять. Так что уходить в загул с ним было невозможно.

Но бывали разные вечера — здесь у нас на Монмартре. Собирались мои хорошие болгарские друзья, приходил Володя. Но это мы пели, пили, гуляли. А он смеялся и пил воду. И иногда пел пару песен. Мы сидели по шесть-семь часов, но нельзя ведь сказать, что "надирались"! В Болгарии умеют пить. Мы любим оставаться восемь часов за одним столом, чтобы затем встать и пойти к другому. Идти и продолжать пить. А не то, чтобы через два часа и уже: "Ой, где был я вчера, я уж и не помню!" Я хочу пить десять часов — и знать, где был я вчера, и помнить, что со мной было. И вспоминать об этом с удовольствием. Когда Володе самому хотелось, он был с нами. Не мы его вытаскивали. Володя вообще был такой человек, что если хотел, приходил, если хотел — уходил.

Нашу первую с ним пластинку мы записывали здесь, в Париже, на студии "Resonances". Как и с Димитриевичем, с Поляковым. Записывал очень милый парень, Робер Прюдон. У него супруга, кажется, русская. Он вообще специализировался на таких трудных авторах, как Окуджава, который не любил заново что-либо переписывать. С Володей мы работали три дня и три ночи как сумасшедшие. После этого я чувствовал, что родился вместе с ним и всю жизнь провел вместе. Такая была атмосфера. "Ты так думаешь? Хорошо, я сделаю так". Не то что бы мы во всем соглашались, нет. Бывали, конечно, споры. Но от этих трех дней осталось совершенно необъяснимое чувство. Не только у нас с Володей. У двух замечательных музыкантов — французов Клода Пави и Пьера Морейона. Не зная ни слова по-русски, они играли так, будто сами пережили все то, о чем пел Высоцкий. Такое случается только раз или два в жизни. Тот, кто там был, тот знает. Марина описывает все очень хорошо:

"Мы проводим несколько дней, не выходя из студии. Это настоящее счастье. Редко твое воодушевление до такой степени передавалось всем остальным. Работа у вас тяжелая, но такая приятная, что эти несколько дней пролетают галопом, и долгожданная пластинка наконец готова. Фотографии на внутренней стороне пластинки были сделаны во время записи. Ты и Костя — оба бородатые — похожи на потерпевших кораблекрушение. Глаза у вас покраснели от усталости, но вы блаженно улыбаетесь".

Я понимаю, что этого никто не замечает, но для нас это был миг волшебства. И вот через три дня мы с Володькой курим в студии, собираясь слушать запись. Тут входит звукорежиссер. Володя протягивает ему свой "Уинстон", а Робер говорит: "Я бросил". — Почему? — спрашиваем. "Вы меня отвратили". И он до сих пор не курит.

Эта первая пластинка вышла только после Володиной смерти — под названием "Прерванный полет". Когда мы все уже записали, официальные советские инстанции разрешили из 22 песен только четыре. Про остальные сказали, что у него уже есть, дескать, прекрасные записи в России: "Пожалуйста, возьмите их, они очень хорошо сделаны". Тогда Володя сказал: "О'кей, они хотят, чтобы сделали военные песни опять, мы их сделаем. Только сделаем здесь". И тогда все получилось — в "Военную пластинку" вошли только четыре дозволенных записи из не вышедшей первой — и ее разрешили. Вот и все.

записал Вадим Алексеев. Москва-Париж