Ю. Устинов

28.03.87

Вопрос:

Скажите пожалуйста, Ваша основная профессия?

Устинов:

Инструктор-методист по туризму.

Вопрос:

Какие качества Вы цените в человеке: а) в мужчине, б)в женщине.

Устинов:

Когда-то Аристотель сказал по поводу современной самодеятельной песни, что она должна быть или без изъяна или без претензий. Искренность, конечно. И а) и б).

Аплодисменты.

Устинов:

...Я, кстати, должен был предупредить об этом еще в начале, но лучше поздно, чем никогда, поскольку у меня есть еще, что спеть... Я как-то так, рассердившись на себя, пришел домой, — я себе не заказывал ничего, заказать себе невозможно, у меня не получается, но написалась песенка в мажоре.

...

Устинов:

Тут я много-много заявок перебрал, конечно, все я не смогу просто по времени, но то, что еще здесь есть, я попробую спеть. Не было почему-то сегодня традиционной записки (а может, будет) — традиционную записку получаю такую: "Ну, есть у Вас, в конце концов, что-нибудь о любви?"

Вопрос:

Появились ли у Вас новые песни со времени биробиджанского фестиваля?

Устинов:

Вы знаете, появились, но... У меня, знаете, к.п.д., или какая-то статистика: пишется, происходит довольно много, но я стараюсь, если песенка не привязалась, если полетел, а она осталась где-то на листочке и не запомнилась, самого себя не зацепила, значит — ее нет. И я вожу с собой только то, что к самому привязывается на какое-то время...

Просят "Илью Муромца" Ю. Кима. Надо сказать, чтобы эту песню петь, надо здоровьем обладать, не меньшим, чем ее герой с хорошими легкими.

Вопрос:

Расскажите о своих детских песнях.

Устинов:

Последняя из детских песен — частушка о некоторых трудностях в осуществлении школьной реформы. Дописалась она уже в Москве, а родилась она у меня во время ночной экскурсии по крышам старого Владивостока, проведенную, век буду помнить, Владивостокским КСП "Поиск". Прекрасная экскурсия: я вспомнил и Оле Лукойе, вообще Андерсена, и Карлсона, потому что крыши-то — те же самые. Потом еще разговоры интересные были — экскурсию проводил член КСП, семиклассник тогда — разговоры на крыше были такого рода: я говорю: слушай, скажи, почему я в Москве в группе ребят всегда различаю лидера (я всю жизнь с детьми проработал), а во Владивостоке не вижу. Он говорит: да на взрослых насмотрелись, не высовывайся, не прислоняйся! Или я еще говорю: какие-то у вас ребятишки все разные здесь, у нас в Москве более одинаковые. Ответ был такой: у вас, наверно, детских садов хватает, у нас с этим сложно. Вот тогда у меня такая частушка родилась. А когда я прилетел в Москву, схватился сразу за новую "Учительскую газету", она другая совсем стала, посмотрите, кто не знает, очень интересная стала газета, добрая, зубастая, и там как раз шла драка по всем этим проблемам, я вспомнил и Андерсена, который должен был стать кем угодно, только не сказочником, — и юристом, и доктором; вспомнил эти с седьмого класса классы токарей, пекарей, уже как будто ни одного физика, ни одного дворника не попадется в этих классах, — все это вылилось в такую частушку (но она детская, конечно)

...

Устинов:

Просят спеть какую-нибудь песню Окуджавы — вы знаете, я очень люблю песни Булата Шалвовича, и я их действительно пою, но сейчас не рискну. Я не исполнитель. То, что прощается автору, исполнителю прощать нельзя.

Вопрос:

Ваши чувства, если Вас с праздником поздравит неизвестный почитатель? (Смех в зале).

Устинов:

Я подумаю. Наверно, смесь удивления... Приятно даже...

Вопрос:

Туристские песни у Вас есть? Можно юмористические.

Устинов:

Вы знаете, сапожник без сапог. Несмотря на то, что я — инструктор по туризму, у меня только в одной песне (это мы специально проверяли по текстам) упоминается кусок брезента, рюкзак, и уже я ее спел. Действительно, работает человек, скажем, инженером, врачом, и он поет про рюкзаки, про километры, про дальние горы и мокрые кеды, а когда во всем этом работаешь, петь хочется про что-то другое.

"Темно-синим выгнут лес вдаль" — песенка тоже с маленькой историей. Кто знает, что такое спортивное ориентирование, ну и кто не знает — стоит такой столик в лесу, возле него — табуретка, это называется "точка Старт-Финиш", там лежат карты, компасы свои, еще всякие там причиндалы есть, карту тебе выдают, контрольное время пошло — и бегом в лес, на свою трассу, есть контрольное время, в которое нужно уложиться. Мы проводили соревнование для старших школьников, у нас не уложились в контрольное время два человека, потерялись, — на трассе девочек потерялась старшая девочка, на трассе мальчиков потерялся старший мальчик. Трассы нигде не соприкасались: после четырех часов прыгания на МУРовском "бобике", "козлике", "газике" по просекам, мы нашли их; был август месяц, много малины на просеках, они кормили друг друга малиной, сказали нам, что карты потеряли, теперь объясняют друг другу как пройти к финишу. Это давно было, сейчас это славная семья, хорошая. А песенка осталась.

Вопрос:

Почему в ваших песнях больше горя, чем радости?

Устинов:

Жизнь настолько многообразна, что все переплетено — горе, счастье — все переплетено к счастью, или к сожалению. Бывает смех сквозь слезы, бывает наоборот, но самое главное, что есть в жизни этот человеческий свет, есть люди, есть друзья, есть близкие, и мне трудно ответить на этот вопрос однозначно.

Вопрос:

Юрий Михайлович, вы в свое время долго занимались детскими домами, есть какие-то сдвиги после Вашей работы?

Устинов:

Сдвиги, конечно, есть, безусловно. Вот недавно вышло еще одно постановление, которое тоже что-то сдвинет. И, кроме того, что увеличены материальные нормы, во-первых, большой победой было то, что люди стали в большинстве осознавать, что есть эти дети, есть эти детские дома, потому что для многих это было покрыто завесой тумана: неизвестно было — да, вроде они где-то есть, эти детские дома, вроде бы их совсем мало, а их очень много, и ребят этих становится все больше. Что сдвинулось еще — открылись детские дома. Сейчас уже редко на каком детском доме висит транспарант "Посторонним вход запрещен". И что самое главное, "сдвинулось" сознание того, что этим ребятам нужны не столько бассейны с золотыми рыбками, цветные телевизоры, усиленное питание, сколько им (в первую очередь!) нужно человеческое общение. Потому что, как бы не был прекрасен детский дом, в котором они находятся, слишком велика крыша. И в возрасте, скажем, 3-5-7, до 11-12 лет осознать такую семью, в которой 100-200 человек, такой масштаб — они не могут. Они не находятся в этом масштабе. А воспитателей, какими бы они не были золотыми, тоже не хватает. И отрадно то, что разные люди, даже сомневающиеся в себе, все-таки пошли в детские дома, принесли туда свои души, и там их оставили.

Вопрос:

А вы можете привести примеры, когда самодеятельная песня еще каким-то жизненным вопросам? Может быть, кроме детских домов еще какие-то проблемы были решены?

Устинов:

Я счастлив, что песенка "Приходите в детский дом" — я не думал об этом, когда она написалась, это был такой выплеск — они сработала. И я знаю много КСП (в частности), которые отправились и в детские дома. А вообще, если взять, к примеру, творчество Юрия Визбора, это настолько мощная, светлая, чистая человеческая платформа, деятельная, душевно активная, что сам вопрос даже как-то странно звучит. Я не могу привести конкретных песен, которые конкретно где-то что-то совершили. Хотя я помню человека, который, услышав песню, не взялся за веревку и остался жив, хотя хотел отправиться в мир иной. Помогла одна из песен Визбора. Бывает и так. По-всякому бывает. Это, наверно, у каждого по-своему и Визбор для всех разный, и Высоцкий для всех разный...

Вопрос:

Какой из авторов Вам наиболее близок?

Устинов:

Мне проще было бы назвать двух (с натяжкой — трех) авторов самодеятельной песни, которые мне далеки. Более того, я должен сказать страшную вещь: мне одинаково интересен маститый бард и шестиклассник с гитарой, который поет свою первую песню. Потому что дело не в художественной ценности этого творчества, а в человеческой.

Вопрос:

Просто я имел в виду учителя, на песнях которого Вы учились.

Устинов:

Мне не повезло в этом отношении, я ни к какому КСП не принадлежу, я прошел мимо всех этих клубов, и только в последнее время развыступался. А хотелось бы назвать, конечно — Владимира Ланцберга, конечно Виктора Луферова, Новеллу Матвееву, безусловно — Булата Шалвовича Окуджаву, Михаила Анчарова... Вы знаете, очень тревожно давать такой список, потому что его хочется продолжать, продолжать, и я обязательно кого-нибудь забуду, это будет очень обидно, и вдвойне обидно, потому что здесь стоит магнитофон и крутится пленка, и меня всегда можно будет уличить в том, что я кого-то не назвал. А назвать тех двух с половиной авторов, которых мне, честно говоря, неприятно слушать, я не могу по вполне понятным причинам. Каждый пишет, поет и слушает то, что хочет.

Вопрос:

Юрий, Вы у нас не один раз бывали, со многими общались, много песен слушали, знаете наших Приморских авторов. И я бы хотела попросить Вас немножко поговорить на тему наших авторов. У нас есть Вася Солкин, Бурнаевский, Булгаков, вот на этом остановитесь, пожалуйста.

Устинов:

Да, вопросы серьезные. Мне очень трудно отделить песню от человека, творчество от человека. Да я и не отделяю, потому что если славные люди пишут песни, то это славные песни. Я с большим трудом и интересом преодолеваю свою инертность, когда слушаю, например, Сережу Булгакова. Нужно очень большое напряжение, чтобы почувствовать — как молнии бьют, высвечивают какие-то ассоциации третьего, пятого порядка. И это очень интересно, хотя и не всегда получается. Что касается других авторов, мне нравится в песнях Васи Солкина то, что они ясны. Как есть ясность в песнях Арика Круппа, с которых я начинал. Я тоже боюсь кого-то упустить, может быть больше всего близки по стилю мне песни Артура Пилипенко. Вы, наверно, об этом догадываетесь, потому что есть даже похожие какие-то обороты. Кого я забыл? Должен извиниться, но я мало слушал других авторов, чтобы иметь какое-то суждение и тем более объявлять его на большую аудиторию я не решусь. Я обязательно послушаю, с большим интересом, и когда это суждение сложится, я смогу им поделиться с вами.

Вопрос:

Вы их обходите, потому что оно еще не сложилось?

Устинов:

Да, иногда достаточно две-три песни услышать, и уже есть суждение, иногда нужно услышать тридцать песен. И познакомиться с человеком. Например, с Плоткиным я не знаком. Я слышал его совсем немножко, но я с ним не знаком. Если я не познакомлюсь с человеком, мне трудно что-то сказать о его песнях.

Вопрос:

Вам, наверно, приходилось выступать в детских аудиториях. Как дети воспринимают Ваши песни?

Устинов:

Я могу сказать вообще о детском восприятии песен. Дети — у них не хватает иногда интеллектуального опыта, семантически они не всегда воспринимают информацию, не всегда Пенелопу от сирены могут отличить, но они гораздо глубже нас чувствуют эмоциональную сторону. И музыкальную, и поэтику, которая в песнях заключена, поэтому все песни для них, может быть, не так понятны, как для нас, но ярче. Поэтому если есть в песне нормальное чередование образов и идет оно с нормальной скоростью, не как в японском мультфильме — плачешь, через две минуты хохочешь, еще через две секунды задумываешься, потом опять плохо и опять хорошо — там все очень быстро меняется, как у детей и должно быть. А в песне все по-другому. Там, наверно, должна быть скорость движения образа — это может быть важно для вас, чтобы выступать перед детьми. Когда есть хорошо нарисованный образ и когда он движется, не просто пролетает, и не застревает, чередуются образы, тогда дети слушают очень хорошо, независимо от сложности этих образов. Как только эта образная динамика сбита в какую-нибудь сторону, как только попадает в песню строчка какая-то случайно, просто потому, что написалась эта строчка (и сам я тут грешен) — такие моменты детей сбивают. А когда все цельно, органично, они слышат все очень хорошо. Я помню, как Ланцберг удивлялся, когда пел свои сложные песни детям в Москве — это были ребята 4-5-6 класса — и удивлялся: "Как это так, они слушают и — понимают, что ли?" Я говорю: "Они чувствуют".

Вопрос:

Я много раз убеждался в Вашем волшебном действии на детей, не могли бы Вы какой-то секрет раскрыть для других педагогов?

Устинов:

Грубо говоря, есть две педагогики: педагогика противостояния, старая, всем известная, накатанная, и педагогика сотрудничества, где нет барьера между учителем и учениками. Наверно, секрет "волшебного действия" очень прост: никакого волшебного действия нет, просто стирается барьер, и можно сотрудничать с ребенком на чисто дружеских основаниях, или на родственных, если это родители. Сотрудничать честно, искренне. Потому что, когда начинаются какие-то искусственные педагогические приемы, педагогика кончается, кончаются отношения. Макаренко как-то сказал: "Вот стоит академия пед.наук, а вот стоит один шалопай. Может она с ним что-нибудь сделать? Где же тогда педагогика?" Я думаю, что педагогика — это не столько наука, сколько это состояние, в котором можно находиться, а можно не находиться. А один из главных компонентов этого состояния — отношение к детству. Если оно снисходительное, если считать, что ребенок — это заготовка, болванка, из которой потом что-то выйдет, что он "потом" будет жить, а сейчас он как бы не живет, — мне думается, что это ошибочно, он уже живет, он начинает жить месяцев за девять до рождения, наверно, это уже человек.

Вопрос:

Когда слушаешь Ваши песни, создаются такие зримые образы, будто присутствуешь на выставке акварельных картин, где и детские рисунки, и Рерих; как у Вас отношения с живописью? Влияет ли она на Ваше творчество?

Устинов:

Придется покаяться мне, что единственное, наверно, что я могу нарисовать, это "палка-палка-огуречик, носик, ротик, оборотик..." И так у меня было всегда. Мне очень хотелось рисовать, изображать, но всегда получалось или коряво, или смешно. Когда я хотел что-то серьезное, или серьезно, когда я хотел что-то смешное. Я не знаю, насколько от этого несоответствия избавлены песенки, но, может быть, раз не получилось с руками — вот что-то получится с гитарой. А вообще, отношения с живописью у меня (я не знаю, как она ко мне относится), я к ней отношусь с благоговением. Я не могу выделить кого-то из художников, это многие — многие. Причем, в картинной галерее я обычно останавливаюсь перед такими картинами, где мне говорят: "Ну что ты на эту-то смотришь?" Я говорю: "Подождите..." Может быть это вот от чего. Для меня любой человек, который может провести карандашом ту линию, которую он хочет, это великий человек. Я не могу.

Вопрос:

Вы имеете возможность сравнивать творчество авторов нашего региона с творчеством авторов, живущих в Европе. Как, по-вашему, общий уровень и уровень конкретных исполнителей, почему наиболее интересные авторы стягиваются в Европу? Или они там изначально родились?

Устинов:

"Зачем одессит уезжает в столицу?" Это цитата из Александра Медведенко. У нас в Москве недавно был довольно густой разговор на эту тему, и мне объясняли. Я пожаловался на то, что поступил нетактично в первый момент после окончания Арсеньевского фестиваля, на котором я был приглашен в жюри, и когда закончилась конкурсная программа, и я разбежался погреться, ко мне навстречу выбежала женщина-корреспондент и спросила: "Ну как?" И я с пылу, с жару сказал: "Москва — это пригород Арсеньева". И побежал дальше. И мне потом объясняли, что есть такое понятие как генотип. Людей, которые обладают устойчивым, ярким генотипом (они всегда сопротивляются чему-то), их всегда гонят. Чем сильнее генотип, тем дальше их гонят. И это веками так образовалось — чем дальше к Востоку, тем больше душевного простора, тем ярче люди. В Москве я не выступаю. Я три раза в Москве спел — нет такого желания. И уезжаю оттуда скоро совсем.

Разрыв записи.

... говорили: "Пиши, пиши!" — я никогда к этому всерьез не относился, и рассказы эти, которые были напечатаны, были напечатаны довольно странным образом — у меня рукописи двух законченных рассказов утащили из дому, и потом они появились в этом сборнике. Друзья-доброжелатели! А вообще, каждый должен заниматься своим делом. Я, например, инструктор по туризму, трассировщик, нас немного, трассировщиков, так я лучше буду трассировкой заниматься как следует, чем писать плохие рассказы.

Вопрос:

Как Вы пишете Ваши песни? Как они возникают?

Устинов:

Я как-то в Керчи выступал, и мне пришла страшная записка. Там не было даже знака вопроса, оканчивалась точкой; такая: "Ваше творческое кредо." Я стал мяться, объяснять, что у меня среднее образование, мне трудно ответить на этот вопрос. Вы задаете эти вопросы так, мягко, а там меня буквально засыпали такими вопросами. Мне ответить на них трудно. Там я ответил так: скажем, мне нужно в булочную сбегать, я бегу туда — один куплет, бегу обратно — еще два, пришел — если запомнилось что-то — записал. На самом деле это, конечно, не так. Я попробую объяснить. Когда песенка еще на свет не произошла, это — не мученье, даже не как что-то инородное внутри, а... да, наверно, мучительный период, когда что-то должно наружу вылиться, а никак не выливается. Что — не понятно, какие-то строчки, обрывки мелодий, иногда целиком все, и как правило, строчка сразу на музыкальной фразе: у меня не бывает так, что сначала музыка, потом текст. И так, по кусочку. Например, песенка с припевом "Где ты, Андерсен? Вернись!.." — из меня выходила два месяца — по строчке, по полторы, и наконец вся вышла, и я когда первый раз ее спел, всю целиком, я ее так возненавидел за то, что она меня так долго мучила, но все-таки появилась. Есть песенки, которые остаются, есть песенки, которые уходят навсегда — спел раз и забыл напрочь, есть такие, которые привязываются на некоторое время, ходишь с ней, даже как-то неудобно. И тогда в ней начинает что-то изменяться — какое-то слово корявое выскакивает, на его место другое вставляется, какая-то музыкальная фраза по-другому начинает звучать, — так бывает, когда песенка остается. А когда она просто выскочила и ушла, я ее повторяю в том виде, в каком она выскочила. Я, практически, с песнями не работаю. Наверно, это тоже стыдно.

Вопрос:

А почему у Вас одни песни уходят, а другие остаются?

Устинов:

Это для меня самого секрет, потому что когда они происходят на свет, они причиняют примерно одинаковую боль. Но потом одни уходят, другие остаются. Почему? Не знаю.

Вопрос:

Я побывала в Москве в Вашем клубе и хочу, чтобы Дальний Восток хоть немножечко узнал о нем не их моих, а из Ваших уст.

Устинов:

Это не мой клуб. Я туда просто захожу. Это детский клуб, с небанальным названием "Компас", туристский клуб, где ребята занимаются самыми разными вещами, в частности, несмотря на то, что клуб туристский, они умудрились за последние менее чем два года помочь наладить индивидуальную переписку 11,5 тысячам детдомовских ребят. Писем ведь они, как правило, не получают, а теперь есть кому писать. Там очень много всего. И туризм, и электроника и связь, и разные другие вещи. Хочешь рисовать — рисуй, такой клуб, скажем, по "мужскому" типу. Сейчас попробую объяснить. Есть, говорят, два начала: женское начало — это несомненность, а мужское начало — это сомнение. Когда ребенок пугается, он бежит к матери, несомненность — это как раз и есть человечество. А сомнение — это мужское начало. Когда ребенок хочет изучать, что-то открывать, куда-то идти, он идет к отцу. Именно мужское начало мечется, пытается что-то найти, расшибается, корчится в мутациях, которых гораздо больше у мужчин. Такой вот клуб по "мужскому" типу. Сегодня он занимается туризмом, завтра он может весь заняться водными лыжами, потом все это бросить и начать из папье-маше что-нибудь делать — множество занятий, все время идет поиск. Там та самая педагогика сотрудничества, потому что все равны, старшие немножко опытнее, но никто никого не должен уважать только за то, что он старше.

Вопрос:

Как Вы относитесь к тому, что Ваши песни исполняют другие? И к тому, что Ваши песни расходятся по Союзу?

Устинов:

Несмотря на то, что я выхожу довольно уверенно и сразу что-то пою, что касается моих песенок, мне кажется: тут происходит какое-то недоразумение, и сейчас все, наконец, поймут, что это такое и меня с треском выгонят со сцены. Этого почему-то не происходит, но такое ощущение есть. Что касается второго вопроса, меня выручает, что я пою не всем вместе, а каждому в отдельности. Неважно, в зале или на записи — каждому. Обязательно одному, несмотря на то, что этих "одних" много. Понятна разница?

Вопрос:

Вы, наверно, сотрудничаете с Ланцбергом, расскажите, как и когда вы встречаетесь; и не могли бы вы приехать в наши клубы, пообщаться, поучить, и что для этого нужно сделать?

Устинов:

Спасибо за такие вопросы. Но давайте лучше о песне!

Вопрос:

Знакомы ли Вы лично с В. Крапивиным и как он оценивает Вашу интерпретацию своих произведений?

Устинов:

Мы с ним видимся примерно раз в 10-15 лет, при этом здороваемся, то есть, можно сказать, что мы знакомы. И ни разу он меня не бил за то, что я делаю с его стихами, из чего я могу сделать робкое заключение, что у него, может быть, нет большого недовольства по этому поводу.

Вопрос:

Трудно ли быть автором-исполнителем, и нравится ли Вам такая жизнь?

Устинов:

Жизнь мне нравится вообще, что она есть, такая-сякая. Трудно ли? Мне не с чем сравнивать, я был только в своей шкуре. А что касается авторства, то песенки для меня — побочный продукт главного дела. Я их специально не писал, над ними не работал, поэтому автором мне быть легко. Исполнителем очень трудно, потому что ответственность при исполнении чужих песен огромна, тем более, тех песен, которые уже не могут звучать в живом авторском исполнении.

Вопрос:

Чем Вы сами объясняете, что у Вас нет песен конкретно о любви.

Устинов:

Они есть, я просто мало их спел. С другой стороны, в каждой песенке заключен и этот свет и вычленить это в отдельную песню трудно. Наверно, есть такие области жизни, про которые кому-то запросто поется, кому-то поется с трудом, кому-то не поется вообще. Я не пел о том, как хочу в походы, хотя занимаюсь этим всю жизнь. Точно так же и здесь. Много об этом не пишется.

Вопрос:

Район Ваших путешествий?

Устинов:

Европейская часть, западный Кавказ, Хибины, Валдай, средняя полоса, немножко Урал.

Вопрос:

Скажите. Ваше увлечение самодеятельной песней передается вашим ученикам? Есть ли последники? Тянутся ли сегодняшние мальчишки к самодеятельной песне?

Устинов:

Живой пример — Костя — два раза уже выходил сегодня на сцену, и я думаю, он еще выйдет и не раз. Да, слушают ребята. Что же касается "последышей" — я не рассматриваю самодеятельную песню как профессиональное или самодеятельное ремесло. В ремесле могут быть последователи, ученики, а здесь могут быть только со-чувственники. Они, конечно, есть. Будет у них писаться — хорошо, не будет — пусть они слышат других людей.

Вопрос:

Вам, наверно, часто бывает трудно, Вас не понимают? Например, с детскими домами. Были у Вас переоценки ценностей? И почему Вы выделяете именно искренность среди человеческих качеств?

Устинов:

Я не совсем понял. С детскими домами я знаком очень давно, и переоценивать мне много не пришлось. Что мне часто бывает трудно — это ошибочное мнение, это я с виду такой угрюмый, а так и повеселиться могу. А что не понимают... Наверно, не нужно переносить на всех то, что Вы испытываете ко мне. "А почему искренность?" — второй вопрос. Наверно, все мы разные, каждый проживает свою жизнь, со своими событиями, и на основе этих событий каждый имеет свой багаж мироощущения, миропонимания. У меня это так.

Вопрос:

В Вашем репертуаре есть песни на чужие стихи. Как Вы подбираете стихи для своих песен? И на чьи стихи Вы хотели бы еще написать песни?

Устинов:

Только случайно. Я никогда специально не занимался отбором — просто открываешь журнал или поэтический сборник и видишь, что в стихотворении уже есть мелодия, нужно только помочь ей проявиться — взять гитару и стать "проявителем". Я даже не могу сказать, что я автор этих мелодий для чужих стихов — эти мелодии там уже есть, я помогаю им проявиться. А стихи не искал специально.

Вопрос:

Вы, как автор, как относитесь к тому, что Ваши песни исполняют не так, как Вы?

Устинов:

Бывают искажения, а бывает просто индивидуальное прочтение песни, аккорда, текста; я против искажений, но за индивидуальное прочтение. Так же как разные голоса, разные манеры владения гитарой, и каждый человек, который поет песню, может считать эту песню своей. Когда он ее поет, потому что он становится со-автором.

Вопрос:

Вам не хотелось бы написать музыкальную сказку для ребятишек?

Устинов:

Мне хочется писать сказки вообще. Даже я одно время этим занимался, потом как-то писать перестал. Что касается музыкальной сказки, это очень серьезная работа. Я должен сделать еще одно ужасное признание — я музыкально абсолютно безграмотен. Я не знаю ни одной ноты и не знаю, что беру на грифе. На меня страшно ругаются шестиструнщики, потому что то, что я беру одним пальцем, им приходится брать двумя руками. Я же семиструнник, да еще с ненормальным строением, и абсолютно музыкально безграмотный. А сказки — это прекрасно.

Вопрос:

В каких взаимоотношениях у Вас песня и туризм? Как Вы себя делите? Или объединяете? Песен про туризм вроде не пишете.

Устинов:

Но я в походах с удовольствием пою песни, которые написали другие. У меня песня работает внутри туризма. Основное — туризм, создание туристской группы, условий для самовоспитания. Ни в коем случае не воспитания. Это основное. Организация среды, где ребята могли бы, сохранив себя, максимально раскрыться и составить из себя коллективное существо. Это главное. А песня работает внутри этого как инструмент. Самоцелью не является.

Вопрос:

Ваши песни родились песнями. А есть те, которые были стихами?

Устинов:

Ни одной. У меня совсем нет стихов.

Голос:

Большое спасибо за песни! Благодаря им я по-новому понял детские сказки В.Крапивина.

Устинов:

Большое спасибо. Хочу порекомендовать Вам того же Крапивина "Голубятню на желтой поляне". Если Вы любите Стругацких, Анчарова, Бредбери, или (что неожиданно, может быть) Булгакова, то посмотрите эту книгу. Правда, там написано, что она для детей.

Вопрос:

Ваше отношение к классической музыке, року.

Устинов:

К классической музыке я только подбираюсь, потому что всю жизнь провел в лесу, а рок слушаю с сожалением. Не хочу быть старым брюзгой, но рок мне напоминает одну операцию на Западе (у нас она, к счастью, запрещена) — лобоэктомия, когда два полушария разделяют и человек, который мучился, ему становится хорошо. Тяжелый рок с низкими частотами тоже производит подобную "спасительную" операцию. Какая-то слабость, безысходность, может быть, другого выхода нет... Но рок тоже разный бывает. Есть джаз-рок... Это большой вопрос. К крайнему року отношусь с сожалением, к року, который содержит мысль, не благодаря тому, что он — рок, а скорее, вопреки, я отношусь с интересом. Любимые композиторы-классики: Дебюсси, Моцарт, Бах. Достаточно.

Вопрос:

Со скольких лет Вы начали писать и петь песни и что было толчком?

Устинов:

Когда меня принесли из роддома и развернули, я стал петь и даже приплясывать... русский танец. Понесли обратно, говорят: "Что Вы дали? Какой-то странный..." Специалисты посмотрели, сказали — ничего страшного, будет музыкальный ребенок.

Вопрос:

Как Вы относитесь к музыкальному самообразованию?

Устинов:

С величайшим почтением, как к чему-то далекому, труднодоступному. Я всем этого желаю, но когда однажды я попробовал познать ноты, почему-то перестал писать песни. Я помню, что под всеми линеечками, такая проткнутая нотка это "до".

Вопрос:

Помните, Вы осенью, представляя "Трех идиотов", говорили о еще ненаписанной сказке? Дописана ли сказка? И где можно Вас прочитать?

Устинов:

Сказка недописана. А прочитать — последнее, что было — в 1983 г. сборник "Несерьезные дети" — два рассказика под псевдонимом Ю. Артюшов.

Вопрос:

Вы сказали, что только в последнее время "развыступались". Что к этому было толчком?

Устинов:

Один мой приятель, много выступающий автор, сказал мне как-то, когда я в очередной раз упирался, говоря: "Какое вообще людям дело до моей субъективной лирики? Нужно что-то общее, социально значимое", он говорит: "Ты неправильно думаешь. Ты думаешь, что люди должны, послушав твои песни, хором их напевая, строем выйти и совершать великие дела. Нет. Если одна строчка из одной песни одному человеку в зале пригодится, то твоя задача выполнена". И тогда я развыступался.

Вопрос:

Ваше отношение к музыкальному фольклору и есть ли у Вас опыты в этом направлении?

Устинов:

Опытов у меня нет вообще в песнях. Я не считаю себя вправе экспериментировать. Что получается — то и получается. Песни возникают — как сон приснился, я его пересказал. Как тут экспериментировать? Эксперимент должен тогда лежать в области подсознания, что мне недоступно, а сознательно экспериментировать с этим я не умею. Фольклор я очень люблю слушать, это такой океан, такая вселенная... мне даже трудно говорить об этом. Это очень много, гораздо больше, чем та музыка, которая не фольклор. И там все корни лежат, где-то в простых древних песнях. В погребальных, свадебных, охотничьих. Да и самодеятельную песню можно разделить по этим корням. Есть песни-плачи, не обязательно погребальные, но плачи; есть свадебные, не обязательно с атрибутикой, но свадебные, лирические и т.д. Эти корни остаются.

Вопрос:

— Работали ли Вы раньше на производстве? Может Вам времени не хватало заниматься песенным творчеством? Или были неприятности?

— Может выгнали? По 33-й?..

Аплодисменты

Устинов:

Поскольку писание песен для меня не было отдельным занятием, песенки складывались в голове, это могло происходить где угодно. Я работал на производстве, правда, не очень долго. Начальству трудно было догадаться, что в то время, когда я паяю очередной прибор, складывается песня, может быть, про то же самое начальство, но я об этом не говорил, я паял прибор. И никто ничего не знал, и никто меня за песни оттуда не выставлял. Но потом я случайно попал в педагогику и работал в школе, в интернате для "педагогически запущенных подростков", потом ушел в туризм. Сейчас я уже не работаю инструктором, меня медики списали. Дорабатываю до отъезда из Москвы художником.

Голос:

Просьба такая... Если Вас Москва достанет окончательно, переезжайте к нам во Владивосток! (Бурные аплодисменты).

Устинов:

Спасибо. Кстати, записка пришла: "Почему Вы не смогли выступать в Москве?" Я могу там выступать, но зачем? Очень тяжело, поешь, как в мокрую вату. Я вырос в Краснодарском крае. В 60-е годы мы "воевали", работали; в 70-е "воевали", теперь надо к полусотне лет уползти обратно, немножко отдохнуть на родине. Был один период, был второй период, и надо всегда возвращаться домой. Я вернусь домой. За приглашение огромное спасибо, у вас очень здорово, но я поеду домой. Приезжайте в гости!

Вопрос:

Вы петь и танцевать стали с пеленок. А играть не с пеленок начали?

Устинов:

Что касается танцев, это был мой единственный танец, потом я никогда не танцевал, в школе всегда играл эти танцы на каких-то инструментах, пока остальные это делали. И, слава богу, потому что я до сих пор не понимаю, как можно это делать. Ущербный я в этом отношении, не могу танцевать. А что касается инструментов, то в Москву я попал из-за музыки, в детстве играл на банках, склянках, стекляшках. Деревяшках, камешках всяких, в селе. Какой-то музыкальный деятель услышал мои музицирования в саду, и меня отправили к родственникам в Москву учиться, и определили в музыкальную школу, где я проучился 4 дня. Потом выгнали за неуплату — вот все мое музыкальное образование. Но тогда я впервые открыл крышку удивительного инструмента — он назывался "рояль" — там умные люди поставили все нотки по очереди, не нужно бегать по берегу, искать камешки, которые так звучат, склянки подгонять, деревяшки обтачивать. Открывай и играй, пожалуйста. Я, практически, открыл и сразу заиграл. Так я остался без нот, слухачом, потом я подрос, и класса с 8-го — 9-го стал импровизировать, попал в любительский джазовый состав, играл джаз 8 лет, потом у меня осталось три целых пальца на двух руках, и в пианисты я уже не попал. Но играть хотелось, тогда я взял в руки гитару, придумал себе этот строй, потому что на 6-струнке я не могу брать "барре", у меня не получается технически, это старый, русский, соль-минорный строй, и стал играть. Это уже лет 10-11.

Вопрос:

Ваше отношение к джазу? Кто Вам больше импонирует?

Устинов:

Хотелось бы сказать о джазе вообще. Вы помните историю с Маугли? С настоящим Маугли, которого нашли и пытались поставить с четверенек на две ноги, обучить есть ложкой, не кусаться и т.д. Он остался зверенышем. Так же бывает и в семьях. Если в какой-то период ребенок лишен того, что он должен иметь для нормального развития, он вырастает ущербным и потом приходится компенсировать как-то по-другому. Когда подходили 70-е года, и джаз оказался под большим трехколесным велосипедом, которым асфальт укатывают, не только культура, все общество было лишено этой музыки, совершенно ужасным образом, потому что джаз дает возможность непредвзято импровизировать. Не только в музыке, в отношениях, в экономике, в чем угодно. Но тогда, в те времена он был враждебен всей этой экстенсивной системе. А мы сейчас в таком положении — у нас отобрали джаз, пришел рок. Джаз все-таки от рока защищается. Он дает возможность как-то мягче все это воспринимать. А вся та молодежь, которая не знает джаза (этакое трамвайное мышление — так, эдак и все) — это тяжелый момент. Очень жаль, что мы его потеряли. Именно тогда, когда он был крайне необходим. Сейчас его возвращают, но уже время потеряно. Подрастает народ, интересуется — дай бог. А насчет ансамблей, авторов, исполнителей, мне ближе джаз мягкий, что называется "западным побережьем", Луи Беннард, Дэйв Бруберг, Луи Армстронг, многих можно перечислять — всю классику.

Вопрос:

Скажите, как Вы преодолеваете трудности, кто Вы по характеру — оптимист, пессимист?

Устинов:

Я надеюсь, что я — информированный оптимист. По типу темперамента — скрытый холерик.

Вопрос:

Говорят, на Западе нашей страны люди более практичны и более культурно подкованы, чем у нас. Ваше мнение?

Устинов:

Должен еще раз отметить, что здесь, на Востоке, как бы тесно не было в транспорте, нет того ощущения душевной тесноты, которое есть в Европе. Все равно здесь остается ощущение душевного простора. Наверно, это складывается из человеческих отношений, которые здесь есть. Я не говорю, что все у вас прекрасно и здорово, но главное, что я почувствовал, это ощущение душевного простора. И даже в стихах и песнях дальневосточных авторов — обратите внимание. Но вам, наверно, изнутри трудно понять, только по сравнению с Европой, может быть, там вам почудится душевная теснота. А что касается практичности — практичные люди везде есть, и утилитарный подход тоже везде есть, в общем, мне трудно сказать, я ведь сюда ненадолго прилетаю.

Вопрос:

Ваше отношение к почитателям Вашего творчества.

Устинов:

Самый сложный вопрос пока. Конечно, наверно, это творчество — то, что я делаю, я им очень благодарен за то, что они почитают. Давайте просто вместе будем делать хорошие дела.

Вопрос:

Какое впечатление оставил сегодняшний концерт?

Устинов:

Впечатление теплоты и отзывчивости в зале, что всегда удивительно и приятно.

Вопрос:

Я приехал из Сибири, и меня удивляет, что коренные дальневосточники напрашиваются на комплименты в свой адрес. А как Вы относитесь к сибирякам? Вы их относите к Европе или к "дальневосточникам"?

Устинов:

Здесь никого нет, скажем, из Львова? Первые мои большие выступления проходили в Новосибирске, при полных больших залах. Для меня Европа — это то, что отсюда за Уралом.

С. Рыбалка:

Поступила записка, что мы ограничены во времени. Осталось 4 минуты. Давайте!

Вопрос:

Вы сказали, что не знаете нот, но 4 года учились в музыкальной школе.

Устинов:

Я неразборчиво сказал: 4 дня я там учился.

Вопрос:

Вы сказали. Что не умеете рисовать, но работаете художником. Это как?

Устинов:

Художники есть разные. Есть художники — авторы, есть художники — исполнители. Я — художник-исполнитель. Если здесь я — автор, то художник — исполнитель. Мое дело — наколоть смальту как нужно, перепилить трубу на каркас, растереть краски — вот такая работа. Очень интересная работа. Я очень люблю себя преодолевать, когда чего-нибудь не хочется, вот у меня теперь простор для этой деятельности.

(Аплодисменты. Овация. Все встают.)

исполнено в 1 экз. Тузлуковым Виктором

14.4.87