"И вновь над Москвою пожары

И грязная наледь в крови.

И это уже не татары,

Похуже Мамая, свои".

Чечня. Жуткое подтверждение прозорливости поэта. Три года назад, 15 декабря, война уже была в разгаре, а в московском полуподвале на Ордынке со странным теперь названием "Комитет драматургов" о своих встречах с Галичем рассказывал замечательный человек, Матвей Яковлевич Грин.

Впервые он увидел Сашу Гинзбурга во время войны в 1942-м, и случилось это в Грозном. Немцы подступали к городу. Галич играл в маленьком фронтовом театрике, тексты представлений писал Грин. Названия населенных пунктов вокруг были для них столь же значимы, как для нас теперь, полвека спустя. Только теперь все перевернулось. "И это уже не татары"... [1]

Галич возвращается. Тема возвращения для него – одна из самых напряженных. Дети с Янушем Корчаком едут в вагоне навстречу газовым камерам и дают обет вернуться в Варшаву. "Когда я вернусь"... Обращение на "ты" к отчему дому завершается обетом посмертного возврата:

Но когда под грохот чужих подков

Грянет свет роковой зари –

Я уйду, свободный от всех долгов,

И назад меня не зови.

Не зови вызволять тебя из огня,

Не зови разделить беду.

Не зови меня!

Не зови меня,

Не зови –

Я и так приду.

Он возвратился. Пластинками, кассетами, книгами, фильмами, воспоминаниями. Но рискну сказать, что глагол несовершенного вида здесь более уместен. Галич не возвратился, он возвращается. Возвращение только началось и будет, по-видимому, долгим. Пока на переднем плане его роль изгнанника. Его артистическая судьба более сложна и таинственна. Он оставил чеканный драматургический портрет эпохи. Ритмом, метром, четкими сюжетами и непритязательными аккордами гитары он, как обручами, стянул в единое целое эмоциональные, драматические напряжения времени. Это мгновенно узнавалось современниками. И, как часто бывает, все было слишком близко, обиходно, доступно, чтобы быть осознанным во всем объеме.

У Новеллы Матвеевой есть песенка о море. Там корабли плывут "по краю моря на край земли", балансируя, чтобы не упасть, как канатоходцы по натянутому канату. Эту песню Галич любил, я свидетель. В изгнании он написал лишь несколько песен. Одна из них – про песок, который веками сносил ветер в землю Ханаанскую. Она написана на мотив той, о море, что придумала Матвеева. Он тоже был таким кораблем-канатоходцем. По краю моря плыл он своей дорогой, видимый теми, кто смотрел на него с берега глазами любви, ненависти, равнодушия, зависти. Естественно, что пропасть, балансируя над которой Галич вел свой корабль, угадывалась. Многие из тех, чью душу поддерживал, оформлял, спасал, лечил своим словом Галич, связывали ее с угрозой ареста, репрессиями, изгнанничеством. Но было в этой пропасти и другое. В ее дымных глубинах просвечивала еще и "бездна мрачная" пушкинская. И отношения с этой пушкинской пропастью составляют главную тайну Галича как артиста, художника, поэта. Тайна эта не поддается легкому осознанию. И быстрому осознанию она тоже не поддается. План переживаний, поддерживающих Галича с этой стороны, безусловно явлен в его творчестве. Но во многом он оставался и продолжает оставаться скрытым от глаз современников. Нет сомнения, что здесь исток мощных сил, формировавших его артистическую судьбу.

Природа этих сил и отношения Галича с ними – это интересный разговор. Он труден, потому что в своих художнических устремлениях Галич был еще более тверд, чем в позициях гражданских. Этот разговор, я уверен, еще предстоит, и пока он не состоится, возвращение Галича не будет полным.

Когда Галич погиб в Париже 15 декабря 1977 года, словно оступившись, или сбитый чьей-то злодейской рукой, в Москве, в доме у мужественного человека Юpы Шихановича, который всегда бесстрашно противостоял коммунистическому Голиафу, имея в руках одну лишь "бедную давидову пращу", и на себе испытал всю силу репрессий, собрались люди, чтобы почтить память поэта. Звонила из Парижа Ангелина Николаевна, жена Александра Аркадьевича, говорила о ходе расследования обстоятельств его гибели комиссией, назначенной тогдашним мэром Парижа, нынешним президентом Франции Жаком Шираком. Комиссия склонялась к тому, чтобы констатировать несчастный случай. Было двадцатое декабря, Галич еще не был похоронен, отпевание должно было состояться через два дня, двадцать второго.

Пели песни Галича. Трудно назвать их песнями. Это скорее баллады, поэтические драмы, где выразительность достигается не мелодией и вокалом, а, как в былинах, взаимодействием сюжета и распевной речевой пластики, особым аритмическим интонированием, каким всегда отличалась живая непpиглаженная русская речь. Я спел "Коpолеву материка", черную балладу, написанную за три года до вынужденной эмиграции в одной из больниц Ленинграда, где Галич лежал при смерти, с заражением крови, и только чудом выжил. Центpальный персонаж в ней – белая вошь. Вся баллада – как бы вывернутая наизнанку горькая ода всесилию чудовищной властительницы огромных просторов, одной шестой части земной суши. Она владела не мнимой, а действительной властью все время, пока коммунисты управляли или думали, что управляют страной.

И вот одна дама почтенного возраста, которая сама не меньше двадцати лет оставила за колючей проволокой Гулага, мне и говорит, когда я закончил: "А вы знаете, в нашем лагере вшей не было. И вообще, – добавила она после паузы, – кто не хотел иметь вшей, тот их не имел".

Слова были сказаны легко, но с подчеркнутой опpеделённостью. Я понимал их глубокий смысл и не знал, что ответить. Во мне билась и мешала говорить мысль, что я плохо спел. И что образ королевы материка во мне, не знавшем лагерей, видимо, совсем иной, чем образ реальности, которую эта дама знает по опыту. Но как бы то ни было, независимо от моего исполнения, я явственно ощутил тогда, как от этих слов замкнулся на Париж ток напряжения, которое сопровождало Галича всю его жизнь – с тех пор, как стал он поэт, как отбросил бирюльки, которыми баловались почти все его сотоварищи по цеху, а точнее, по цехам, с тех пор, как решился остаться один на один с невозделанной, сырой речью, с невероятной драматургией нашей тогдашней жизни. В конечном счете, это напрямую выводит к природе пропасти, невидимой, скрытой за горизонтом, по кромке которой Александр Галич вел свой корабль на глазах у изумленных, завидующих, ненавидящих зрителей, на виду у благодарных своих слушателей. Ее глубина и беспредельность определяются силами куда более мощными, чем человеческие. Их имел в виду Софокл, когда писал Эдипа. Ангел, явившийся Иакову во сне, явился как их посланник и выразитель.

Галич был призван этими силами. Он откликнулся на зов, потому и обрел судьбу, которую имел в первой, конечной жизни, имеет и будет иметь во второй, бесконечной. Драма отношений с ними, отношений нелегких, конфликтных и трагичных, "без дураков", – именно она стала основой его земного бытия, осветила все, что сделано им как поэтом и певцом.

Однажды у себя дома, на Черняховского, 4, он показал мне журнал со стихами любимого многими, в том числе и им, поэта, "сделавшего эпоху", как принято говорить. Стихи были обращены к людям от лица поэтов. "Берегите нас, поэтов", – говорилось в них, и следовала разработка темы. "Смотрите, – сказал Александр Аркадьевич мне (и я на всю жизнь запомнил его слова), – вот пример глубоко ложной поэтической идеи".

Дело, разумеется, было не в гордости паче чаяния, ее не было у автора стихотворения. Просьба его была не за себя, а за всех. И не в приверженности самого Галича страданиям, этого вообще у него никогда не было, скорее напротив. Дело в п р и р о д е испытаний, которые выпадают на долю поэта в связи с тем, что он поэт. Галич не мог присоединиться к просьбе, высказанной о т л и ц а п о э т о в, потому что считал такую просьбу противоестественной.

В добре и зле, творимом людьми по отношению к поэтам, он, не закрывая глаза на очевидное, видел еще и таинство, под знаком которого вершится судьба. Вот почему, допуская для себя моление о чаше, он наотрез отказывался от просьб о милости у людей. Свою судьбу он прозревал и принимал, не имея никаких иллюзий, зная, на что идет.

"В нашем лагере вшей не было"... Когда я услышал это, я лучше понял, к а к о й магический подарок сделал Галич лично мне (за других не говорю, сами скажут). Мир вокруг был пропитан кровью. Он мог раздавить меня, и не было бы всего, чем я сейчас живу, – ни физики Логоса, ни гитары моей, ничего. Я не мог быть вне этого мира, но и внутри тоже быть не мог. Когда Галич ходил, жил, был среди нас, кровь еще сочилась отовсюду, мир продолжал оставаться очень опасным для жизни многих людей и для меня в том числе. Галич опутал его своими сетями, собрал в комок, поместил в волшебный фонарь и приказал: "Сиди там". И он сидел, сохраняя весь свой ужас, но уже неспособный раздавить меня изнутри меня же самого, заполонив собой. Он был в клетке, которую устроил для него поэт. Я мог жить и делать свое дело.

Галич никогда не был под арестом, не попадал в тюрьму, не спал на лагерных нарах. Но он все знал. На вопросы, которые буквально сыпались на него, мол, как же так, он отвечал: "Ну, а если б я гнил в Сучане, вам бы легче дышалось, что ли?". Королева материка явилась ему в полумраке больничной палаты, где он лежал, привязанный капельницей, вдали от тайги и лесоповалов. В волшебном фонаре королевой стала гнида, белая вошь. И не имело никакого значения, были в действительности вши в лагерях или у кого-то на нарах, или не были. Королева материка была.

Коммунистическое правление стало бедствием для культуры. Не меньшим бедствием сделалась необходимость противостоять ему. Не меньшим. А может быть даже большим, и более страшным, хотя сопоставления тут – дело неблагодарное.

Ужалив обидчика, нарушившего естественный ритм улья, пчелы погибают, оставив свое жало в его теле. Так, следуя пчелиному инстинкту, погибали наши поэты, вонзив свой поэтический дар в тело системы, в роковой фантом пустоты, и оставив его там.

Галич прекрасно понимал эту опасность. Он жалил, но свой поэтический дар сумел сохранить при себе. В том ему помогли Мандельштам, Пастернак, Ахматова, Хармс, Вертинский. Он выжил как поэт, потому что был крепко привязан к культуре, взошедшей ранее, до разрыва, обозначенного правлением коммунистов. На фотографии похорон Станиславского можно различить юного Сашу Гинзбурга среди тех, кто несет гроб. И еще выжил он потому, что всей душой всю жизнь искал опоры и поддержки в таинстве, которому причастен мальчик с дудочкой тростниковой:

Мальчик с дудочкой тростниковой,

Попытайся меня спасти.

Есть такая хасидская легенда. В Судный день в одной местечковой синагоге собрались люди, чтобы Бог судил их и определил дальнейшую судьбу. Цадик молил Бога простить людей за их грехи, которых было немало, но прощения не было. Там был мальчик с тростниковой дудочкой, сын портного. Ему стало скучно слушать молитвы взрослых, он достал дудочку и заиграл. Люди подумали, что это святотатство. А Бог услышал мальчика – и по звукам его простил их.

[1] Подробнее воспоминания М. Грина о Галиче см.: Грин М. Когда была война... // Кн. обозрение. 1990. № 18 (4 мая). С. 6; Как Галич подсунул мне 300 рублей // Веч. клуб. М., 1994. 5 февр. С. 4. – Ред.

"Новое русское слово". 1997. 13 декабря

Авторский вариант статьи