Смакуя жизнь, как сахарную вишню,

Счастливый оттого, что безработный,

Сижу и сочиняю эти вирши,

Хихикая над каждою находкой...

В этом четверостишии Михаил Кочетков правдиво изобразил трудовые будни поэта, нелегкое свое ремесло. Н-да... Миша...

К 1983 году, когда мы познакомились, Миша был уже совершенно сложившимся бардом. Теперь я могу прилюдно признаться, что смотрел тогда на него, двадцатидвухлетнего, как на чудо. Сегодня, через столько лет, уже видно, что "Кочетков" стал явлением не только для меня, для нашего круга, но и для всех. Вообще – всех. Его песни, стихи, само существование в культуре заново связывают очень важные узелки, соединяющие население – в народ. Эти песни близки всем, или почти всем – интеллигенции и демосу, старым и новым русским, начальникам и подчиненным и т. д.

Попробуем распутать клубок, объяснить феномен.

Вспомним, какие вещи впервые зазвучали в 1983–84 годах. "Сон", "Осень", "Жидик", "Ария попугая", "Романс самоубийцы"... Сплошь безнадега и антисоветчина по содержанию:

И безработные матросы

Садятся вкруг стола на койках –

Носы покрылись купоросом

Не в дальних плаваньях – в попойках...

Но чувствуете, как смешно, как "аппетитно" рисуется образ? Или:

Шипит на крышах дождь, как будто

Картошка на дешевом сале...

И так всегда у Кочеткова: смысловой ряд — отчаянный, пасмурный, выразительные средства — праздничны, "вкусны", переполнены избыточной творческой силой и жизнелюбием. В этом — специфический кочетковский артистизм. Чем дальше разведены в его песнях эти разнозаряженные полюса, тем выше напряжение художественного поля, тем ярче просверкивает искра в сердце слушателя. Это — и талант, и личностный масштаб. Песни Михаила — горячи, потому что велико сопротивление материала, потому что они утверждают да вопреки неотвратимому, данному нам уделу. Для того,

Чтобы в уши мне неприглушенный –

Полный звук летел,

Чтоб дышать вовсю вольной вольностью...

Поэтический взгляд Михаила Кочеткова – неправдоподобно снисходителен. Вероятно, нет такой слабости, которую поэт не оправдал бы в своих персонажах, не изобразил бы в смешном и по-своему привлекательном виде. Он, как добрый Веничка, — все может простить, если захочет понять. (Или наоборот, я не помню.)

А у него душа-вонючка,

Что ей до нежности елейной?

Она дотянет до получки,

А там – согреется портвейном...

Причем из ряда неудачливых сограждан лирические герой себя не выделяет:

Два алкоголика на даче

Сидели третью неделю

И, не закусывая, пили,

О судьбах Родины судача.

Один из них – покорный ваш...

Снижая пафос ("конечно, он герой, страдающий от ран. Ему прописаны буфет и ресторан..."), одухотворяя обиход ("и холодильник, грузный как Безухов, ворчит расстроенным желудком..."), травестируя классику и классиков ("Нет, весь я не умру. Я весь могу уехать...", "уже спешит очкарик Чехов..."), подтрунивая над собой ("в халате с бабского плеча..."), словом — всеми средствами поэт отвоевывает у хаоса — человеческое, отогревает пространство жизни, пригодное для обитания. Любимая метафора этого пространства — дружеское застолье:

Заходите — здесь ждут вас всегда!

Здесь нежданных гостей не бывает...

Да уж зайдем, мимо не проскочим... Хотя... застолье-то того-с... потустороннее......

И, убиваясь по Отчизне,

В забытом доме у реки

Они сидят как дураки

Вот так всю жизнь... И после жизни...

Есть в поэзии, в песнях Кочеткова драгоценное качество, которое можно назвать драматургичностью. Мы всегда различим ее в прозе Искандера, в песнях Галича и Кима, в стихах Самойлова. Жизнь хороша не философским выводом, а процессом, фактурой, человеческим многоголосьем. Именно драматургичность дает стихотворению интонационный простор, будоражит его, преображает литературный текст в нарядное представление, в вечный праздник – веселый или грустный, неважно...

Старомодная, угловатая –

Челка рыжая набекрень...

Да откуда ж ты, конопатая?

Из каких таких деревень?..

.........................................

И хозяин украдкой в прихожей,

Отыскав старый папин кафтан,

Вытрет слезы и тихо положит

Папе доллар в дырявый карман...

Видимо, этот артистический избыток и сподвиг впоследствии Михаила к прямому контакту с миллионной телеаудиторией.

Но если уж говорить об артистизме, то без упоминания об одном уникальном свойстве Михаила Кочеткова — не обойтись. Свойство это почти необъяснимое, тем более на бумаге, но без него все остальное теряет эмоциональный градус.

Я имею в виду — гипнотическое обаяние, могучую положительную ауру. Ведь за что, в сущности, зритель полюбил "Гнездо глухаря", утреннюю передачу на пятом канале? А за то самое, за нечто, волшебно складывающееся из застенчивой мальчишеской улыбки и злодейских драгунских усов, из лирического мерцания в очах и хриплого иронического баритона. Это "нечто" и заставляет нас умиленно улыбаться, восторженно ахать и благодарно грустить...

Бог знает от чего грустить?.. От чувства ли родства?.. От того ли, что жизнь проходит?.. Не все ли равно...