Впервые я писал это под музыку Булата Окуджавы.

Дописываю теперь под записи Владимира Фрумкина и дочери его, Майи...

Годами, нет, уж не годами, десятилетиями, точил меня замысел: словами передать магию кино, сей волшебно преображающий все свои компоненты сплав изобразительного ряда, слова и музыки, на примере трех любимых моих (некогда) фильмов.

Первый — "Мы из Кронштадта". Помните сцену с музыкантами в финале? Несостоявшийся гениальный актер советского кино Олег Жаков в роли латыша-командира? "Эй, мызыканты, не надо винтовка, давай хороший музыка". Помните? Редеющий оркестр? Труба, барабан и, кажется, валторна, а в конце все убиты и одна лишь труба на высочайшей ноте отчаяния, помните? И тогда — подмога, поворот, победа, когда сердце мальчишки, замершего в кинозале, разорваться готово, помните?

Второй — "Служили два товарища" (композитор В. Птичкин). И там музыки не густо, один маршик. В первом явлении его, фальшивя, разучивает под управлением скрипки оркестрик, в состав которого входят и балалайка, и бас-геликон, и эта музыкальная пародия вызывает всеобщий смех. Во втором явлении — сельский парад, оркестр почти не фальшивит, но балалаечное его звучание, с комичными фортелями-форшлагами на понижении, по-прежнему вызывает улыбку. И вдруг, в финале, совсем неожиданно для зрителя, на фоне документальных (или якобы документальных) кадров, полный военный оркестр взвинчивает мелодию там, где мы привыкли к умиротворяющему снижению тона и — и обрывает нам сердце.

Третий — "Белорусский вокзал". Ну, это пока ещё все помнят. Уже пропета с воодушевлением песня Десятого ударного, спят усталые герои, и вдруг — опять вдруг! — марш. Марш в душераздирающем, отчаянном миноре. (Под него шли потом парады Победы...) Этот смертельный марш Окуджавы спас проваленный фильм, открытый конец которого в то время идеологически нечем было уже поддержать, одна лишь музыка осталась. Но какая музыка!.. Не знаю, как вы, читатель, я не могу её больше слушать.

Правду говорю, десятилетиями лелеял это, пестовал, хоть и знал, что никому оно уж больше не нужно, кроме нескольких таких же пескарей-идеалистов, а всё думал: для них и напишу со всеми подробностями, о провале мечты, в которую так хотелось верить, в свободу-равенство-братство, обернувшиеся Партией, нашим Рулевым, славой-борцам-что-за-правду-вставали, это ж надо было суконщину такую в песню всунуть, запевом сделать, совсем уж обалдели от вседозволенности... Да и мало чего ещё можно было потянуть, даже целую книгу сделать — разбор мизансцен с наложением музыкального ряда, умиление режиссёрскими находками, хоть и не искусствовед я, ну и что, разве Окуджава музыкант, а передача музыки словом — это такая мучительная и сладостная работа!

Вечером четырнадцатого августа 1997 года я похоронил свой замысел и под звон гитары Владимира Фрумкина отказался от соревнования, от описания музыки словом, потому что понял: слово и музыка делают это несравненно лучше.

Сколько существует произведений литературы, в которых авторы, изнемогая в борьбе со словом и исчерпав его возможности, сваливаются, наконец, в немоту и, в мучительном поиске средств, не находят ничего лучшего, как привести нотную строчку... Хорошо бы одну, а то, войдя в раж, страницами шпарят, и тогда читатель, умеющий петь с листа, наслаждается нежданным лакомством, а не знающий нотной грамоты остаётся с раскрытым ртом перед загадкой: как это звучит и что именно автор в муке слова пытался промычать, для чего и слов-то нет, их и впрямь может не быть в людском лексиконе для иных сложных чувств... Кому из писателей не знакома зависть то к композиторам, то к художникам... да и художники ломают кисти и рвут холсты... и композиторы ревнуют к слову, иначе разве писали бы симфонии с хорами...

Владимир Фрумкин объединил средства просто и органично. Он разве что не рисует на сцене, но лапидарные описания его дают аудитории ясное представление и об атмосфере на стройке электростанции под Лугой, где с песен у вечернего костра началось идейное разложение и музыкальное вольнодумство студента консерватории, и о подмосковной лужайке, где произошла легендарная конференция бардов — и комаров (размером с утку, по легендарному теперь утверждению Александра Галича) — в мае 1967 года.

Прогулки с бардами — назвал Владимир Фрумкин своё представление авторской песни. На самом деле это путешествие в легенду, хотя Фрумкин не старается ни изобразить своих персонажей, ни дословно их пересказать. Он их корректно (в лучшем смысле этого слова) излагает. Что до представления самих бардов, то он их поёт.

Да как!

Впрочем, теперь, благодаря самому демократическому в мире институту Интернета, в нём возможно получить об этом некоторое представление, ибо концерт-воспоминание Владимира Фрумкина "Прогулка с бардами"опубликован. Позволю себе процитировать это блестящее выступление:

"От Москвы до самых до окраин..." и потом, грянул хор: "Широка страна..." Это уже был экстаз, друзья мои, зал встал, стали подпевать, размахивать руками... Дамы и господа, за что боролись? Где очистительная работа наших бардов? Где та, так сказать, песня, чистая, умная, которая захватила молодёжь, как пожар — сухие леса Калифорнии? Я не понимаю этого феномена. Я не могу понять это до конца, почему такая ностальгия по популярной культуре сталинских, брежневских времен? Мне говорят некоторые: "Но песни-то хорошие!" Я говорю: "Но они же несут на себе... Да-да! Ловко сделанные слова, прекрасная музыка...""

Обрываю. Шпарить хочется дальше, это всё доказательно, вкусно, темпераментно. Да иначе и быть не может. Владимир Фрумкин — известный музыковед, занимающийся исследованиями в области поэтической песни, им написаны статьи о Галиче, издано несколько нотных сборников Окуджавы, он исполнитель гитарной поэзии, он стоял у истоков авторской песни еще в начале 60-х, он один из теоретиков и популяризаторов жанра. А точнее — не один из, а единственный теоретик мелодики бардов.

Крохотный миг несогласия с процитированным кусочком выступления: песня неподконтрольна, и судьба её непредсказуема. Те массовки, о которых говорил Вл. Фрумкин, видимо, приносили в 1997-м финансовый успех. Мало удивительного в том, что люди, чья молодость прошла под марши и кантаты, платят деньги, чтобы снова услышать этот ставший почти запретным жанр и вспомнить под гром оркестров героическую молодость. Молодость-то была героическая. Во имя чего гром гремел — это уж второй вопрос, и к песенным достоинствам он отношения не имеет. Тем паче, что сам Вл. Фрумкин признаёт: "Ловко сделанные слова, прекрасная музыка..." Да ведь это и есть то, что продлевает песне жизнь.

Вот в прошлом году мне в Филадельфии пришлось несколько раз побывать на сборах молодого клуба авторской песни. Пели своё любимое, а потом переходили на такое, что я диву давался: откуда эта молодёжь знает песню из фильма "Александр Пархоменко" ("Ты ждёшь, Лизавета, от мужа привета, ты со мной, я с тобою неразлучны навек...") или довоенные песни "морского" репертуара, вроде превосходной "Лейся, песня, на просторе"? И отвечал словами Фрумкина: ловко сделанные слова, отличная музыка... Весь секрет хорошей песни. Её, чтобы испортить, надо лишь наполнить дубовыми поленьями слов типа слава-борцам-что-за-правду-вставали...

Я и сам был некогда скромным участником борьбы с этим бесчеловечием — хоть и не в песенном жанре, мне близко то, о чём говорит Вл. Фрумкин: он фиксирует историю сопротивления. И прогулка его — это теперь уже прогулка в историю. Но он и сам часть этой истории. Многое из того, о чем он вспоминает и рассказывает, уникально. Своеобразный резонанс всколыхнул, вероятно, всех шестидесятников, ну уж, по крайней мере, тех, кто имел дело с идеологией и цензурой, когда Фрумкин говорил о накате ретроградства, о том, что возможное в ****-м оказывалось невозможно уже в ****-м, а после ****-го, после вторжения в Чехословакию, невозможно стало всё. Десятилетиями госкультура оболванивала население, щедро оплачивая и восхваляя композиторов. Так и получилось, что изумительная музыка служила роскошной рамой убогим словесам, и петь приходилось то, что было положено на эту музыку не ради слов — ради самой музыки. Так убогость слов советской песни компенсировалась музыкальными средствами.

Владимир Фрумкин — замечательный рассказчик. Его интеллигентная речь (кстати, он сотрудник русского отдела "Голоса Америки") не заглажена. Это не лекция, а страстный рассказ. И не просто современника, не постороннего свидетеля, но участника захватывающего дух процесса рождения песни, противопоставившей себя официозу и открыто враждебной ему во времена, когда "запрещалось всё, что не разрешалось, а также большая часть того, что разрешалось".

Начало ведет нас в строительство межколхозной гидроэлектростанции под Лугой, где на студента Ленинградской консерватории им. Н. А. Римского-Корсакова обрушился океан безымянной песни — озорной, не маршевой. Там венецианский мавр Оттело один домишко посещал, Шекспир узнал про ефто дело и водевильчик накатал, там Софья Андреевна Толстая... опять же любила поесть, она не ходила босая, спасая семейную честь. В те годы!.. Шекспир — Толстой, зеркало русской революции — Это контрреволюция.

Это была живая жизнь подо льдом маршевой лирики.

Обладая громадной музыкальной эрудицией, которой даже края он не приоткрывает, о ней лишь по случайным ссылкам на аналогии с классикой догадаться можно, Фрумкин скупо (сценическое время — счет на секунды) даёт тончайший анализ параллельного (сперва, до поры, пока самодеятельная песня окончательно не убила официозную) процесса сосуществования двух стилей (так и тянет сказать — двух систем).

Вот он анализирует информативность текстов, начиная с нулевой "Широка страна моя родная", этой энциклопедии прописных истин, этого сплошного Волга впадает в Каспийское море, — и параллельно напевает незатейливую, казалось бы, лирику бардов, насыщенную чувствами, чуть ли не запретными для советского человека. (Вы, читатель, и сами помните: советский человек — он не чета другим человекам). Грусть, раздумья? Нам незачем грустить и не о чем раздумывать, все продумано и ясно на широком пути в... куда?

Но тогда советская власть всё ещё выступала в роли победителя. А победитель получает всё, и песни тоже. Разве ведали мы, когда пели пронзительнейшую "Дан приказ ему на Запад", что это белогвардейская песня? Где нам было знать, что заменой единственного слова добровольцы на комсомольцы победители не оставили нам представления о том, как отличались в духовном отношении от побеждённых... Духовность тоже была оккупирована партией, как и вся культура, и — так же беспощадно выжжена. Монополия на мысль возведена была в непреложный принцип, в стальной закон. Введение единомыслия в России. Глобальный контроль слова (и дела), песен и статей, производства швейных иголок и межконтинентальных ракет... Ведали они, что творили, вождишки, которые всё хотели удержать и потому-то всё потеряли? Вряд ли. Не ведали и не беспокоились об этом. А время шло. Физики знают, как незаметны фазовые переходы: всё происходит стремительно, как во сне...

Удивительно, как всё это всплывало в памяти, пока Фрумкин пел со сцены галичевские песни-абсурда от идиота...

Рассказчик скромен, и, когда он вспоминает, как, не знавший нотной грамоты Булат Окуджава сказал ему, увидев свои песни записанными нотными знаками: "Ты страшный человек, Володя, я тебя боюсь", — то ударение поставлено именно на стихийном таланте Окуджавы, на его музыкальном вкусе, на нетрадиционности, а вовсе не на умении Владимира Фрумкина записывать ноты, это свойственно всем музыкантам.

Это то, что касается слова. Но музыка... Вечная зависть бредущего путника к птице парящей, то, что добило мой давнишний замысел...

Вл. Фрумкин сделал простую вещь: проиллюстрировал (музыкальная эрудиция) интерпретацию одной песни Булата Окуджавы Матвеем Блантером. Парадокс: печальный романс Окуджавы у Блантера стал шансонеткой. В чем дело, ведь Блантер же?.. Партизан Железняк — В лесу прифронтовом — Летят перелетные птицы — В городском саду играет -... Такие песни, вся страна пела, уж мелодии ещё послужат кому-то, зачем им пропадать? А вывод печально ясен: когда десятилетиями композитор имеет дело с текстами нулевой информативности, это не проходит даром. Никакой талант не в состоянии преодолеть причиненный урон. Талант со временем глохнет к оттенкам. Вл. Фрумкин объясняет этот парадокс доказательно, корректно и даже не обидно для памяти большого мастера, вовлеченного в марафон официоза.

Повторюсь: демократичнейший в мире институт по имени Интернет, благодаря фоногpамме Бориса Гольдштейна, расшифpованной H. Игнатовой и сличенной А. Костpоминым, даёт желающим возможность получить хоть какое-то — без музыки, увы, — но хоть какое-то представление об эволюции авторской песни в изложении Владимира Фрумкина.

Вот о чём даже из Интернета ни малейшего представления получить нельзя, так это о том, как дуэт Фрумкиных, отец и дочь, исполняют песни Окуджавы. Тут какие уж слова... Этого не передать. Тут лишь музыка — нежнейший детский голос Майи Фрумкиной, сплетённый в классическом двухголосии с голосом Владимира, в сопровождении деликатнейшей гитары, и ... вот, кручу и кручу эту плёнку, и десятки новых записей не оттирают её, она у меня всегда на особом месте, всегда на виду.

Слушаю, слезу унимаю (да!) и робко надеюсь на приезд дуэта... хоть когда-нибудь... в будущем...