Поэт и бард Юлий Ким столь знаменит и популярен, что представлять его не следует. Менее известно то обстоятельство, что Юлий Ким некогда был одним из активистов правозащитного движения. Об этом шла речь во время интервью, которое я взяла, воспользовавшись тем, что ныне знаменитый человек обретается в Иерусалиме (в последние десять лет Юлий Черсанович живет попеременно в Иерусалиме и в Москве).

– Юлий Черсанович, как получилось, что вы стали одним из активистов правозащитного движения?

– Для этого были основания как личные, так и общие. Я преподавал в школе, и моя подготовка, учительская и человеческая, была такой, чтобы детей обучать поступать по совести, и самому по мере сил этого правила придерживаться. Когда наша общественность, обычно помалкивающая, впервые открыла рот во времена хрущевской оттепели и позже, и началось общее интеллигентское протестное движение, то естественным было к нему примкнуть. К тому времени началась ревизия решений XX съезда. Вообще говоря, развенчание Сталина было колоссальным поворотом в нашей жизни, о последствиях и масштабах которого в Кремле и не думали, когда на это пошли. На самом же деле началась глубочайшая переоценка ценностей, создание совершенно новой идеологии, в основе своей антисоветской, антикоммунистической. Потом наверху спохватились – собственно, спохватился уже Хрущев, чье правление было чрезвычайно пестрым. С одной стороны, он приподнял железный занавес, а с другой – построил Берлинскую стену, он допустил новочеркасские события, кровавое подавление венгерского восстания, травлю Пастернака, хотя в то же время при нем был открыт Солженицын, и вообще он позволил вздохнуть нашей интеллигенции, особенно – творческой, в оттепель появилось множество замечательных талантов и наша культура обновилась во всех смыслах и направлениях. Но, опять же, при Хрущеве были гонения на диссидентов, о которых тогда мало кто знал, а также процесс Бродского.

Когда же Хрущева спихнули, некоторое время мы ждали, куда двинется Кремль, – а Кремль пошел назад. И вот тут-то началось наше правозащитное движение, существовавшее и раньше, при Хрущеве, но не в таких масштабах, каких оно достигло в середине 60-х, – правда, это был довольно короткий период. Процесс Бродского был в 1964 году, потом арестовали, а в 1965–1966 гг. судили Синявского и Даниэля – началось решительное закручивание гаек, достигшее пика в 1968 году во время событий в Чехословакии, и неуклонно продолжавшееся дальше, вплоть до вторжения в Афганистан, и так до горбачевской перестройки.

Общественное сопротивление этой реакции, понятное дело, во многом было связано с возвращением политзэков, с реабилитациями и т. д., то есть с тем положительным, что допустил Хрущев. Вольная мысль фонтанировала и изливалась во все стороны, и она захватила многих, в том числе и меня, хотя вольнолюбивые импульсы я ощущал еще в институте, когда был правоверным комсомольцем. Меня к этому подготовила и личная биография – дело в том, что моего отца расстреляли в 1938 году, а маму арестовали чуть позже и осудили на 5 лет, которые потом превратились в 8. Впервые я ее увидел сознательными глазами в десятилетнем возрасте, когда она вернулась из лагерей. Это было, так сказать, семейным основанием для того, чтобы оказаться в рядах правозащитников, ну а другим основанием было мое знакомство в 1963 году с Петром Якиром, человеком легендарным, сыном расстрелянного Сталиным знаменитого командарма Ионы Якира. Петр был арестован за бойкость характера в 14 лет...

– И вы ему песню посвятили...

– Да, была у меня песня, этому событию посвященная – саркастическая, горькая песня о "счастливом" детстве. Как я уже сказал, Петр Якир в четырнадцатилетнем возрасте был арестован и осужден на 5 лет по дикому обвинению в создании конной террористической банды. Потом его выпустили, а через полтора года опять арестовали и посадили на 8 лет, – в общей сложности он провел в неволе 17 лет и был освобожден уже в хрущевское время. Так вот, я с ним познакомился, мы подружились, а потом я женился на его дочери, и таким образом мы породнились.

Якир всегда был абсолютным антисталинистом, и когда кремлевские ящеры взялись реабилитировать Сталина, это его, конечно, чрезвычайно возмутило, и он включился в правозащитное движение, набиравшее обороты после процесса Синявского и Даниэля. Я вместе с ним вошел в это дело и тоже стал действовать, подписывал какие-то письма, обращения, читал и распространял с большой охотой самиздат, самый что ни на есть антисоветский, – но этим, правда, занималась интеллигенция во всех крупных городах. Даже листовочки мы кропали со всякими антисоветскими лозунгами и рассылали их по разным адресам, – впрочем, обошлось безо всякой реакции как со стороны властей, так и со стороны общественности. Но вот мое участие в составлении некоторых документов впоследствии аукнулось, и даже весьма.

– То обстоятельство, что Вы, будучи учителем истории и литературы, в какой-то момент ушли с работы и стали вести свободную жизнь, по всей видимости, связано с вашим диссидентством?

– Конечно. Я был учителем, смею сказать, хорошим, и преподаванием занимался с большим удовольствием. Проработал я за всю свою жизнь в трех школах, одной камчатской и двух московских, без малого девять лет, и очень любил это дело, – но совмещать преподавание с диссидентством оказалось невозможным. Я подписал в начале 1968 года три протестных письма, направленных против советской внутренней и внешней политики, и одно из этих писем очень сильно насолило нашей делегации на одном международном коммунистическом съезде. После этого власти особенно озверели и стали увольнять и всячески преследовать тех, кто подписали письмо, – а таких было 12 человек, включая Литвинова, Богораз, Григоренко, Якира. Попал под эту метелку и я, – уже в марте 1968 года меня вызвали к зав. гороно Москвы товарищу Асееву, который предложил мне публично отказаться от подписи, а в противном случае забыть о преподавании. Поскольку от подписи я не отказался, он собирался меня немедленно уволить, но академик Колмогоров – а я преподавал в его физико-математической школе – продлил мое пребывание там до лета, после чего я подал заявление об уходе по собственному желанию. Все лето я провел в ожидании того, войдут наши в Чехословакию, или не войдут. Я думал, что, если не войдут, то, значит, пражская весна победила, и у нас начнется новая жизнь, вторая оттепель, и я смогу вернуться в школу. Но 21 августа все мои планы рухнули, советские войска вошли в Чехословакию, и я навсегда простился со школой.

После этого я еще немножко подергался, подписывая всякие письма, но власти оставили мне только одну отдушину – меня вызвали на Лубянку и объявили, чтобы о школе я забыл и выступать с концертами прекратил. На вопрос, могу ли я зарабатывать на жизнь в театре и кино, мне ответили, что препятствовать не будут, – это был совершенно правильный расчет, поскольку в каждом театре и в кино была своя внутренняя цензура, которая ничего крамольного не пропускала. Что касается моих собственных диссидентских движений, то я должен был их, конечно, прекратить. Невозможно работая в кино и в театре, одной рукой писать песни, а другой – подписывать антисоветские документы, в этом случае сразу бы закрыли фильм или спектакль с моим участием. Я должен был выбирать между диссидентством и своей работой и выбрал все-таки второе, поскольку чувствовал в этом свое жизненное призвание и рисковать им не хотел.

В каком-то смысле я стал свободным художником, поскольку не числился ни в каком творческом союзе и работал по договорам. Время от времени я писал песни крамольного содержания, но выступать с ними мог только на кухне.

– Вы ныне поддерживаете отношения с кем-либо из старых диссидентов?

– Конечно. Хотя ряды редеют с каждым годом, но некоторые, к счастью, еще живы, и мы иногда встречаемся. В московском обществе "Мемориал" регулярно проводятся вечера, недавно был, например, вечер, посвященный 40-летию "Хроники текущих событий", – это была вершина всего диссидентства 60-х. В этом бюллетене о нарушениях прав человека в Советском Союзе перечислялись все события, как-либо отвечавшие заявленной теме, будь то вторжение в Чехословакию, процесс над диссидентами в Москве, арест баптистского пастора или увольнение с работы журналиста, высказавшегося против властей. В общем, "Хроника", выходившая, как придется (а в 1968 году вышло, если не ошибаюсь, 5 или 6 номеров), была той самой шварцевской книгой, в которой записываются все преступления режима. "Хроника" перепечатывалась на машинке, на папиросных листочках, и распространялась повсеместно, и, конечно, какая-то часть тиража немедленно отправлялась за границу, – связь с мировой прессой, с мировым общественным мнением была большим достижением нашего диссидентства. Все это действовало на наши власти как раздражитель, но, с другой стороны, и как ограничитель, – все же какие-то уступки были из них выдавлены, и они, к примеру, скрепя сердце, разрешили выезд евреям.

– Насколько я знаю, вы были лично знакомы с Александром Галичем, 90-летие со дня рождения которого недавно отмечалось. Каким он был?

– Александр Аркадьевич был совершенно московским театралом по своей биографии, образованию и, я бы сказал, составу. Он был театралом с ног до головы, и, кстати, его в своё время принял в свою студию Станиславский. Потом он в арбузовской студии провел всю войну, и объездил все наши передовые части с фронтовым театром, давая представления и сочиняя пьесы. Он поучаствовал в сочинении знаменитой пьесы "Город на заре", которую потом Арбузов приписал себе, хотя авторство было коллективным, и затем стал процветающим советским драматургом, автором блистательной комедии "Вас вызывает Таймыр", других пьес и киносценариев. По своей натуре он был аристократом, барином, так же, как и по виду, по выговору, – а выговор у него был роскошный, московский, такая хорошо артикулированная речь.

При всем при этом, насколько я понимаю, он не чурался и самых обыкновенных московских забегаловок и шалманов, и, как и положено московскому аристократу, легко входил в доверие к любому человеку, от дворника до министра, такова была натура. Ну а в 60-е к нему пришла новая муза, муза гнева и печали, муза народная в самом что ни на есть некрасовском смысле. Ужас и трагедия советской жизни и действительности и тема маленького человека, оказавшегося посреди этого ужаса, вдруг открылась для него как одна из важнейших, как главная тема, и он остался ей верен. Его выгнали отовсюду, из Союза писателей и из Союза кинематографистов, но он ничем не поступился – правда, вынужден был эмигрировать.

– А как вы относитесь к версии, что к его смерти причастна рука Москвы?

– Не знаю, мне в это трудно поверить с учетом того, до каких людей рука Москвы не дотянулась в те времена, – был, например, Буковский, который Москве причинил гораздо больше вреда, чем Александр Аркадьевич. Но, с другой стороны, злопамятность наших властей и их абсолютная беспощадность широко известны, так что ничего нельзя исключить.

– Юлий Черсанович, не могу вас не спросить – что ныне происходит с бардовской песней, не чахнет ли она? Во всяком случае, интерес к ней явно не такой, как прежде.

– Внезапное всеинтеллигентское песенное творчество, в определенный период охватившее чуть ли не весь Советский Союз (это можно назвать песенной графоманией, возникшей в конце 50-х), было, безусловно, следствием хрущевской оттепели. То же самое произошло (хотя, быть может, в других масштабах) с поэзией, ведь какие залы собирали в свое время Вознесенский, Евтушенко и другие. Но потом времена стали меняться, и бардовскую песню потеснили рок и попса, завоевавшая умы и сердца необразованных слоев, – ну а в интеллигентской среде бардовская песня популярна и ныне. Она не столь всепроникающа, как раньше, но в то же время совершенно не стремится к исчезновению, хотя почему-то очень многие утверждают, что она кончилась. Вот недавно был круглый стол у Архангельского, в котором я поучаствовал, – там тоже говорили о том, что уже нет никаких условий для бардовской песни. Я совершенно с этим не согласен – бардовская песня жива и я думаю, что она вообще бессмертна, поскольку речь идет о фольклоре образованных слоев. Подтверждение тому – постоянные бардовские фестивали, проходящие по всей Руси великой. Ну а поскольку наше образованное сословие разъехалось по всему миру, то в одном только Израиле один или два фестиваля в год, и то же самое – в Америке. Бардовские фестивали проходят также в Германии, Австралии и даже в Швейцарии, представьте, я лично участвовал в фестивале, проходившем под Женевой, в горах, после только что прошедшей грозы, – на поляне собралось человек 150, не меньше.

– В последние десять лет вы живете попеременно в Иерусалиме и в Москве; насколько комфортно вам в нынешней Москве? Что вообще вас привлекает и что отталкивает в нынешнем российском пространстве?

– Конечно, в Москве, да и в России, живется трудно – в смысле душевном и материальном, хотя лично я не испытываю больших материальных трудностей, поскольку в театрах на меня ещё, слава Богу, спрос, да и выступать перед публикой время от времени приглашают. Но я вижу, как трудно живут многие мои сверстники и их дети.

Обретение свободы происходит в России очень болезненно, с огромной жестокостью и беспощадностью по отношению к маленькому человеку, который каждый день испытывается на "слабо", и каждый день ему приходится драться за выживание. Эта беспредельная бесчеловечность, конечно, очень огорчает – и все это будет, вероятно, продолжаться довольно долго.

– Ну а нынешние ужесточения, то, что свободу постепенно выкачивают?

– Все это есть, хотя критики наших властей забывают о том, что Россия достигла в своем движении каких-то необратимых вещей. Например, мне кажется, что нынешний уровень гласности, очень пониженный во времена Путина, все-таки гораздо выше, чем при Брежневе. Все эти прокремлевские каналы вместе с апологией Кремля все же преподносят факты, которые советская цензура никогда бы не пропустила, и в брежневские времена всех бы за это укатали в какую-нибудь тьмутаракань. Хотя, конечно, уровень гласности при Ельцине был выше, а до чего дожмет нынешний режим, я представить себе не могу. Но не думаю, что этот уровень будет доведен до брежневской планки – это, на мой взгляд, невозможно по многим причинам, и среди них та, что сам режим в таком уровне безгласности не заинтересован.

Должен сказать, что, когда я оказываюсь в Израиле в русскоязычной среде, среди людей, живущих здесь как равноправные граждане, а не как эмигранты, мне кажется, что я приезжаю на машине времени в Россию будущего, где установлен общественный контроль над государством, и контроль этот находится на высоком уровне, а хозяйство, экономика построены рационально. Конечно, в Израиле имеются свои недостатки, но для России это — недостатки будущего, до которых она еще нескоро дорастет.

Беседовала Ирина Солганик

_________________

Статья предположительно была опубликована в газете "Вести"