Вопрос о лирическом субъекте – один из проблемных в изучении лирики. Трансформирующийся, подверженный влиянию множества факторов образ "говорящего", который инерция коммуникативной ситуации побуждает отождествлять с автором, чаще всего пытаются описывать, используя модели, охватывающие все многообразие его проявлений и располагающие их на неких осях: от автопсихологического до ролевого, от отсутствия субъекта в тексте (взгляд на мир) до его присутствия в качестве персонажа, от субъект-субъектных (связанных с собой) и субъект-объектных (связанных с другими) отношений, и так далее [1; 2]. Эти представления о субъекте сформированы скорее на материале традиционной лирики; что же касается поэтики постмодернизма, с её механизмами деконструкции, ценностным релятивизмом и невозможностью обретения исповедальности, то она, будучи принята во внимание, может еще больше усложнить всю картину.

Однако в песенной поэзии Михаила Щербакова постмодернистский ресурс выхода автора за пределы собственного текста парадоксально используется не для энтропиизации мира, а для его упорядочивания – во всяком случае, в рамках отдельно взятой художественной реальности. Песня "Калейдоскоп детский" – яркий пример самоописательного, или, лучше сказать, "самосодержащего" (self-embedding) высказывания [4], где по ходу сюжета история о вручении подарка перерастает в разговор о литературе, а отношения между "ты" и "я" вскрывают механизмы создания художественного произведения. Стихотворение словно черпает архитектоническое вдохновение в конструкции калейдоскопа, а физические законы мироздания становятся залогом объективности высказанной идеи.

Не угодно ль: вот, оптический прибор, нехитрый,

так, система трёх зеркал в цилиндре

плюс цветные пустяки... как видишь,

вещь нарочно для тебя, беглянки

скрытной, склонной к миражам.

На свет её направь. Ну, чем тебе не явь?

Глазей, зевай спросонок, напоминай дитя.

Ещё бы флот тебе к подзорной сей трубе.

Но ты такой ребёнок, с каким нельзя шутя.

Мне-то что, мне легче, я ведь не беглец, я

здесь живу, мне нравятся несчастья,

ergo: мною можешь пренебречь, отныне

только в это зазеркалье глядя,

в дивный этот окуляр.

Что в нём есть... вопрос не в том, спроси

чего в нём нет... любой на выбор

колорит, хоть флот, хоть гавань,

словом, рафинад, каштаны, детство

в городе приморском, яхты, джонки, мачты, кливера...

Но кто, смотри, вон там? По всем статьям – я сам.

Залез в одну из джонок. Ни дать ни взять матрос.

Хоть впору звать пажей и гнать меня взашей.

Но я такой ребёнок, с каким нельзя всерьёз.

В графическом облике стихотворения есть выразительная деталь – латинское слово ergo делит его на две равные части. Строка, которая начинается с этого слова, становится осью симметрии для всего текста. Эта фраза, напоминающая заключение силлогизма, разделяет персонажей и композиционно, и по сути: "мною можешь пренебречь, отныне / только в это зазеркалье глядя, / в дивный этот окуляр". Вероятно, в ней и заключается главная мысль стихотворения, хотя с житейской точки зрения ситуация, конечно, выглядит странной – отвержение в мягкой форме предшествует пожеланию, чтобы получательница подарка глядела в калейдоскоп, ибо там и только там она может увидеть истинное "я" своего собеседника.

Значимо то, что это герои разных миров: женский персонаж, принимающий дар, понимается как реальный, ведь его бытию противопоставляется действительность зазеркалья, мир с большей мерой условности. Но композиция стихотворения располагает их симметрично друг другу по обе стороны пограничной черты. И это, конечно, не может не образовывать смысловой переклички с темой калейдоскопа, принцип которого как раз и основан на зеркальном отражении.

Что есть калейдоскоп? Прежде всего, это – дар героя своей собеседнице, который он преподносит ей не без некоторой робости: "Не угодно ль, вот...". Однако описание калейдоскопа и того, что в нем можно увидеть, переносит разговор в совершенно другую плоскость. "Любой на выбор колорит, / хоть флот, хоть гавань, / словом, рафинад, каштаны, детство / в городе приморском, яхты, джонки, мачты, кливера..." – это все не похоже, разумеется, на осколки стекла и пластика, перекатывающиеся между зеркальными стенками. Явлена некая реальность, но не буквально автобиографическая, и, строго говоря, не метаописательная. Можно сказать, что этот отрывок имитирует и автобиографичность (мотив "детства"), и автореферентность. "Детство в городе приморском" – сюжет, никогда не звучавший ни в одной из песен Михаила Щербакова. Но тема ребенка как один из глобальных литературных мотивов, и как нечто, что имеет отношение к сфере творческого поведения, заставляет предполагать здесь не личностную, а, прежде всего, авторскую исповедальность. "Любой на выбор колорит" – эта отсылка не к самой реальности, а скорее к способу её создания, больше всего напоминает другие метаописательные фрагменты в песнях Щербакова. Она-то и является истинно автореферентной. Она вполне сопоставима, например, с ситуацией персонажа, вынужденного "менять гражданства /с быстротой сверхзвуковой, / примеряя, как для бала, / антураж какой попало – и драгунский, и шаманский, / и бургундский, и шампанский, / и церковно-цирковой..." [3]. "Менять гражданства" – этот мотив тоже представляет собой метаописание: поведение персонажа в мире вещей подразумевает под собой речевое поведение, действие в мире слов. Речь идет о способе создания текста, в значительной степени основанном на стилизации, интертекстуальности и пародии. "Любой на выбор колорит", "антураж какой попало" – высказывания, близкие и тематически, и даже лексически. "Хоть флот, хоть гавань" – еще один фрагмент головоломки, содержательный в смысле автореферентности и указывающий на преобладание морской темы в лирике Щербакова. Получается, что в калейдоскопе содержится целая вселенная, мир, некоторые черты которого указывают на сходство его с авторским миром, то есть с совокупностью всех песен, представленных как бы в виде инварианта. В этом мире присутствие альтер-эго ("по всем статьям – я сам") самого субъекта повествования одновременно и естественно, и эмблематично.

В оптике, предлагаемой стихотворением, эта маленькая, удаленная от нас фигурка ("вон там") заставляет видеть в субъекте первого лица, в том, кто рассказывает историю, фигуру самого автора. Наличие внутри художественной реальности фрагмента еще более условного мира придает первой статус документальности. Однако, мир, описанный в виде некоего волшебного псевдопространства, вымысла, видимого только в окуляре калейдоскопа, как раз и существует на самом деле – это мир текстов Михаила Щербакова, давно ставший фактом литературы и культуры. Таким образом, линия "рассказчик – двойник из калейдоскопа" нацелена на формирование впечатления о том, что мы слышим голос автора, говорящего о самом себе и о своем творчестве. Это же приводит нас к парадоксу, ведь в данном случае меньшее содержит большее: стихотворение о калейдоскопе, где якобы находится художественная реальность, все песни Михаила Щербакова в целом, как инвариант, само по себе является только маленькой частью этой вселенной, которую оно претендует вместить.

Уменьшенное альтер-эго лирического героя играет еще одну важную роль в тексте – это антипод женского персонажа, "беглянки". На значимость этой оси противопоставлений "я" – "ты" (точнее, "ты" – "я"), указывает сама композиция текста. Зеркальность героев подчеркнута даже их характеристиками: "ребенок, с каким нельзя шутя" / "ребенок, с каким нельзя всерьез", "беглянка" / "не беглец", "склонной к миражам" / "мне нравятся несчастья". Эти парные характеристики отдаленно напоминают романтическое противопоставление "чистой души" и демонической натуры. Но гораздо более веским тут представляется мотив зеркальности, который так явно подчеркнут в тексте. В этих отношениях зеркальности "беглянка" выступает как еще один своего рода двойник героя, но только с присущим эффекту зеркала смещением: правое – левое, мужчина – женщина, реалистичный взгляд – бегство от мира, и так далее.

Интересно, что композиция стихотворения полностью реализует описанную в нем коллизию. Если бы предписание, которое содержится в "Калейдоскопе" (песне), оказалось бы выполненным, то два человека оказались бы по разные стороны калейдоскопа (предмета). Вот текст и распределяет их по полюсам. Строение текста вовлекает в себя черты реального явления мира вещей. Получается, что не только в стихотворении содержится калейдоскоп, но оно и сам по себе – калейдоскоп: архитектоника текста делает его оптикой, сквозь которую предлагается смотреть на мир, который являет собой не что иное, как художественную реальность данного автора, весь континуум его песен. Но кем является тот, кто в эту оптику смотрит?

Ответив на этот вопрос, мы одновременно ответим и на вопрос, кто во всей этой картине в каком-то смысле – мираж. Ведь на самом деле никаких узоров не существует. В окуляре калейдоскопа мы видим картину, отсутствующую в реальности. Её геометрическая правильность обеспечивается отражением осколков стекла (реальных объектов) в зеркальных стенках и, в свою очередь, отражением зеркал друг в друге. Это так же верно, как и то, что лучшим комментатором собственных текстов может быть только сам автор. Тем не менее, перед нами – фрагмент гигантского узора, выходящего за пределы поля зрения, и одна из его проекций – миф о читателе. Наличие этого мифа одновременно и деконструирует повествование, вскрывая его механизмы, и заряжает его энергией присущего любого художественному слову стремления вырваться за свои границы, аккомпанировать реальности, быть чем-то большим, чем просто текст.

Спиглазова А.В., Ростов-на-Дону

________________________________________

Примечания

1. Бройтман С.Н., Тамарченко Н.Д., Тюпа В.И. Теория литературы: в 2 т. – М.: Академия, 2004.

2. Субъектная организация и композиция // Теория литературы: Анализ художественного произведения / М.Л. Ремнёва [и др.]. – URL: http://www.philol.msu.ru/~tezaurus/library.php?view=b&course=3&raz=3.

3. Щербаков М.К. Тринадцать дисков: тексты песен. – М.: Время, 2007.

4. McHale B. Cognition En Abyme: Models, Manuals, Maps. Partial Answers // Journal of Literature and the History of Ideas. Vol. 4, № 2, June 2006.