Статья Наума Коржавина "Тем самым" в воскресном номере НРС от 8 апр. вносит элемент дискуссии в вопрос, ясный как Божий день. Он предлагает рассматривать выступление Булата Окуджавы как факт, имеющий отношение к искусству и только к искусству, а всякую иную его трактовку – как пережиток советской тоталитарной идеологии, всюду вносящей политику. Между тем, политический аспект этого дела несомненен. Политику внес сюда не автор статьи "Поговорим о странностях любви" Марк Поповский, а сам бард.

Коржавин забывает одно немаловажное обстоятельство. Выступление Окуджавы в Квинс колледже было бесцензурным: было прочтено и спето т о , что не прочитать, не услышать советский человек не может легально. Окуджава предстал перед аудиторией в "экспортном" варианте . Для подавляющей массы слушателей цена за этот концерт выражается не только в долларах, – за него заплачено эмиграцией. Не слишком ли дорогая это цена за какого-нибудь "Ваньку-Морозова"?

Другой вопрос: сколько и чем заплатил – и еще заплатит – за это сам автор. Коржавин говорит, что Окуджава стал, так сказать пассивным объектом обожания властей, пожелавших сменить уже расстрелянную обойму советских классиков, и вины его в этом нет. Но вот в "Нью Йорк Таймс" было написано, что Окуджава – член партии. У нас нет оснований не верить солидной американской газете. Значит, Окуджава не только терпит ухаживания, но и идет им навстречу. Не только терпит игру, но и подыгрывает.

Что происходит с советскими классиками, слишком известно. Илья Эренбург сидел в Париже и "наезжал" в Москву. Прошло сколько-то лет, и вот уже не узнать в авторе "Оттепели" автора "Хуренито"; выдерживают ли сравнение беззубые "Японские впечатления" с блистательной "Визой времени"?

"Москва" и "Париж" – несовместимы, так же, как Москва и Нью Йорк. Это не выдумка коммунистических идеологов, а так оно и есть.

Коржавин говорит, что Окуджава "уже давно пишет стихи не очень часто", но пишет при этом хорошо. Не нужно быть пророком, чтобы сделать простенькое предсказание: чем чаще на казенный счет он будет наезжать в Нью Йорк, тем хуже будет он их писать. Хотя может быть и чаще.

Коржавин неправ еще в одном: он утверждает, что наиболее подходящим объектом соответствующей критики можно считать разве что Евтушенко. По своему Евтушенко искренен. Он в самом деле считает, что Пиночет плохой, а Фидель Кастро хороший. Что можно сказать о человеке, поставившем в один ряд Пушкина, Льва Толстого и Ленина /"Братская ГЭС"/?

Окуджава не производит впечатления глупца, поэтому и спрос с него другой. Как и с Аксенова с Нагибиным. Кстати, Аксенов это понимает и после своих заграничных вояжей выпускает "Метрополь". Он знает, что поддержать свою честь писателя в СССР может, только проявив некоторую строптивость.

И пусть Окуджава вспомнит хотя бы об этом 195 своем коллеге. Даже не о другом, которого хотели убить отравленной сигаретой. Да и с Аксеновым не так все просто. Блестящий его талант не сможет развернуться в полную силу при ориентации на советскую печать.

Он может сочинять какие угодно "мениппеи" (Поиски жанра, но "Мастера и Маргариту" все равно не напишет (а ведь способен!)). Смешно сопоставлять "Стальную птицу" хотя бы с "Рыжиканом" Владимира Корнилова.

Коржавин пишет, что Окуджава может оскорбиться и зачехлить гитару. Признаюсь, мне бы это показалось наилучшим выходом – для Окуджавы. Оскорбительна не статья Поповского, а ситуация в которую поставил себя сам Окуджава. Неужели он не понимает, что в Квинс колледже он не пел, а плясал? Под советскую дудку.

Я однажды написал статейку "Книгу – в массы!" (НРС, 4 февраля с. г.), в которой выразил ироническое (подчеркиваю – ироническое) восхищение доступностью в Америке для эмигрантов редких советских изданий. Но ведь там шла речь о Сологубе и Ахматовой. Их нет в живых, и сказать они ничего не могут. Но вспомним, как отреагировал Солженицын на "издание " его книг для "узкого круга" чиновников ЦК. Что ж, Булат Окуджава только лишний раз доказал то, что и так ясно: он – не Солженицын. И даже – не "наследник" его, как мнит о себе Евтушенко.

Речь сейчас не о нем, а о Коржавине. По-человечески понять Коржавина очень легко: он хочет избыть трагедию, сделать вид, что ничего не произошло, жить как ни в чем не бывало. Никто не мешает ему встретиться с Окуджавой приватно и за товарищеской беседой предаться иллюзии о непрерывности существования. Но, что бы там ни говорили, эмиграция – беда, несчастье. И нужно уважать свое несчастье, быть на его высоте. Я удивлен, что этого не понимает поэт Коржавин.