В комплексной самодеятельной экспедиции (КСЭ), полвека назад отважно пустившейся в бесконечное плавание в погоне за эфемерной мечтой по имени Тунгусский метеорит, были три Поэта. Точнее, их было больше. Ещё точнее: поэтом становился каждый, кто попадал в эту волшебную круговерть космопоиска... Но этих, связанных общей любовью к тайге и общей смертью, было трое.

Душой сообщества был Дмитрий Дёмин, радиофизик из Томска, способный превратить будни похода в сюжет поэмы, любого участника – в героя саги и привал возле костра – в пир остроумия. Остальные двое признавали его первенство и называли Учителем. Вторым был Геннадий Карпунин. Он со временем стал известным в стране профессиональным литератором, открывшим "космодранскую" литературу для широкого читателя (сборник "Синильга"). Дёмин и Карпунин были одногодками в смерти: онкологическая удавка поставила точку в их творчестве в "лихом" 1998 году. После них, вплоть до осени прошлого года, оставался на тропе Виктор Черников, приговорённый судьбою к долгой, мучительной борьбе с той же мерзкой напастью. Больничная палата ничуть не отвратила его от поэзии, – жизнь, угасая в плоти, побеждала в стихах.

Черников, словно античный кифаред, почти всегда не декламировал, а пел свою поэзию. С гитарой он практически не расставался. Бардовского "шарма" у него, правда, не было, выдающимися вокальными данными он тем более не обладал. Он мог бы, как Леонид Утёсов, сказать о себе: "душой пою", и это была бы правда, вот почему сопоходники КСЭ так любили его песни и на каждой встрече, пусть уже и не в тайге, а в городе, постоянно приставали с просьбами спеть что-нибудь, часто даже неважно, что, лишь бы пел. Я не могу вообразить Черникова без гитары. Черников без гитары – это что такое? Вопиющее одиночество... Но одиночество невозможно для человека, которого любят.

Что и кого любил сам Черников? Тайгу и женщин. Именно в такой последовательности: сначала тайгу. Об этом в полный голос говорят его стихи. Конечно, одно не мешало другому. Женщина и природа сливаются у него в нерасторжимо-прекрасное ощущение ликующей музыки жизни:

<...> Что есть любовь? И восторг, и отчаянье,

Чёрная мгла и мерцанье огня,

Неба подарок иль бездны исчадие —

Чем же ты стала, любовь, для меня?

Шорох листвы и вечерние запахи,

Берег в тумане, да шелест волны <...>

Это можно не петь. Достаточно произнести внятно ? всё равно будет музыка. Сделал ли он какие-то "формальные" открытия в поэзии (новый способ рифмовки, стилевые изыски, какую-нибудь особую структуру строфы...)? Едва ли. О том, что мы называем "литературой", он, похоже, не думал вообще, почти как тот классический акын: "что вижу, о том пою..."

Да, но КАК он это делал! Такие стихи легко ложатся на ноты, на струны, на голос... Такая поэзия как-то сама собой, без видимых внешних усилий, становится напевом:

<...> Шуршит опавшая листва,

И на траве вода застыла.

А ты, наверное, права,

Что позабыла всё, что было.

И не осталось ничего,

Что снова растревожит душу,

А я забвенья твоего

Неловким словом не нарушу.

Умолкли птичьи голоса

В осеннем зареве заката.

Полураздетые леса,

Здесь были мы с тобой когда-то.

У него было почти идеальное слуховое ощущение ритма и слова. Носителем же этой музыки было особое поэтическое ощущение – музыка каждого дня жизни! Это ощущение, гимническое по существу, было до такой степени ценно само по себе, что энергии внимания на внешние детали у Черникова почти не оставалось: его, к примеру, нельзя назвать пейзажистом, нельзя и портретистом. Природа – всегда туман над рекой, свет зари, стая птиц, осенние листья... Всё вроде бы обычное, всем знакомое, но при том эта обычность так обволакивает душу, к такой высокой музыке возносит её, что слышна только эта музыка; для души её довольно:

Среди недостижимых истин,

В кругу законов бытия

Вдруг станет город ненавистен,

В котором жизнь прошла моя.

Увидишь вдруг тщету желаний,

Своих деяний пустоту

И не отыщешь оправданий

Себе – и жизнь невмоготу...

Оставь пустые разговоры –

Не этим счастлив человек,

На свете есть леса и горы,

И глубина сибирских рек.

Забудь заботы и тревоги,

Беги – не в шутку, а всерьёз.

Всё постигается в дороге

Под стук колёс, под стук колёс. <...>

Ни одна женщина, пожалуй, не узнает себя в его стихах. Любовный восторг поэта не имеет лица. Поэтическое ощущение жизни у Виктора Черникова целиком интровертно. Он так и прожил, день за днём, все долгие годы своей жизни, с этой музыкой любви глубоко, глубоко в душе. Если б тайга была женщиной, она могла бы гордиться такой верностью и такой преданностью: уже растерзанный болезнью, он всё равно рвался на волю и, никаких резонов не слушая, возвращался к ней. Рюкзак, сапоги, накомарник, гитара, всё всегда было наготове, выйти бы только своими ногами из палаты, только бы чистого воздуха глотнуть, – и поминай как звали!

Этот постоянный внутренний позыв к полноценному ощущению жизни не позволял, как мне кажется, Виктору Черникову чересчур увлекаться элегическими мотивами в творчестве, и уж тем более – унизить свой дух до чёрной меланхолии. А ведь и он, как любой нормальный человек, тосковал о несбывшихся мечтах, потерянном счастье, празднике молодости, который, как всем известно, кончается у человека навсегда!

Он, например, мог написать:

<...> И вот я в осеннем бреду

Споткнусь неуклюже и странно

И тихо в листву упаду,

И больше, как прежде, не встану.

Взовьётся душа в небеси,

Заплачет как мать-одиночка.

И на бесконечной оси

<...> Появится чёрная точка.

О время, молю, не спеши,

Зачем ты связать повелело

И юность нетленной души,

И бренность презренного тела?

А время несётся, звеня,

Всё ближе последняя дата...

Куда ж ты уносишь меня,

Четвёртая координата?

И даже такие строчки не вгоняют читателя в тоску, лишь дают ему полюбоваться грустной мелодией мимолётных этих слов, их, так сказать, минорной гармонией, и всё же при этом жизнелюбие читателя не поколеблено, он ведь чувствует, что грустную песню поёт для него ? жадный к ощущению счастья, духовно здоровый человек!

Любовь к свету открыто прорывается у Черникова в стихах, где он обнаруживает неожиданные для лирического поэта запасы искромётного юмора. Юмор – настоящий, не искусственный, не придуманный, такой, что заставляет от души смеяться. Этому помогает и замечательная самоирония автора, в лирической поэзии также не частый гость:

<...> Не пой мне, сердце, аллилуйю,

Своё ритм неровный сохрани,

И кровушку мою гнилую

Куда положено – гони.

По членам, по трубопроводам

Беги, родимая, беги,

Артериальным кислородом

Омой усохшие мозги.

А от тебя устал я плакать.

Меня терзаешь столько лет.

Радикулит, уймись, собака,

Дай распрямить мне свой скелет!

<...> А ты, дружок, куда свалился,

Висишь как парус в полный штиль?

О как ты, бедный, износился,

Был раньше вещь, а стал ? утиль <...>

Напасть, терзавшая его более десяти лет кряду (череда больничных палат, одна за другой тяжкие операции, постоянная пытка болью, состояние физиологического унижения, знакомое каждому лежачему больному) – это выше слабых человеческих сил, и – нет-нет, прорывалось у него сквозь стон:

<...> В полусне, полубреду

Голова моя.

Может, я ещё уйду

В дальние края.

Может, даст ещё Господь

Силы и огня?

Только ты, больная плоть,

Отпусти меня!

Виктор Черников боролся с этой напастью, боролся очень долго. Его юмор, находясь всегда во всеоружии, казалось, вынуждал и боль, и саму болезнь, хоть временно, но – к отступлению... Таковы его уморительное описание сеанса массажа, "автопортрет" перед больничным зеркалом, эпатажные вирши "Больничное-неприличное", и многое другое. Упрямое жизнелюбивое сопротивление повторяющемуся, словно бред, кошмару больничных будней, возможно, продлило ему жизнь на целое десятилетие. Этот отвоёванный у времени пласт жизни позволил его поэзии выйти на новый виток. Именно здесь, рядом с постоянным ощущением близости смерти, появилось в творчестве Виктора Черникова дыхание неведомой ему ранее глубины и мощи, определяемое религиозным по сути – иначе говоря, духовным – предстоянием перед миром. Растянутое во времени прощание с жизнью обернулось россыпью новых поэтических идей. Один из лучших здесь образцов – его "Молитва". Звучание стиха, совершенное в пластике, обретает в этих строфах чеканность и чистоту золота 98-й пробы:

<...> Падая и спотыкаясь,

Как на таёжной тропе,

Веруя и сомневаясь,

Господи, шёл я к тебе.

Всё по исполненной мере

Света, любви и вина

Ты мне, не стойкому в вере,

В жизни отмерил сполна.

Тяжкая доля поэта,

Кровью оплаченный стих,

Если Твой замысел в этом –

Я его жизнью постиг...> Радости и огорченья,

Зимняя стужа и зной –

Всё не имеет значенья,

Только бы Ты был со мной.

<...> Вот я у края могилы,

Не подымаю лица,

Дай мне смиренье и силы

Путь свой пройти до конца. <...>

Поэтическая эволюция Виктора Черникова долгие годы шла под знаком восхищения миром, восхищения жизнью – и, в конце концов, возвысилась до диалога с Первоначалом, сотворившим этот мир и эту жизнь. Достойная кода обширной Симфонии, содержанием которой, как в былые времена, явилась любовь, жизнь и смерть Поэта!

Лев Штуденa