Знаю, что кто-то, услышав ее имя, удивится: у нас есть такая певица? И еще кто-то, возможно, стараясь осилить чужеродное: это та, что в кино часто? Как же ?две вечных под-ру-у-уги, любовь и разлу-у-ка. А кто-то на выдохе: ГОСПОДИ? (ассоциативно: Пиаф – надрыв – красота – Жак Брель – Дон Кихот – клоун – Театр – глаза в глаза – как к источнику жизни – к кому же еще?) ЧТОБЫ ТАК ПЕТЬ?

– Елена Антоновна, вы всегда были внимательны к неустроенным, не-таким-как-все. Недавно в интервью Ярослав Здоров – молодой певец – признался, что вы буквально спасли его от Ненужности. А ваша, ваша-то собственная судьба была щедра на спасительные встречи?

– Главным подарком моей судьбы стало то, что песни, с которыми я выхожу на сцену, имеют своего слушатели. Это – определенная аудитория (и в Москве, и в других городах), которая, я знаю, ждет каждой нашей встречи. И когда она происходит, случается чудо, возникает ощущение, будто путники в пустыне, и оттого, что в пустыне, особенно тепло. Это основное, что дает мне силы, когда опускаются руки...

Конечно, мне многие в жизни помогали. Композитор Владимир Дашкевич – тем, что писал музыку, в которой интересно было находиться, Микаэл Таривердиев... Булат Окуджава – самим своим присутствием, вообще все поэты, с чьим творчеством посчастливилось соприкоснуться. Незабываемы встречи с Цецилией Львовной Мансуровой, поверившей в меня как драматическую актрису, с Фаиной Георгиевной Раневской, общение с Леней Енгибаровым, с которым мы мечтали о совместной программе, но — он рано ушел... Есть друзья, что неистово верят в мою, как им кажется, звезду. Все это слагает условия моего существования, хотя по большому счету очень хочется. чтобы мне еще повезло.

– Ваш образ на сцене – неоднозначный, в чем-то странный: не мужчина, не женщина... Вас не волнует проблема раздвоенности мира?

– Для меня не имеет никакого значения ни время, ни место написания стихов, если они прекрасны. Потому что это все – его величество Человек, как он есть на земле. Мыслящее существо, через которое проходят небесные силы, и он выражает ЭТО и отдает дальше – человечеству.

У меня действительно мало чисто женской лирики, хотя когда я ее пою, то пою от лица женщины. Исполняя что-то другое, ощущаю в себе рыцарство, романтический настрой, свойственный мужскому характеру. Я не способна петь то, что не становится потом МОИМ, будь то Ахматова, Цветаева или Самойлов, Похоженян. Но можно играть – да, играть по сути же... мне чужд феминизм.

Что-то не устраивает меня в этой жизни, я хочу поделиться ощущениями и ищу собеседника – вот и все. Хотя иной раз думаю: птица не знает, слышат ее или нет, но она поет, потому что она часть природы и чувствует ее вибрацию, и выплескивает ее; и если бы действительно не было ни одного человека, я бы пела тогда? Не знаю... Наверное, какая-то мелодия во мне все-таки бы звучала...

– Каждая ваша новая программа всегда откровение и — повторение, в смысле: подтверждение сути. Бардовские песни, циклы на стихи Маяковского, Блока, поэтов средневековья... Что из вашего многообразного репертуара наиболее отвечает сегодняшнему вашему мироощущению, состоянию души?

– Все, ибо это – Поэзия. То, что вне времени, вне суеты, что вечно и бездонно. Эти песни живут своей собственной жизнью. Иногда, готовясь к выступлению, думаю: сколько же можно, но — выхожу на сцену и вновь открываю миры, и, кажется, нахожу иные краски, и ощущаю еще большую глубину... Иногда, впрочем, бывает состояние, когда ничего не хочется петь – только молиться: о людях, о земле...

– Может, нам всем скоро останется лишь молиться? Но пока живет еще потребность в радости...

– Я радуюсь. Тому, что деревья растут, земля не вся покрыта асфальтом и животные бегают – не всех уничтожили. Что поэты пишут стихи (другое дело, что многие из них отчаялись больше, чем я). Огромная радость видеть детей, которые еще в неведении – в какой мир они вступили, их безмятежные улыбки... На черном фоне любая светлая полосочка – пусть тоненькая, беззащитная – читается очень сильно. И поэтому когда есть что-то вне мрака, воспринимаешь это с особым чувством. Важно, что люди, которые взяли на себя право быть вольными (или невольными) проповедниками, должны нести свет. Все-таки...

Меня иногда упрекают в пессимизме. Особенно раньше: начальники просто в ужас приходили, хотя ничего пессимистического в моем репертуаре и близко не было. Да, грустная интонация, да, песни в миноре, но это – форма выражения: когда человек размышляет, он размышляет чаще в миноре. Конечно, я попала в самый расцвет бодрячества, которым пытались прикрыть ад, и потому нормальная человеческая речь казалась бредом ненормального.

– В Москонцерте вас "зачислили" в оригинальный отдел. Как-то страшно символично...

– Никто не знал, что со мной делать: с их точки зрения, я была гадким утенком, который не подходил ни для одной стаи. Оригинальный отдел возглавлял Сергей Андреевич Каштелян (единственный в той организации, кто ко мне хорошо относился), и я пошла к жонглерам и акробатам. После смены руководителя меня отправили в сатиру и юмор.

– Что не сделало ваш репертуар веселее. Не тогда ли вы стали исполнить так называемые комсомольские: "Орленок", "Там вдали, за рекой", "Гренаду"?..

– Начинала я в конце шестидесятых с песен Новеллы Матвеевой и Булата Окуджавы, и сразу же мне стали говорить, что все ужасно плохо, несозвучно, пессимистично. Это было мое первое и, увы, слишком продолжительное знакомство с цензурой. Тогда же Ролан Быков собирался ставить со мной мюзикл по поэме Беллы Ахмадулиной "Дождь", а я всегда мечтала о режиссере, но – не сложилось как-то... Потом пришел человек и предложил сделать "гражданский цикл" в память о молодых, которые не вернулись. Я посмотрела и поняла, что эти песни можно исполнить совсем по-иному, с абсолютно другой интонацией. Правда, в "Орленке" последний куплет я так и не пела ("у власти орлиной-орлят-миллионы"), чего, кстати, никто не заметил.

Это была моя первая сольная программа: Матвеева, Окуджава, Таривердиев и — "гражданский цикл". Как раз на него на худсовете обрушились в первую очередь. Кричали, что я выпячиваю не то, что шагаю по трупам и вообще я больной человек, которого надо пожалеть...

– Не было тогда желания бросить всё – разом?

– Знаете, нет. Оказалось вдруг, что я обладаю потрясающим терпением. Помню, даже не заплакала – слушала и думала: до чего же они омерзительны. А Лариса, пианистка, тогда рыдала... Она сейчас в Америке живет.

Программу, конечно, не пропустили, я долго еще партизанила: отдельные номера, встречи... безумные какие-то выступления (по планам Москонцерта) – в деревнях, воинских частях, в совершенно не моей аудитории. Ничего-ничего они не принесли, кроме огорчений.

– И когда сегодня вы читаете: "На Западе Елена Камбурова была бы звездой-шансонье", "Россия разбрасывается талантами"... Обидно – неодоценили, недодали?

– Не в связи со статьями, а в принципе этот грех за мной есть. То и дело думаю: Господи, как же меня обворовали. Может, пройдет время, и я пойму, что это не было воровством, просто предначертано пройти такой путь. Но пока мудрости не хватает.

Безнадежно то, что я и сейчас не могу ничего записать, особенно с концертов, где происходят совершенно чудесные моменты: не в состоянии приобрести хорошую звуковую аппаратуру. Что театр, о котором я столько мечтала – островок духовного спасения для кого-то, – существует лишь на бумаге.

– Но все же – продолжая мечтать – кто-то станет выступать в вашем театре?

– Это могли бы быть прекрасные гитаристы, например Анатолий Шевченко и Александр Винницкий. Алла Смирнова с программой Цветаевой, Манана Менабде, Рафаэль Клейнер. Новые имена, тот же Ярослав Здоров с определенным репертуаром – "шансон" или классическим. Лиина Мкртчан, Булат Окуджава. Юлии Ким, другие авторы... Могу кого-то забыть. Для мно-гих драматических актеров это был бы стимул сотворить СВОЕ. Я и сейчас говорю: давайте сделайте что-нибудь, а вдруг... К удаче надо быть готовым.

– Вы близко общались с Фаиной Григорьевной Раневской. Для вас ее образ трагичен?

– Да, да, конечно. Это невероятного таланта актриса, которая могла бы СТОЛЬКО сыграть. Обидно, что и мировой зритель не узнал ее по-настоящему. Я у нее часто бывала, но, знаете, Фаина Георгиевна такого огромного масштаба человек, что абсолютного душевного сближения быть не могло. Друзья ее все ушли, и я, возможно, лишь скрашивала ее одиночество. Это были разговоры какой-то огромности с маленьким существом, в которое я сознательно превращалась, когда приходила к ней. Мне хотелось стать очень незаметной и только, затаив дыхание, смотреть на нее и делать все, чтобы ей было хорошо. Как жаль, что я не имела тогда маленького магнитофона, не записала ее непередаваемую речь. Думаю, Бог простил бы мне такую хитрость.

– Елена Антоновна, вам не кажется, что в ваших судьбах есть нечто общее?

– Отчасти, наверное... Я тоже много больше могла сыграть – в мюзиклах, например... Вот сейчас (это грустная история, с одной стороны) хочу сделать программу по страницам несбывшихся ролей. Как дань своим ощущениям.

– И ощущению убегающего времени – тоже? В каком времени вы вообще живете: в прошлом, будущем или?

– Прошлое я стараюсь не вспоминать. В этом мне очень трудно. И я эмигрирую в какое-то другое время, которого никогда не существовало на земле, наверное. Где жизнь человеческая – повод для гармонического развития, творческого созидания. Сейчас в искусстве много интересного, талантливого, которое разрушают, разрушают...

Я часто слушаю старинную музыку, там есть счастливая безмятежность, гимн красоте – неувядающее. Вот спрашивают: вы любите Пушкина? Да ЛЮБЛЮ! Потому что он гениален, и гениален в своей простоте. Мне говорят: массовая аудитория вас не понимает. Но я всегда стараюсь соблюдать грань, за которой недоступность. Пожалуй, за исключением нескольких стихов Мандельштама, где я сама стою перед строчками, как перед закрытой дверью. В основном же эти произведения понятны ребенку, если он мыслит. Если ему есть чем мыслить.

Существуют вещи, думая о которых я сознаю, что нахожусь лишь на пути к истине. Знаю только одно – жизнь Кнехта из "Игры в бисер" Германа Гессе – это то, о чем мечтаю я, к чему хотелось бы прийти. Может, когда отпоется и еще сохранится наша планета, и я доживу до этого.

А пока... Помните притчу про двух лягушек? Как их бросили в сметану, одна сразу отчаялась и утонула, а другая била била лапками и – встала на поверхность масла.

Так вот я как та – вторая – лягушка. Возможно, она и утонет, конечно, но еще – бьется-бьется-бьется: за себя... за других...

Беседовала Татьяна Хардина