Есть на эстраде звезды, которые светят очень ярко, но недолго. То ли человеческой мощи им не хватает, то ли таланта, то ли их личностные устремления перестают соответствовать запросам времени...

Иные исполнители живут на подмостках долго, состариваясь вместе со своим поколением, но при этом оставаясь для этого самого поколения интересными и нужными.

Однако существуют и звезды совершенно иного качества, пусть не столь броские и раскрученные, но не стареющие, ибо изначально творят они нечто, не вписывающееся в определенные рамки, не сделанное "на потребу", не рассчитанное на понимание и ответную реакцию решительно всех. Я бы назвал их "звездами навсегда". К этой категории, на мой взгляд, несомненно относится Елена Камбурова, которая гастролирует сейчас в Израиле.

Писать про творчество Камбуровой не стану, написано предостаточно, и людьми – не мне чета. А вот побеседовать с ней посчитал для себя за честь. И вот что из этого вышло.

– Лена, а сколько вы уже лет на сцене?

– Осознанно – приблизительно с 1970 года.

– Скоро тридцать два года! Огромный путь...

– Самое интересное, что я настолько не торопилась вначале, что только теперь пытаюсь кое-что наверстать. Я представила себя бегуном на длинные дистанции.

– Марафонцем?

– Ну да, бегу свою дистанцию, как примерная ученица. Вообще-то я солдат...

– Вы стали звездой с самого первого своего появления на сцене. Но звездой своеобразной, звездой для совершенно конкретного среза общества...

– Да, эдакая звезда в тени.

– А вам никогда не хотелось, чтобы вас обожали массы, чтобы работать на стадионах?

– Нет, никогда. Я всегда точно понимала и понимаю сейчас, что живу в обществе, где собрать массу людей, тонко чувствующих и одновременно способных понять все, с чем я выхожу на сцену, невозможно. Был в истории России короткий период, когда мы собирали стадионы. Это были, прежде всего, студенты, ну и какая-то часть интеллигенции.

– О каком периоде вы говорите?

– О начале шестидесятых.

– Поздняя оттепель?

– Да. Когда же я появилась на эстраде, это все и закончилось. Я захватила только хвостик, что дало возможность записать сразу десять песен. Одна из них была Булата Окуджавы, остальные – Новеллы Матвеевой. Радиостанция "Юность" тогда считалась прогрессивной, ее слушала студенческая молодежь, резко отличавшаяся от сегодняшней. После нескольких эфиров все это перестало звучать, и долгие годы слушатели в моем исполнении могли слышать только "Орленка", "Гренаду" и "Маленького трубача". Можно было подумать, что я — комсомольская певица, хотя и эти песни нельзя даже примерно назвать комсомольскими.

– Вы по образованию актриса?

– Нет. Я недаром сказала, что я ученица. Просто первыми моими учителями оказались мои песни. Они много мне дали и в духовном плане, и обучили тонкостям жизни, поскольку говорят об очень тонких вещах. И когда я пою их, вольно или невольно не могу не учиться этому. Они же меня обучили и многому из того, что актер черпает в театре. Ему дают роль, он, играя ее, становится то одним человеком, то другим. В моем репертуаре появились песни, требовавшие актерских решений. А вообще я когда-то собиралась стать драматической актрисой.

– Вы нашли драматургию в самих песнях?

– Она была предложена авторами, особенно в последние годы, когда после мюзикла "Человек из Ламанчи", где я пела за всех персонажей одновременно, мы сделали программу "По страницам мюзиклов". Там что ни отрывок – персонаж. В прошлом году мы сотворили спектакль "Семь тетрадей учителя словесности" по Юлию Киму. Мир Кима – это палитра самых разных образов, он много работал для театра.

– Вы пели Окуджаву, Матвееву, Кима. А ведь они и сами замечательно пели и поют собственные песни. Они не ревновали вас к успеху, не удивлялись иной трактовке?

– Нет, пожалуй. За исключением самого первого раза, когда я встретилась с Новеллой Матвеевой и появились новые аранжировки, отходящие от трех гитарных аккордов, новые вокальные краски. Я не повторяла ее исполнения, и это вызвало определенное недовольство автора, убеждавшего меня, что не стоит привносить ничего своего, а нужно просто петь все как есть. Я же имела смелость возражать, говоря, что тогда надо отменить театр вообще. Потом, спустя много лет, Матвеева была у меня на концерте – и взяла свои слова обратно. Единственно, чего она не может принять до сих пор, так это мое исполнение песни "Какой большой ветер". А с остальными авторами мои отношения складывались наилучшим образом. С самого начала меня прекрасно принимал Булат Окуджава, хотя у меня явно проглядывали некоторые недоработки в исполнении. Он говорил мне такие добрые слова...

– Почему вы сами не пишете песен?

– Во мне сидит редактор. Я так много слушаю графоманов, мне приносят так много стихов и песен, таких, которые я сама вполне могла бы писать пачками, что я решила для себя: писать не буду. Иногда, правда, я имею наглость исправлять какие-то строчки. В общем, работаю редактором.

– А работа на сцене как таковая вас удовлетворяет?

– Как сказать...

– Я говорю не о том, что у вас лучше получается, а что нет, а о самом первом, творческом импульсе. Ведь артист есть нечто вторичное...

– Вроде бы и вторичное, но выходишь на сцену – и вмиг об этом забываешь! ни поэта, ни композитора. В какой-то момент даже забываешь, что это не ты придумал! Как в театре, когда актер должен забыть, что играет кого-то, он должен стать этим самым кем-то. Моя любовь к песням не знает страха, и часто я беру те из них, которые вроде бы не должны получиться, но я пробую – и получается. Так было с песнями Владимира Высоцкого. Вот уж никогда не думала, что буду их петь.

– Вы тридцать с лишним лет на эстраде. В начале восьмидесятых работали в Москонцерте. А потом эти организации просто исчезли...

– На волне перемен мы вышли из системы Москонцерта и стали маленьким отдельным коллективом. Раньше гастроли выглядели так: приезжаешь и работаешь на сцене филармонии. Потом тебя везут Бог знает куда, где тебя не знают и репертуара твоего просто не понимают. Не понимают не потому, что люди плохие, просто возможностей для осмысления у них не было. Когда мы стали самостоятельными, смогли выбирать площадки. Стало проще. Затем мы организовались в маленький театрик музыки и поэзии. Сейчас заканчивается реконструкция двух зальчиков напротив Новодевичьего монастыря, это бывший кинотеатр "Спорт", вот туда мы и перейдем. Мы — это я, музыканты Олег Синкин и Вячеслав Голиков и еще несколько музыкантов, составляющих основу нашего театра, несколько штатных певцов-актеров плюс внештатники, которые с нами работают.

– Вы — художественный руководитель театра?

– Я – как бы (это модное выражение здесь, думаю, кстати) художественный руководитель.

– Очень сложно сочетать в себе художника и администратора?

– Очень. Поэтому я и говорю, что нашему театру не повезло. У нас худрук – действующая певица. Приходится заниматься делами театра "от и до".

– Лена, а сегодня ваше искусство востребовано?

– Не слишком. Хотя везде, где я бывала, сохранился мой зритель. Остались города, где я бываю ежегодно – Петербург, Киев, Новосибирск... Есть города, где я бываю раз в полтора-два года, – Одесса, например. Ну и еще четыре гастрольные точки, где я бываю регулярно: Штаты, Германия, Австралия и Израиль.

– Тотальная атака попсы на российскую эстраду в последнее десятилетие должна была резко уменьшить количество молодежи на ваших концертах...

– Это так и не так. Там. где я выступаю часто, у меня почти молодежные залы. А где реже – молодежи практически нет.

– Кто сегодня работает в жанре, близком вашему?

– Со мною рядом – Александр Лущик, Ульяна Бударова, Инна Разумихина, Ирина Евдокимова. Собственно, мы все, по большому счету, шансонье.

– А в Израиле у вас есть творческие единомышленники?

– Очень хорошие ребята дуэт "Леда". Хотелось бы, чтобы им здесь сопутствовал успех.

– В общем, ваш жанр отпевать еще рано, так выходит?

– Да ведь он в России еще и не родился! Когда я начинала, ему мешала родиться цензура.

– А дальше задавила попса?

– Да. Хорошо помню, как Паша Леонидов, человек, слепивший всех наших звезд того времени, услышав меня, сразу понял, что мне надо дать сольный концерт и запустить с ним по России. Но на первом же худсовете меня разгромили. Причем больше всего ругали за "Гренаду" и "Орленка". Говорили, что я неправильно трактую эти песни, вижу в них только гибель героев. А где же, дескать, пафос борьбы! Для меня это были человеческие истории о погибших мальчиках, о том, что во все времена театр военных действий был по всему равен другому театру.

– А ведь традиции такого театра в России были! Возьмем Вертинского, например...

– Он действительно был нашим первым шансонье. Но на нем все и кончилось. А ведь мы скрупулезно выискивали крупицы жанра в польской, французской песне. Когда для большинства молодежи "Битлз" были всем, для нас всем были Жорж Брассанс, Жак Брель. Нас было гораздо меньше. Если бы традиция тогда родилась, этот жанр расцвел бы – ведь именно в России для него самая подходящая почва.

– Вы считаете, что все еще будет?

– Я – пахарь. А поле усеяно сорняками. Сегодня время торжества графоманов. Но я кое-какие участочки все же засаживаю. Сможем ли мы все поле засеять? Если честно – не знаю. А хотелось бы смочь...