Интервью Елене Калашниковой

В предках у Елены Антоновны Камбуровой – приазовские греки. Родилась она в Новокузнецке. А детство прошло в маленьком городке Хмельницком.

– Как вы оказались на Украине?

– Мама была детским врачом, ее послали туда (во время войны) с госпиталем, дали квартиру в центре города. Помню, на двери у нас висел крест медчасти. Сколько раненых солдат и офицеров прошло через эту квартиру! Недавно я была в Хмельницком на гастролях – сейчас это настоящий город, а тогда было местечко. Там жили русские, украинцы, евреи, поляки... Мы были, наверное, единственными греками.

Тетрадка с родословной

– Вы были близки со своими родителями?

– Отец, главный инженер завода в Хмельницком, довольно рано заболел – инсульт. Для меня это было тяжелейшим потрясением. Здоровый, молодой, крепкий – и вдруг беспомощный, лежачий. У меня не было возможности много общаться с ним, да и с мамой тоже. В любое время дня и ночи ей могли позвонить, и она бежала – дети везде болеют. Многое я говорила подругам, а не маме. Это настолько проникло в наши отношения, что когда за несколько лет до смерти матери мне захотелось откровенно с ней поговорить, этому что-то мешало. Многого о ней я так и не знаю. Правда, я попросила ее написать нечто вроде воспоминаний – о войне, о папе. У меня хранится эта тетрадочка. Мама и отец из одной местности, но о предках они мало говорили. Как и о том, что моего дедушку, маминого папу, расстреляли в конце 30-х. Ему был сорок один год. В перестроечное время мне нашли резолюцию: на простой бумажке синим карандашом было написано "расстрелять". Когда я это прочитала-похолодела.

– А внешне вы на кого похожи?

– На маму. Хотя мне всегда казалось, что я очень некрасивая, я страшно переживала из-за внешности. А сейчас смотрю на свои фотографии тех лет – милое лицо. Поэтому мне очень нравилась сказка о гадком утенке, который превратился в прекрасного лебедя. Мне кажется, у меня в роду были какие-то особые люди, чьи характеры я унаследовала. Мама за столом с удовольствием пела, у нее был очень красивый голос, читала стихи, а я всегда стеснялась.

– Если бы вы начинали сначала, что бы изменили в своем детстве?

– Научилась бы дисциплине, которой у меня не было. Не понимаю, как я окончила школу с серебряной медалью.

– Четверка по какому предмету была?

– Как раз по которому не должна была быть – по русскому языку. В остальном бы ничего не меняла. Жизнь преподает нужные нам уроки. Например, в Москве я получила урок бездомности, который меня закалил. Был год работы на стройке и жизни в неотапливаемой комнатке, где я ложилась спать в зимнем пальто. При поступлении в Щукинское училище завязались знакомства, мне подсказали, что в общежитии на Трифоновской есть пустая комната. За то, чтобы там спать, я убирала коридор. Уходила рано и возвращалась поздно, когда все уже спали, никому не мешала. Но один сосед все равно писал на меня доносы и добился своего: как-то я прихожу, а комнатка опечатана. Слава богу, благодаря знакомым не оказалась на улице.

– Неужели вы хотели бы все это повторить?

– Никто из нас не знает, что есть наша настоящая судьба. Если раньше что-то казалось тебе неудачей, то часто потом видишь, что это как раз была удача. Может, моя судьба в чем-то другом, но внутренний голос – что я буду на сцене, буду актрисой – я услышала еще в школе. Предпосылок для этого не было, в самодеятельности я практически не участвовала. Наверное, это и есть подсказка судьбы. Думаю, из разряда "неудач" – то, что я не попала в Щукинское училище. На последнем туре в комиссии спорили по поводу несоответствия моих внешних и внутренних данных. А если бы поступила – могла бы повторить участь одной знакомой абитуриентки. Ее курс попал в Театр на Таганке – небольшая часть актеров играла, остальная была "народом". Я смотрела программки спектаклей: здесь ее нет, тут – тоже...

Благодарность голосу

– С чего вы начинали как певица?

– Мне повезло: радиостанция "Юность" записала несколько песен в моем исполнении. Передо мной моментально открылась студенческая аудитория. Правда, все быстро и закрылось, от тех записей остались "Гренада" и "Орленок", поэтому многие считают меня комсомольской певицей. А потом судьба свела с Павлом Леонидовым, известным администратором советского времени, который нюхом чуял перспективных гастролеров. Он работал с Шульженко, Кобзоном, Высоцким... Ко мне очень хорошо относился. Хотя это не всегда помогало. Мою сольную программу дважды принимали на худсовете: один раз на ура, а второй раз созвали всех начальников, и они камня на камне не оставили. Леонидов из больницы приехал меня поддержать, а ему слова не дали. Но и без того концертов, поездок по стране было много: я шесть раз пела в зале Свердловской филармонии, и все время зал был битком, в Киеве – то же самое. В самое застойное время у меня появились самые крепкие зрители, притом что на меня писали доносы, были постоянные разговоры с секретарями обкомов.

– Певец растет на хорошем материале. Вы долго искали свой материал?

– Мой путь определили песни Булата Окуджавы и Новеллы Матвеевой. Потом появилась композитор Лариса Критская с большим циклом, в основном на стихи Юрия Левитанского. Позже Владимир Дашкевич... В двадцать пять лет я услышала Жака Бреля и поняла: мое. Так нужно жить на сцене, в такую форму нужно облекать песню, себя. При этом были серьезные сложности с цензурой: певцов запрещали, как только они выходили за привычные рамки эстрадной песни. А сам репертуар шел как из рога изобилия, поэтому мне было легко понять, что мое, а что нет. Часто и тогда, и сейчас авторы приносят мне свои произведения: "Это именно для вас". Я читаю и думаю: "Как же они меня плохо знают, если подумали, что это мое".

– Не боитесь выступать перед публикой, которая слушала вас двадцать или десять лет назад? Люди ведь сравнивают свои ощущения той поры и нынешней.

– Есть стойкая часть аудитории, которая всю жизнь со мной. Но меня поразили слова одной зрительницы. Ее подруга не захотела прийти на мое выступление: "Понимаешь, вся моя жизнь сильно изменилась. Зачем мне идти и расстраиваться?!" Песни, с которыми я выхожу на сцену, не вписываются в мир прагматизма. Для меня романтизм – это мир воображения, то, каким должен быть идеальный мир. Весь Окуджава в этом: "Счастлив дом, где пенье скрипки наставляет нас на путь".

– Романтизм у вас с сильным трагическим оттенком. Согласны?

– Трагические вещи есть в моей программе, но их не так много. Цикл на стихи Осипа Мандельштама, "Реквием" Ахматовой, цикл Мусоргского "Песни и пляски смерти", "Дом" Высоцкого. Остальное, в общем, лирика. Окуджаву часто упрекали в пессимизме. Наверное, он таким видится на фоне тех, кто верещит или орет, как сумасшедший.

– Что для вас голос? Инструмент или отдельное существо?

– Отдельное существо. В нем все преломляется – и сердце, и душа, и все впечатления.

Он все впитывает. Я раньше роптала: что же я вечно простужена? А сейчас думаю; да я должна благодарить свои связки! Я пою и во время болезни, и кричу на сцене, а они все умеют делать и выдают краски, которые я даже не предполагала в себе. Единственное: певцам с "большими" филармоническими голосами труднее показать нюансы, чем певцу с микрофоном, когда от полного форте можно перейти к абсолютному пианиссимо.

Время баобабов

– Какие вещи в вашем доме вам особенно дороги?

– Три основных предмета быта Фаины Георгиевны Раневской (правда, один увезен в Коломну, где у меня домик): журнальный стол, тахта – очень неудобная, непонятно, как она на ней помещалась, – и тумба для белья.

– Есть книги, которые вы перечитываете?

– Очень люблю Лорку, это поэт поэтов, у него ни строчки без образа. "Маленький принц" Сент-Экзюпери. Казалось бы, детское произведение, но в нем глубочайшая философия.

– "Ты навсегда в ответе за тех, кого приручил"?

– И это, и то, что надо увидеть росток баобаба, который может превратиться в нечто чудовищное. Сейчас время баобабов от культуры. Незаметненько так пространство телевидения поглотила эстрадная армия. Но у нас своя территория, я довольно много выезжаю на гастроли, там мы работаем в залах на 900, 1000,1200 мест. Если хороший звук, то в больших залах мне хорошо. Но как зритель люблю маленькие – это другой вид общения.

– Что, с вашей точки зрения, самое сложное для творческой женщины?

– Роль хранительницы очага – самая прекрасная на земле. Любая нормальная женщина делает все, чтобы ее спутник чувствовал тепло и домашний уют, чтобы дети были воспитаны в любви. Но творческой женщине труднее на все найти время. Поэтому очень важно, кто ее спутник, уважает ли он ее, есть ли у них общие интересы.

– Чем старше женщина, тем она...

– Должна быть мудрее. Иначе трагедия неизбежна. Страшно смотреть в зеркало, страшно, когда окружающие видят, как ты стареешь. Тут поможет только мудрое отношение к жизни и вера. Верующий человек легко переходит из одного возраста в другой. Но по большому счету, я еще только на пути к вере.'