Главный режиссер Московского театра на Таганке Юрий Петрович Любимов уже в течение нескольких месяцев находится в Лондоне, куда он приехал для получения премии газеты Evening Standard – самой престижной английской театральной премии. Премия получена им за постановку спектакля "Преступление и наказание" по роману Ф.Достоевского. Эта постановка признана английской критикой лучшим спектаклем года.

Находясь в Лондоне, Ю. Любимов сделал несколько заявлений, в которых резко критиковал официальную советскую политику в области культуры, в частности театра. Эти заявления вызвали гнев и даже угрозы со стороны представителей советского посольства в Лондоне. Об этом много и подробно писала западная пресса.

17 февраля 1984 г. Ю.Любимов дал интервью нашему корреспонденту М.Филлимор, которое публикуется ниже. Ю.Любимов высказал пожелание, чтобы публикация его интервью была предварена двумя эпиграфами: один из А.Пушкина, другой – из книги Ф. Шаляпина "Маска и душа".

Мы даем цитату из Ф.Шаляпина по парижскому изданию 1932 г. (в советском издании этой книги соответствующие страницы отсутствуют).

"На свете счастья нет, а есть покой и воля".

А. Пушкин

"И не то, что я боюсь кого-нибудь из правителей или вождей в отдельности, я боюсь, так сказать, всего уклада отношений, боюсь "аппарата"... В один прекрасный день какое-нибудь собрание, какая-нибудь коллегия могут уничтожить все, что мне обещано

Ф. Шаляпин

М.Ф. Это верно, что вы – первый иностранец, получивший премию Evening Standard?

Ю.Л. Да, это правильно. Я эту премию получил за режиссуру спектакля "Преступление и наказание". Премии за лучшее актерское исполнение присуждались отдельно. Я просмотрел список других лауреатов премии. Там С.Беккет, который в 1954 г. получил премию за самую спорную пьесу "В ожидании Годо". Там Джон Гилгуд и, кажется, Лоуренс Оливье, Питер Брук и Джонатан Миллире, который так оригинально сделал "Риголетто". В общем, хорошая компания.

М.Ф. Рецензии на ваш спектакль здесь, в Лондоне, были изумительные.

Ю.Л. Мне помогло то, что я приехал и отобрал артистов сам. В течение недели, по 8, по 10 часов в день ко мне приходили актеры и совершенно спокойно, как ученики, сдавали экзамен. Сперва мне было неловко, ведь передо мной были даже люди с именами, а потом я выяснил простую вещь: день оплачен, оплачен неплохо, им интересно со мной поговорить, а мне интересно увидеть английских актеров, их школу, их уровень. Я понял, что профессиональный уровень очень высокий, и школа, в большинстве случаев, хорошая. Как везде, есть и менее одаренные, и более одаренные люди, но профессиональный уровень высокий. Пожалуй, самый высокий в Европе.

Вручение премии было очень торжественным. Вся церемония транслировалась по телевидению. Присутствовали писатели, художники, все организовано было прекрасно, но и с английским юмором. Я смотрю: все чего-то ожидают. Оказалось, что ждут, когда поднимут бокалы и произнесут тост за Королеву, тогда можно и закурить. И, действительно, сразу после этого все закурили.

М.Ф. В каком-то смысле эта премия присуждена не только вам, как режиссеру "Преступления и наказания" в лондонском театре, но и Театру на Таганке. Ставили ли вы спектакль, думая о том, как он ставился на Таганке?

Ю.Л. Безусловно, думал, хотя первый раз я делал "Преступление" в Венгрии, а не на Таганке. На Таганке уже делал потом, совсем другой спектакль с русскими актерами, и даже текст менял. Адаптация текста лондонского спектакля – корякинская и моя. Перевод Л.Ржевского – он американец, притом двуязычный: он из русской семьи и абсолютно одинаково владеет русским и английским. Мы шутили, что нужно сказать политикам: вот вам пример настоящего сотрудничества, плодотворного, долгого и взаимно вежливого. В результате и работу нашу высоко оценили.

М.Ф. А как отнеслись к вам здесь советские представители?

Ю.Л. Ну то, что происходило после моего интервью в Times от 5 сентября 1983 г., уже много раз обсуждалось. Филатов, сотрудник советского посольства, сказал мне после этого интервью, что "преступление налицо, а наказание будет". Я взвился, попросил переводчика сразу перевести эти слова англичанам и ушел. А он бросил мне вслед: "Мы вас все равно найдем". Потом начались звонки, в общем, обычные наши методы. Он мне начал говорить, что не произносил таких слов, что это на него наклеветали. После этого я сказал: "Я не хочу с вами говорить, вы мне врете" – и повесил трубку.

Он тут же позвонил снова – по русской пословице: "Плюй в глаза – все Божья роса".

М.Ф. Советское посольство требовало, чтобы вы отказались от сказанного в интервью в Times?

Ю.Л. Нет. Они хотели, чтобы я прежде всего пришел к ним для душевного разговора и т. д. Перед премьерой ситуация была очень тяжелой. Был сбит корейский самолет. По телевизору – плач детей, матерей, весь этот ужас. Казалось бы, такие ужасы мы с вами переживаем давно: всякие вторжения, расправы, несправедливости. Но этот случай особый, потому что ведь все летают и как-то особенно ужасно: встречают люди самолет, а никого нету, все сбиты и мертвы. Дети, матери, родственники – все рыдают. И как раз в этот момент г-н Филатов не удержался от каламбура насчет преступления и наказания. К сожалению, Федор Михайлович в "Бесах" оказался пророком, а не Лев Николаевич, который сказал, что эта книга – фельетон, искусства в ней мало, быстро забудется эта книга. А время идет, и книга становится все страшнее, глубже, как будто она сейчас написана.

М.Ф. Вы когда-нибудь думали ставить "Бесов"?

Ю.Л. Давно. Только мне не давали. Мы даже начали репетировать. Уже со Шнитке мы делали музыку, но я не получил разрешения, так же как и на "Мастера и Маргариту". Я хотел сделать "Мастера и Маргариту" к десятилетию Театра на Таганке. Все-таки мне удалось этот спектакль поставить, хоть меня и обругала потом "Правда" в статье "Сеанс черной магии на Таганке". Но все-таки спектакль идет до сих пор.

М.Ф. С этой статьи, кажется, в 1977 году, и началось замалчивание театра?

Ю.Л. Нет, раньше. Вы знаете, оно периодически возникало. Один раз им очень не понравилось то, что я говорил в L'Humanité, когда театр был на гастролях в Париже. Еще был жив Высоцкий, он играл Гамлета. Мы привезли самый уж проверенный репертуар. "Мастера" не разрешило Министерство культуры и сразу, еще на пресс-конференции начался скандал. Я сказал насчет "Мастера": "К сожалению, не я утверждаю репертуар". Переводчик от Министерства культуры меня перевел: "Господин Любимов считает, что этот спектакль слабый, и поэтому он сам отказался его привезти". Какая-то дама с французской стороны вмешалась и возразила: "Вы говорите неправду, он совсем не это сказал". Поднялся шум и я предложил переводчику уйти. Он сразу побежал жаловаться в посольство и начался скандал.

В товарищеской беседе в ЦК французской компартии я очень откровенно обо всем говорил: о структуре театра, о зарплате... Я объяснил, что у нас единый котел, что все поровну получают. Так оно и есть на самом деле, и ничего плохого в этом нет. Тот же Высоцкий получал 200 рублей, а рабочий сцены на сдельной оплате получал у нас иногда на гастролях до 300 рублей, когда перерабатывал. Так что действительно разрыв в зарплате у нас в театре небольшой: от ста двадцати рублей до, примерно, трехсот. У актеров потолок – 220 рублей. Об этой беседе написала L'Humanité. "Литературная газета" во главе с А. Чаковским позднее все переврала и нас оболгала. Она выискала одну рецензию, где нас обругали, будто бы и не заметив огромного числа прекрасных рецензий, которые появлялись в течение всех гастролей. А ведь с таким репертуаром, какой был у нас, – и иметь такую в общем-то хорошую прессу... Мы возили по Франции "Мать", "Десять дней", "Тартюфа", "Гамлета", "Маяковского". Гастроли прошли хорошо, судя по прессе, но в "Литгазете" об этом не было ни звука. А номер L'Humanité, где была опубликована беседа со мной, в Москве вообще изъяли из продажи. После этого у меня были крупные неприятности, меня никуда не пускали, о театре молчали. Но все главные беды начались довольно мистически после смерти Владимира Высоцкого.

М.Ф. Каким образом?

Ю.Л. С похорон. Его даже похоронили на Ваганьковском кладбище. Отец с матерью хотели, чтоб на Новодевичьем, а им отвечали: что вы, у нас вчера посол умер, мы и то его хороним не на Новодевичьем, а только в филиале. А тут умер какой-то артист ... Значения Высоцкого никто из них не понимал....

М.Ф. Очевидно, понимали и боялись, если вы говорите, что все беды начались с похорон Высоцкого...

Ю.Л. Ну, это совпадение. Нет, они не понимали... Замятин, редактор "Правды", кричал на меня по телефону: "Все вы антисоветчики, а этот спившийся подонок, ну имел какой-то талантишко, да и то пропил! Подумаешь, несколько песенок сочинил"...

М.Ф. Это было, когда вам запретили ставить спектакль памяти Высоцкого?

Ю.Л. Да, этот спектакль.

М.Ф. С чего начались последние запрещения, одного спектакля за другим?

Ю.Л. Все со смерти Высоцкого. Мы его похоронили, к счастью, Господь помог, по-своему. Никто из них не выступал, эта казенная молотилка не работала, а говорили его друзья. Может быть, давно в Москве не было, чтобы так по-человечески хоронили поэта, и я зауважал москвичей. Тогда была Олимпиада, но приличные люди не об Олимпиаде думали, а о смерти такого замечательного поэта. Это удивительное явление, которое еще требует анализа. Почему он спел обо всем и написал обо всем, а официальные поэты почему-то остерегались затрагивать эти открытые им земли? Они же рядом тут, но никто почему-то об этом не писал, не сочинял. Мэтры его похлопывали свысока до плечу. Я думаю, что Высоцкий имеет для России большее значение, чем они. Поэтому так уж и получилось, что судьба положила его рядом с Есениным. Ведь это удивительное явление, Владимир. Он создал тысячи стихов, я сейчас не говорю о том, какие лучше, какие хуже, дело не в этом. Даже сама его смерть вызвала акт творчества. Посмотрите на его могилу. Это же уникально, как его хоронили! Вся Москва, тысячи людей пришли... И я благодарен судьбе, что театр сумел похоронить его достойно, и нам в общем-то не препятствовали, когда поняли, что все равно мы сделаем так, как мы хотим.

М.Ф. Но вам стали препятствовать, когда вы попытались поставить спектакль его памяти?

Ю.Л. Да, потом начались неприятности. Видимо, нам это не забыли. Люди, которые его не любили, Владимира не любили, и театр заодно вместе с ним и со мной, злобно стали наступать на нас. Они восприняли в штыки мысль, что нужно сделать вечер его памяти в годовщину смерти. А за неделю до вечера меня вызвал начальник Управления по делам театрального искусства Амуров. Теперь он директор МХАТ, наверное, этот свой чин он тогда и заслужил. И он мне заявил, что никакого вечера не будет. "Видите ли, я ухожу в отпуск, сегодня уже пятница, 5 часов вечера, а с понедельника я в отпуске, так что вопрос решен. Делайте у себя на квартире, если хотите." – "Но ведь это вечер памяти, мы имеем право его сделать." – "Нет, дома у себя делайте." Я говорю: "Ну хорошо, я сделаю дома, благо у меня одна комната большая, но вам же будет хуже, начальник Управления". Но это был приказ, конечно, не Амурова, он мелкая сошка, а Демичева, который не хотел, чтобы вечер был. Он и при жизни Владимира всегда его обманывал. Демичев обещал Высоцкому пластинки, но никаких пластинок не было. Только благодаря бешеной, нечеловеческой энергии Владимира, вопреки всему, он записал прекрасные пластинки во Франции, в Америке и в Канаде. И любовь к нему такая, что у миллионов людей сейчас есть эти записи дома. Как же дико было запрещать спектакль, в котором 90 % уже было процензуровано, разрешено! Мы взяли стихи и песни из его последнего сборника "Нерв", из пластинок...

М.Ф. Они, очевидно, боялись паломничества, повторения того, что было на похоронах...

Ю.Л. Возможно... Одним словом, они запретили мне этот спектакль и дали мне выговор. Я стал метаться, разговаривать с ними по вертушке. К счастью, еще есть, кто мне доверяет и не боится, говорит: "Звони". Я и звонил и разговаривал, как в народе говорят, со всеми портретами. Покойный Андропов удивился, почему я именно к нему обращаюсь. Я сказал, что потому, что это проблема политическая и международная, и все равно вам придется ею заниматься. Я убедил его, что это наносит вред престижу нашего отечества и что не надо сердить миллионы поклонников Высоцкого внутри страны. Хотите вы этого или нет, но миллионы людей обожают его и чтут.

М.Ф. Андропов был уже тогда генсеком?

Ю.Л. Нет, он был председателем КГБ. И он взял на себя смелость разрешить вечер. Это был, я считаю, мужественный поступок с его стороны, потому что Суслов, наверное, не одобрял этого решения. Демичев был в отпуску. Они быстренько собрались и сделали вид, будто сами считают, что вечер нужно провести. Как будто не я этого добился. И вот, такой театр у них идет непрерывно, все время. Собрались рано утром взрослые люди и начали валять дурака, как будто они никаких указаний не получали, а руководствуются только внутренним порывом. "Да, Юрий Петрович, пожалуй, вы правы. Вечер надо провести!" Возражал один только Иванов — известный балбес, бывший артист театра им. Вахтангова, который играл японца и все время говорил: "Мы подоздем, мы подоздем". Теперь он дождался высоких чинов, сейчас он замминистра. Тогда же он просто не знал, что есть уже другая установка. Потом он даже пострадал немного из-за этого, куда-то его понизили. Но сейчас он снова в порядке, Демичев его пригрел.

Итак вечер состоялся. Организовали мы все великолепно. Не было никакой Ходынки, наоборот, все было чрезвычайно дисциплинированно, сдержанно и скорбно. Люди зонтиками закрывали цветы, чтоб они не вяли, не себя закрывали, а цветы! Тысячи людей! Это была удивительная картина. А вокруг театра было между тем установлено двойное оцепление, пускали по пригласительным билетам и чуть ли не с предъявлением паспорта. Грустно было на все это смотреть, но все же вечер состоялся. Были близкие, много было наших театральных друзей. Кто только ни пришел: и Булат Окуджава, и Белла Ахмадулина, композиторы – Шнитке, Эдисон Денисов, ну, в общем, те, кто много лет работал с Володей, с нашим театром.

Это была попытка понять поэта, опровергнуть устоявшееся мнение, что это только певец, что если вы читаете его стихи глазами, то это не поэзия. Я, когда работал над спектаклем, читал сотни его стихов, на которые нет музыки. Это великолепные стихи. Поразительно, как он быстро перед смертью взрослел, становился чрезвычайно интересным и по форме, и по словарному отбору, и по глубине мысли. Он понимал тогда совершенно ясно, что дома, на родине, он жить уже не в состоянии, но чувствовал, что и без России, за рубежом, он тоже жить не сможет. И он просто загнал себя, как лошадь, как он спел в своей песне про коней: "И дожить не успел, и допеть не успел".

Он был к себе беспощаден. Это такая редкость, чтобы человек так презирал себя иногда за какую-то ерунду. Иногда он казнил себя за трусость, что для него, казалось бы, совсем странно. Он для меня образец смелости и такого неуемного, бешеного темперамента, который сжег себя, как шаровая молния, о которой никогда неизвестно, куда она улетит, где разорвется... Когда мы хотели поставить ему памятник на могиле, мы думали о метеорите. Нам говорили, что это нельзя, но даже академики старые считали, что надо дать кусок метеорита. Ведь действительно, метеорит – это его образ. Теперь, к сожалению, я не знаю, какова судьба этого памятника.

М.Ф. Ходили разговоры о том, что в прошлом Андропов покровительствовал театру и вам лично. Правда ли это?

Ю.Л. Нет, просто когда мне закрыли первый спектакль "Павшие и живые", то друзья устроили мне встречу с ним. Он был секретарем ЦК. Я с ним имел долгую беседу. Он начал ее с того, что сказал: "Благодарю вас как отец". Я не понял, говорю: "За что, собственно?" – "А вы не приняли моих детей в театр." Оказывается, они очень хотели в артисты и пришли ко мне. Мама с папой были в ужасе. Ребята были совсем молодые, действительно дети, и я сказал им, что все хотят в театр, но сперва надо кончить институт, а сейчас не надо .... Они вернулись в слезах – жестокий дядя отказал, нам долго читал мораль... И за это он меня зауважал. Он сказал: "Мы с матерью не сумели их отговорить, а вы так сурово сказали, что они послушались".

М.Ф. Но последние годы Андропов вам не помогал?

Ю.Л. Он уже не вмешивался в дела театра. Когда я с ним разговаривал, он произвел на меня впечатление человека умного. Он сразу мне сказал: "Давайте решим небольшую проблему, всех проблем все равно не решишь". Я говорю: "Конечно, конечно, самую маленькую. Вот если бы вы помогли, чтоб пошел спектакль "Павшие и живые"! Это же о погибших на войне, в их память. А тут подняли такое..."

А за всей этой историей с "Павшими и живыми" просто крылось, что мы выбрали не тот состав поэтов. Так они и в этом некомпетентны: они Кульчицкого приняли за еврея и просили заменить Светловым, а на самом деле Светлов – еврей. Среди выбранных нами поэтов были Коган, Багрицкий, Кульчицкий, Пастернак, который, тоже, видимо, вызывал большой гнев... В свое время к нам однажды пришел Микоян, который был тогда президентом. Он смотрел "Десять дней". Лицо у него было каменное, отвлеченное... Он спросил: "Как живется, какие у вас сложности?" Я ему и говорю: "Вот, закрыли "Павшие и живые". – "А почему?" – "Да состав не тот". И рассказал ему этот случай с Кульчицким. Микоян мне сказал: "А вы спросите их, разве решения XX и XXII съездов отменены?" – "Я, конечно, могу спросить, но не лучше ли вам, как президенту, спросить их об этих решениях?"

Вот тут он первый раз посмотрел на меня оценивающим, внимательным взглядом. До того – это была маска. И я понял, что с ними нужно разговаривать откровенно и прямо, но для этого, конечно, нужно набраться храбрости. Но я был в отчаянном положении. Театр только начал свое существование, закрыли спектакль, билеты на который уже были проданы на месяц вперед... Теперь эту практику уже прекратили, теперь нам заранее подписывают афиши, и мы сами ничего не можем объявить. Даже премьеру не можем объявить, нарушена старейшая театральная традиция! Мы заранее подписываем на месяц репертуар, и, значит, я не могу запланировать даже премьеру, пока они не посмотрят и не утвердят ее.

Сейчас на всех московских афишах стоит: "Спектакль будет объявлен особо". Это значит, что они придут и будут решать, пускать спектакль или не пускать. И если раньше их приходило человек пять-шесть, теперь их приходит сто пятьдесят-двести. Это как саранча.

М.Ф. В какой момент они приходят на репетицию? Как все это происходит?

Ю.Л. На приемку спектакля, на какой-нибудь просмотр, когда мы сдаем спектакль. Официально это называется "сдача Управлению".

М.Ф. Как закрыли спектакль о жизни Федора Кузькина?

Ю.Л. Это долгая история. Его закрывали три раза. Первый раз закрывала Фурцева. На закрытом прогоне спектакля было несколько замминистра, мы с автором, потом пробрался Вознесенский, но уже художника и даже завлита театра не пустили. Театр оцепили, все двери закрыли, в общем проявили себя вполне... Фурцева на этом прогоне просто взбесилась, она кричала: "Ведь это же иностранцу и ездить никуда не надо! Только посмотреть такой спектакль, и ему все ясно становится! Это что же такое вы придумали!?" Все обсуждение – это была комедийная, фантастическая сцена, которую трудно описать. Выступали молодые люди, подсюсюкивали: "Что же это такое! Позвольте высказаться! Не могу молчать, Екатерина Алексеевна!" А она им: "Говори, говори, дорогой, смело выскажи им все прямо в лицо! "

Автор, выслушав все эти тирады, встал. Видимо, после выступления одного из молодых подхалимов у него не выдержали нервы. Он человек солидный, говорить умеет, обращается к Фурцевой: "Екатерина Алексеевна, вы что же, не видите, кого вы воспитали?!" Один из молодых что-то пытался сказать, а автор ему говорит: "А вы, молодой человек, сядьте. Как вам не стыдно? Такой молодой и уже такой жалкий карьерист! Но неужели вам, министру России, не страшно, кого вы растите?"

И он произнес прекрасную речь, преподал им такой урок... Они, наверное, минут десять слушали все это, у них просто был шок. Потом Фурцева закричала, стукнула ручкой: "Подумаешь, тоже мне шестидесятник нашелся!" Весь театр слушал обсуждение по радио. Вдруг в зал заглянул маленький артист – комик Джабраилов. Он в пьесе ангелом летал и сыпал с небес манну небесную бедному Кузькину, чтоб ему легче жилось. И она закричала: "А вот вы, вы, ну-ка выходите. И вам не стыдно летать таким рваным!?" А он, маленький такой, говорит ей: "И не стыдно. И очень даже не стыдно".

Это был цирк! Помните, как висел над Москвой лозунг: "60 лет Советского цирка"? Потом, правда, кто-то сообразил, и лозунг сняли. У них же комплекс неполноценности. Они все принимают на свой счет.

Все это происходило как раз в то время, когда они решили вторгнуться в Чехословакию, и когда у Александра Трифоновича Твардовского были большие неприятности – заменили часть его редакции "Нового мира". А у Федора Кузькина все несчастья были, как известно, на Фролов день, то есть 18 августа. И вот спектакль у нас был так сделан, что Кузькин, которого играл Золотухин, одевался в свой костюм и листал "Новый мир". Потом он этот журнал ставил на березу и березу втыкал в пол. Там было много берез, а на березах весь мир – избушки, антенны, луковки церковные... И начиналось с того, что многие ставили на березы "Новый мир". Фурцева закричала: "Что это такое, вы "Новый мир" на березы повесили?! Ишь, знамя какое вывесили! Думаете, далеко с ним уйдете?!" А я как-то не сообразил и брякнул: "А вы думаете, вы со своим "Октябрем" далеко уйдете?!" Я-то имел в виду журнал, а она взбесилась, видно решила, что я про тот Октябрь говорю. Она вскричала: "Ах так!", надела свое каракулевое манто и убежала, как она сказала, писать письмо Генеральному секретарю о моей зловредной деятельности.

Впрочем, они заранее все уже решили. Накануне Фурцева в каком-то частном доме говорила: "Завтра поеду к этому Любимову закрывать спектакль. Я ему покажу, как ставить!" Так что, понимаете, это все была игра. Только они играют в одни ворота, да еще вратаря убирают.

Точно так же все было предрешено с этой пьесой и в другой раз, уже при министре культуры Демичеве. Обсуждение происходило сразу после спектакля, прямо в помещении театра. Сама пьеса про Кузькина кончилась, но другая продолжалась еще три часа, только уже с другими, специально привезенными героями. Вместо того, чтобы заниматься сельским хозяйством, они стали руководить искусством. Помните, была такая "легендарная" бригадир полеводческой бригады Заглада. Она учила покойного Яншина ставить спектакли. Он ей ответил: "Благодарю вас, но я очень люблю салат. Почему он такой дорогой на рынке? Вы бы лучше этим занялись, а спектакль я уж соображу, как поставить". Очень обиделся на это Хрущев и даже хотел наказать Яншина.

Вот и тут, выступали какие-то замминистра, знатные колхозники, герои соцтруда, замредактора газеты по фамилии Царев. Они с гневом говорили всякую чушь, а Царев договорился до замечательной фразы: "Даже если все и было так, как они представили, то мы будем считать, что этого не было!" Вот какие перлы! Такая была битва, которой давно не видели в Москве, прямо стенка на стенку.

Солоухин очень хорошо сказал: "Это мне напоминает, как если бы на обсуждение 'Ревизора" привезли всех городничих. Они тут же бы закрыли все это дело". Но ничего, министр, он такой вдумчивый, сперва сделал вид, что пропускает спектакль, а потом уехал из театра в Министерство и тут же дал распоряжение прикрыть. Для видимости нам с автором месяца два морочили голову, потребовали сделать 90 поправок. Мы все выполнили, а они все равно спектакль закрыли. Все было заранее решено.

К счастью, это обсуждение кто-то записал и передал в Le Monde, где все это было опубликовано. Хорошо, что там указали, от кого они получили запись, а то бы это мне пришили и такое дали!

М.Ф. А что случилось с постановкой "Бориса Годунова"? Почему его закрыли?

ЮЛ. Думаю, что я неудачно выбрал время, как раз когда один вождь умер, а другой вступил на его место. Но ведь я начал работать над пьесой давно и ничего такого не имел в виду! Однако они все время искали, как они выражаются, аллюзий, намеков, подтекстов. Это особенно обидно в отношении "Годунова", потому что у этой пьесы трагическая судьба. Опера "Борис Годунов" идет по всему миру, а пьеса, как правило, пройдет пять раз, и от скуки ее снимают. А у нас, как говорили знатоки, спектакль получился, многие видели его на репетиции. Кстати, за то, что я позволял себе открытые репетиции, я получал выговоры – ведь это тоже сейчас запрещено, хотя даже при Сталине было можно. Это скопище бездельников, которые "занимаются" искусством, все время выискивает какие-то новые инструкции, пункты, дополнения к ним... Шолохов когда-то написал, когда был трезвым и в своем уме: "Вы скоро будете командовать, как мне с женой спать!" Бездельники эти как клопы размножаются, им просто нечего делать.

М.Ф. Значит, "Борис Годунов" появился не вовремя, или, наоборот, слишком вовремя?

Ю.Л. Слишком вовремя! Они начали гадать, кто у меня – Борис, кто – самозванец, и додумались до того, что самозванец – это Андропов. Совсем сдурели. Я им говорю: "Как у вас голова работает? Самозванец ведь привел с собою войска!"

М.Ф. Где происходили эти обсуждения? Куда вас вызывали?

Ю.Л. Меня вызывали в разные инстанции. Последнее обсуждение было у заведующего отделом ЦК. Я написал Андропову письмо, и дальше все было таинственно. Сперва он хотел меня принять, это было твердо установлено. Дважды мне подтвердили, что он меня примет. Потом, видимо, он заболел, он все время болел и очень серьезно. Помощник сказал мне, что товарищи разберутся, и товарищи крепко разбирались со мной часов пять, в результате чего сказали, что все работы нам закрывают. После спросили: "Какой же вы видите выход из создавшегося положения?" Я говорю: "Выход вижу один – отставку". Наступила тишина. Я спрашиваю: "Почему вы так взволновались – не ваша ведь отставка, а моя?" – "Нет, вы обязаны работать", – закричали они хором, – "должны!"

М.Ф. Обсуждалось ваше членство в партии?

Ю.Л. Нет. Просто меня один раз выгоняли из партии – за спектакль о жизни Кузькина. Тогда на меня в райкоме кричали: "Мы не хотим дышать с вами одним воздухом". Я отвечаю: "Выйдите тогда, если вам не дышится, а я не собираюсь". – "Чей он хлеб ест?!" – кричала дама килограмм на 120, заведующая кондитерской фабрикой. А она в театре ничего не видела.

Что же требовать от дамы, если даже Жюрайтис пишет мерзкие доносы в "Правду", и "Правда" печатает: "Руки прочь от нашей святыни, 'Пиковой дамы'!" При этом "Правда" назвала "Пиковую даму" поэмой! А ведь "Правда" имеет целый справочный отдел, который обязан не допускать таких ляпсусов! Ни стыда, ни совести! Этого Жюрайтиса просто попросили выкрасть партитуру, а потом о Шнитке, о человеке с мировым именем, говорили: "Посмотрите, что натворил этот композиторишко!" Ну разве можно так обращаться с мастером! Был уже заготовлен "гнев трудящихся", сотни писем: "Руки прочь от 'Пиковой дамы'!" Но, видимо, тут они поняли, что переборщили. Это уж так пахло ждановщиной, сталинщиной, что они кампанию прикрыли. Потом даже негласно извинились. Оскорбили на всю страну, а извинились тихо в подворотне!

М.Ф. С "Годуновым" после того, как была закрыта постановка, все было покончено?

Ю.Л. Да, они закрыли, сказали "все". После этого я поехал в Милан и поставил там "Лулу" А.Берга, получив премию за лучший оперный спектакль года. Конечно, ни строчки у нас об этом не написали, как вообще никогда не писали о нашем театре ничего хорошего. А ведь как бы вы ни относились к нашему театру, никуда не денешься: он имеет мировое имя. Они же сами недавно посылали его в Финляндию и говорили, частным образом, как это замечательно, какие были потрясающие гастроли. Логики в их поведении по отношению к нашему театру и ко мне нет никакой. Просто 20 лет он подвергается совершенно наглой и неприкрытой дискриминации. Мне кажется, в этом есть большая доля личной мести. Личная месть, да еще, как по Гоголю, страшная. Действительно, она страшная, потому что я сижу в чужом городе, вместо того, чтобы работать в своем театре. А ведь за эти 20 лет в театр ходили миллионы людей! И Высоцкого по-прежнему не признают или начинают делать из чего что-то совершенно на него непохожее, как он пел в своей знаменитой песне "Монумент": "Неужели такой я вам нужен после смерти?" Как в воду глядел!

М.Ф. Но чья месть, и почему?

Ю.Л. Демичева. Я давно столкнулся с этим министром, когда он был еще секретарем ЦК. И, как скорбно сказал когда-то Бабель, "мы встретились со Сталиным и, к моему несчастью, друг другу не понравились". Так и мы с Демичевым. Товарищ Демичев невзлюбил меня. Он мне при первой встрече говорил, что я в плохом окружении, что у меня плохие друзья. Демичев мне проповедовал теорию фильтров: они-де будут бесконечно ставить фильтры, чтоб очистить идущий в искусстве и литературе мутный поток. Я возражал ему: "Так вы получите дистиллированную воду, а ее можно только в аккумулятор залить. Это, конечно, не плохо, часто и ее не достанешь в аптеках, но искусству это вряд ли поможет". Демичев беседовал со мной пять часов, не выходя, и я удивлялся крепости мочевого пузыря министра, сам крепился изо всех сил... А потом к числу моих недоброжелателей присоединился еще Зимянин, так что в данной ситуации мне ждать от них нечего.

М.Ф. Обращались ли вы когда-нибудь к Черненко?

Ю.Л. С Черненко я имел переписку. Потом, наверно, издадут мою переписку с вождями. Я ведь и Брежневу несколько писем писал и всегда получал ответы. Мне запретили спектакль, и я написал письмо, где говорилось примерно так: "Все мои обращения к людям, которым Вы поручили руководить искусством, произвели на меня гнетущее впечатление. От встреч с ними на меня веяло китайщиной". Это было еще во времена Мао Цзэдуна. Заканчивал я письмо так: "Если Вы сочтете возможным, разрешите мне продолжать работу в созданном мной театре". Мы советовались друг с другом, были споры, что так нельзя, надо помягче, но все-таки я послал этот вариант Брежневу. Мир не без добрых людей, письмо к нему попало. Екатерина Алексеевна Фурцева очень допытывалась при каждой встрече: "А как вы передали письмо?" Я объясняю: "Очень просто, как все трудящиеся. Подошел к окошку в приемной. Открыли утречком, в девять часов. Дама открыла конвертик, посмотрела, нет ли там чего, и потом, пробежав письмо, говорит: "Господи, это что же они надумали, вас выгонять?" Очень она меня этим ободрила. Дала свои служебные телефоны и сказала: "Я обязательно сделаю, чтобы письмо сразу пошло дальше".

Конечно, не дама передала письмо, не надо быть наивным. Письмо попало, и мне позвонили. В первый раз я услышал поразительную фразу. Мне сказали, чтобы я работал спокойно, не нервничал, что письмо прочтено. Потом помощник говорит: "Дальше "под запись". Я ничего не понял, под какую запись. Оказывается, дальше мне были переданы буквально слова Брежнева. Я тогда это первый раз услышал и был обескуражен.

На следующее утро была коллегия в Министерстве культуры, и в перерыве все меня сторонились, зная, что я человек обреченный, что хотя я еще тут хожу, но меня уже нет. И вот, когда все курили, я сказал: "Вы знаете, я буду работать". – "Как так – будете работать?" И тут я им передал этот разговор "под запись". Я еще во время этого телефонного разговора спросил, могу ли я воспользоваться словами Брежнева, и мне ответили: "Для этого мы с вами и говорим". – "Ну хорошо, – говорю, – а то мне не поверят". – "Не беспокойтесь, поверят". И действительно, сперва они мне не поверили, но прекратили говорильню и разбежались. Но потом меня быстро оставили в покое. Смущенный райком, который меня выгонял и из партии, и с работы, сидел в полном составе, вперив взоры в бумажки, рисуя чертиков, а председательствующий говорил: "Вы знаете, мы тут обмозговали и решили, что вы можете продолжать работать в театре". И через каждые пять минут они меня спрашивали: "Мы правильно ведем заседание?" Я говорю: "Правильно, вы всегда все делаете правильно".

М.Ф. Но ваше последнее письмо последнему вождю, написанное уже из Лондона, осталось без ответа?

Ю.Л. Нет, опять мир оказался не без добрых людей. Косвенный ответ был: пусть приезжает и спокойно работает. Между тем, ходили упорные слухи о том, что уже четырем людям предлагали мое место – место главного режиссера Театра на Таганке. Называли имена А. Эфроса, Н. Губенко, Захарова, Дунаева и говорили, что все они отказались. Артисты нашего театра добились приема у министра культуры и спросили его, неужели он не может послать кого-нибудь, чтобы поговорить с Юрием Петровичем. Министр им ответил: "Мы работаем с вами, а его тут нет. Из Лондона он, что ли, будет руководить театром?" Но все же заверял актеров, что никто меня не собирается снимать.

М.Ф. Почему они играли и играют с вами в эти игры? Почему они просто не разогнали театр?

Ю.Л. Ну, видимо, трудно так сразу закрыть театр, который имеет такую славу. Хотя, впрочем, ничего им не трудно. Но все-таки надо хоть видимость какую-то создавать, как на этих проклятых сталинских процессах. Надо же голову морочить нашим несчастным людям, которые совершенно не имеют никакой информации. Даже многие, ныне уже бывшие, члены Политбюро, когда они приходили ко мне, начинали разговор со слов: "Вот вы, оказывается, какой!" Я спрашиваю: "Это в каком смысле, вам что, изображали меня бандитом, шпаной какой-то?" – "Ну, мы видим, что вы разумный, спокойный человек, а нам говорили..." Все они высказывались примерно в этом духе. Но правда, теперь они не могут быть моими защитниками, они все уже не в Политбюро.

Я, когда ставил спектакль о Володе Высоцком, понял одну важную вещь: когда он ездил и в Париж, и по всему миру, у него начался внутренний разрыв. Он понимал, что он нужен там, дома, а дома его травили. Он об этом спел в "Охоте на волков".

М.Ф. Это ваша ситуация?

Ю.Л. Да. Все это очень прискорбно. Конечно, я должен сидеть у себя в Театре на Таганке и работать, но в такой обстановке, которую они создали, работать нельзя. Они говорят: "Терпел же двадцать лет, и ничего! А теперь, видите ли, ему в голову что-то взбрело, корчит из себя кого-то. Как работал, так пусть и работает!" Нет, так работать, в таких условиях я больше не буду! И они это должны понять. Все лучшее, что осталось в России, встревожено тем, почему же все так происходит, что они творят, когда же они задумаются? Ну хоть бы они историю вспомнили, вспомнили, сколько они уничтожили интеллигенции! Сталин уничтожил всех мужиков, которые кормили Россию и еще Европу! Почему они все время в прятки играют, неужели они думают, что вокруг них одни слепые котята? Как все это тяжело и глупо!

М.Ф. Каково ваше положение сегодня?

Ю.Л. Официально я здесь на лечении, мне это разрешено. Пока я на должности главного режиссера оставлен, но, может быть, сейчас, когда мы с вами говорим, я уже и снят. Во всяком случае, директор мне не звонит, звонят только актеры. Они не боятся, а директор боится даже позвонить и спросить хотя бы о здоровье.

М.Ф. В одном из интервью вы сказали, что без создания вам минимальных условий, пока не переменится культурная политика в Советском Союзе, работать на Таганке вы не сможете, домой не поедете.

Ю.Л. Да, это я и сейчас скажу... Это бесполезно. Я хочу работать в театре, но в таких условиях, которые они мне создали в последние годы, я не смогу работать.

М.Ф. Сейчас пришел к власти Черненко. Может ли теперь измениться культурная политика?

Ю.Л. Ну, поживем-увидим, кому суждено пожить. К счастью, это не они решают. Впрочем, конечно, они и этот вопрос могут решить.