Шамиль Абряров – дитя постмодернистской эпохи: из "складок" и "щелей" перемешивающегося чресполосного бытия окликают друг друга в его стихах и переглядываются предшественники, – культурные знаки опознаются в текучем тумане беззначья-беззвучья.

Пастернак:

Ах, откровенно петь и плакать...

Надсон:

Время кончилось

и длится

только звук последней ноты...

Блок:

Лети, степная кобылица...

Окуджава:

Там играет какой-то оркестрик

Без начала и без перспектив.

Он стоит в неопознанном месте

И все тот же играет мотив...

Межиров:

Ручьями музыка текла,

Фонтаном музыка сверкала,

Когда с плакатного стекла

Их Эвридика призывала...

Бродский:

Узел себя,

затягиваемый все туже

Отскакивающим взглядом,

уставшим скользить вдоль...

Сама эта склонность, сама готовность опереться на культурные символы, что-то говорит о составе души Абрярова и, я думаю, о судьбе его поколения, которое застало жизнь на стадии немого застоя, переходящего в громогласный распад, причем смысл происходящего сокрыт за пляской бликов и отсветов, за мельканием разлетающихся осколков – культурных символов, потерявших строй.

Первая черта этого поэтического мира – размытость контуров. Сон как точка отсчета и единица измерения. Мир туманно-мглист, словно погружен в воду. Деревья похожи на водоросли. В скольжении контуров и пятен связи разорваны, концы опущены, причины не прощупываются. Можно ощутить узор платка, вырез губ, отзвук какой-то мелодии, – но это звуки ниоткуда и узоры непонятно чего. Это жизнь, которая произошла с кем-то другим. Иногда тени напоминают героев книги или, скорее, кинофильма. "Давай сыграем в ту войну, где мы с тобою не бывали, давай поверим в то кино, где нас с тобой не убивали." Иногда кино оборачивается чем-то детски-сказочным, мультяшно-чуковским. "Вагон идет в депо, в депо, в депо идет машина, а я-то думал – в Лимпопо или хотя бы мимо". Но дело не в том, какие видения удваивают и вытесняют жизнь, дело – в самом эффекте вытеснения, удвоения, двоения.

Человек видит, как "он же сам" возвращается к себе то ли из тумана, то ли из зазеркалья. Как он, "пронося свое тело сквозь строй несомненно живущих", – самим этим словом: "несомненно", – выдает тайное сомненье. Жизнь малоощутима, значения слов и вещей смутны, имя может открыться случайно, значения всплывут врасплох и будут, в сущности, навязаны, слова окажутся забыты, а если воспомнены, то опять забыты. Потому что все значения – мнимы.

Ключевое слово Абрярова – "будто". "Как будто". "Это на стекле – как будто я..." Все сдвоено: "Дважды я – это Бог, дважды ты – это Ты", – в двоении неясно, где реальность, а где псевдореальность, морок, сон.

Сам импульс двоения – попытка вырваться, выскользнуть в иное

измерение.

Отсюда лейтмотив, наверное, наиболее значимый у Абрярова, – ПРОСВЕТ.

Вариации просвета: дырка, щель, скважина. Дырочки глаз. Невидимое решето, сквозь дыры которого падает снег. Невидимая воронка, сквозь которую что-то утекает, убегает: время? смысл? память? Луна – стягивается, как рана. Память – стягивается, как запекшиеся края шрама. Хочется пройти сквозь эти края, слои, струпья, снять кожу, увидеть под ней "что-то". Но "едва сдираешь оболочку, присмотришься – под ней еще..." Оболочка под оболочкой...

Яркое, нездешнее, зеленеющее древними отсветами имя: "Шамиль" – требует поэта к историческим экскурсам:

Какая дикая восточность

Вскипает у меня в крови?

Обычно такого рода видения лечат душу: ее спасает "полукрещенный землепашец", или "сафьянодел"... Не найдя прочности в собственной судьбе, "потерянные поколения" опираются на незыблемость исторически совершившегося, будь то "славянщина" или, напротив, "татарщина", средневековый тысячелетний европейский строй или тысячелетняя же степная вольница, засушенная ветка Палестины или замороженные цветы Севера.

Но Абряров не получает от своего предка искомой духовной прочности:

Коней монголы мыли в Каме –

Она не прекращала течь...

В тысячелетней старине проступает та же горькая невозможность, неотвратимость фатума, которая в сущности, кроется за всеми туманами и миражами современного существования: то, что Кама не прекращала течь, – куда важнее того, входил ли кто в эту реку, и сколько раз. Тут улавливается если не спор, то упрямая непроницаемость по отношению к гераклитовой идее о невозможности дважды войти в одну и ту же реку: сколько ни входи, а река времени течет себе, не меняясь, – ты в ней тонешь беззвучно и беззначно.

Или уж тут, скорее, другое ощущение: ищешь потайную дверь (выход, просвет), наконец, находишь и... там опять стена, и что-то нарисовано. Тут уже не Гераклит из реки выбредает, тут Алексей Толстой выглядывает из-за волшебной двери. Как это понимать? Иллюзия проступает из-под иллюзии? Благостный финал волшебной сказки оборачивается декоративностью и обманом: вожделенная цель... нарисована. Применительно к классику социалистического реализма, соблазнившего несколько советских поколений золотым ключиком, – этот апофеоз деланности можно истолковать либо как неумение мастера сочинить для сказки достойный финал, либо, напротив, как изощрение того же мастера, тонко компрометирующего в финале оптимистическую иллюзию. Но Шамиль Абряров – человек совершенно другой эпохи, и у него в мотиве "рисованного задника", или "мнимого просветления" открывается совершенно другой смысл: отчаяние ребенка, не желающего просыпаться:

Все, что было, было не с нами,

А с кем-то третьим.

Мы уже захлебнулись снами,

Теперь мы бредим.

Ах, как бы я хотел поверить,

Что это – в самом деле бред, –

Тогда еще есть надежда,

Что в конце туннеля будет свет...

Ценители стиха должны простить поэту падение напряжения к концу восьмистишия и появление такого штампа, как "свет в конце туннеля", но люди, которые захотят расслышать голос поколения, обретшего себя на развалинах, его поймут.

Найдет ли "просвет" очередное "потерянное поколение"? Найдет, надо думать. Если они явились "ниоткуда", то оттуда же (то есть "ниоткуда" – из бездонного "Я") явятся и силы, которыми они должны будут овладеть.

Не они первые, не они и последние.

ЛЕВ Аннинский