"Мы много раз встречались с Еленой Камбуровой, я посвящала ей и газетные публикации, и радиопрограммы. Сегодняшняя беседа – дополнительные штрихи к портрету" – говорит корреспондент Полина Капшеева. Елена Камбурова создала на эстраде свой стиль, возвела отечественный песенный жанр на высокую ступень. Ее пение – это искусство, представляющее синтез музыки, поэтического слова и актерской работы.

– Мне кажется, что в России сейчас не до песен...

– Во все, даже самые тяжелые времена приходили песни, очень точно отражавшие отношение к России, боль за нее и мечту о ней. В моей программе всегда была и остается песня Александра Галича "Россия", "Тройка" Александра Лущика на стихи Павла Васильева, а недавно я начала исполнять песню Владимира Высоцкого "Дом"... Поэты всегда все знали наперед.

– Быть пророком — особый поэтический дар?

– Скорее – данность. Поэт безошибочно ощущает вибрацию времени, и эти ощущения выливаются в стихи.

– Умами однако правят не поэты, а "попса"...

– К сожалению... Алла Борисовна несколько раз приглашала меня на свои "Рождественские встречи". Я отказывалась, объясняя, что климат этих "встреч" прямо противоположен интонации, в которой существую я. Пугачева уговаривала, убеждала, но последний ее аргумент меня потряс: "Мне надоела вся эта "попса".

– Интересно... Так вы и не пошли?

– Не пошла. Думаю, поступила правильно: не мое это. А от себя, даже если очень захочешь, не уйдешь: наработанное прежде приведет тебя к старому руслу...

– Но появление в подобной телепередаче – прекрасная реклама.

– Наверное, но – не для меня. С самого начала я представляла свое пребывание на сцене как появление "золушки" на балу. Праздник заканчивается – нужно уходить. Мои "балы", выходы на сцену, дают мне ощущение хозяйки вечера. Заканчиваются концерт – начинаются будни, в которых, как бы я ни старалась, свободнее и раскрепощеннее не стану...

– В повседневной жизни вы закрепощены?

– Очевидно, очень многое, заложенное в детстве, во мне проросло накрепко. Может быть, именно поэтому я и взрослой себя до сих пор никак не могу ощутить... Иногда это плохо. В определенных ситуациях, когда нужно принимать мудрые решения, "детскость" мешает. И – робость, конечно... Недавно в Москве прошло сразу несколько телепередач с моим участием, –начали на улицах узнавать. Меня это так смущало, что я врала: "Вы ошиблись". На площадках перед выступлениями я люблю сама поставить микрофон; бегаю, суечусь. Как-то рабочий сцены спрашивает: "А сама-то когда прибудет?" Отвечаю: "Ну, она к самому началу концерта приезжает".

– Лена, недавно меня удивила промелькнувшая в печати информация: Камбурова – в "команде" Лужкова...

– С Лужковым произошла странная, почти мистическая история... Я давно мечтала о помещении для Театра музыки и поэзии – и благополучно промечтала бы о такой роскоши по сей день. Но на фестивале в Германии я познакомилась с одним весьма влиятельным человеком. Назад мы ехали в поезде вместе с ним и Градским, и новый знакомый сказал: "Ребята, у вас обоих будут свои театры". Он не только оказался пророком, но и очень помог мне на первых порах.

– Каким образом?

— Лужков на моих концертах никогда не был и не пришел бы поныне: я не героиня его романа. Но этот человек устроил в Моссовете концерт специально для Лужкова. Кстати, я там чуть было не провалилась. Уже все в зале сидят, меня объявляют – и вдруг отключается звук. Без микрофона петь никак не могу – представьте себе мое состояние... Тут выходит Градский и предваряет мою программу огромным вступительным словом. Пока он говорил, звук, слава Богу, включился. Очень по-рыцарски Саша поступил...

– С того времени вы стали героиней романа Лужкова?

– Нет, не думаю. Но история с помещением наконец сдвинулась с мертвой точки. И началась длинная эпопея, которая потребовала действий, совершенно мне не свойственных. Я, которая никогда публично речей не говорила, выходила на встречи Лужкова с интеллигенцией, произносила слова... Пианистка Лариса Крицкая, с которой мы проработали много лет, увидев, что у меня – Театр музыки и поэзии, была просто потрясена.

– Крицкая? Которая в Америке живет?

– Она эмигрировала в восьмидесятом году, а недавно приезжала ко мне в Москву. Оказалось, что для нее, как для музыканта, я осталась столь же важна, как и в годы нашего сотрудничества... Лариса в Америке успела прожить еще одну жизнь. Хорошо изучив "совок", она от него бежала за свободой, но оказалось, что и в Америке до духовного в искусстве мало дела... Конечно, я, недавно там побывав, увидела лучшие стороны страны: красивейшие места, улыбающиеся лица, устроенные судьбы. Принимали нас – со мной ездили музыканты Олег Синкин и Вячеслав Голиков – замечательно. Прекрасно понимаю, что пригласившие нас люди сделали это с большой опаской: никому не хочется "прогорать". А получилось, что выиграли... Я там встретила массу старых друзей, приобрела новых. Вообще многие близкие мне люди "вышли" из залов: московские, тель-авивские, нью-йоркские зрители стали близкими друзьями... Директора филармоний обычно тебя в упор не видят. Но мой самый главный новосибирский зритель и друг Владимир Миллер – именно директор филармонии. Он захотел – и мы уже одиннадцать лет подряд каждую весну приезжаем в Новосибирск. Меня там уже "весенней ласточкой" прозвали...

– В "доперестроечные" времена вам случалось за границу выезжать?

– Странные это были поездки... Одна – с группой советских артистов в Польшу. Нашим главным солистом был Иосиф Кобзон. Никогда не забуду, как во Вроцлаве, выходя из гостиницы, мы встретили другую советскую группу. Все мужчины были одеты абсолютно одинаково: в черные костюмы, белые рубашки, черные галстуки. Увидев Кобзона, члены группы, как по команде, одинаково разинули рты... Они вообще все делали одинаково – несчастные люди, насмерть запуганные инструктажами. Индивидуальное спрятано глубоко-глубоко, а снаружи – "групповое сознание". Конечно, с тех пор сознание обычного человека во многом изменилось, но, к сожалению, недостаточно.

– Ваше сознание – сознание обычного человека?

– О себе трудно судить: мне кажется, что окружающих я знаю намного лучше, чем себя... Думаю, мои реакции все-таки необычны. Уже хотя бы тем, что и в застойное время я очень многое понимала и чувствовала. И стадность никогда не любила.

– При этом предпочитаете оставаться "не узнанной" на улице?

– Я говорю о другом. Роль невидимки меня вполне устраивает, но быть голосом из большинства никогда не хотелось... Знаете, в этих зарубежных поездках особенно проявлялась сущность советского человека. Когда-то мы с Ларисой Крицкой попали в поездку по Финляндии. Все всего боялись, а мы, хоть и старались быть законопослушными, мгновенно попали в немилость. Руководительница зорким оком заметила "чужаков" – другая интонация, неправильный взгляд; не так, как следует, стоим у памятника Ленину, не так возлагаем цветы... Особенно мне запомнился эпизод в бане, куда нас пригласили финны. Пока остальные парились, один из наших сидел в предбаннике со всеми паспортами, зорко следя, чтобы документы не похитили... Много грустных и нелепых воспоминаний. На каком-то приеме в нашу честь повесили на стену плакат с изображением Ленина – такого, каким мы его никогда в России не видели: главарь банды в кепке и с факелом, а за ним – масса жутких, исковерканных гримасой озлобленности лиц... Никто из наших на плакат внимания не обратил, а мы с Ларисой задумали его выкрасть. Никогда не забуду, как волновались, пересекая границу: найдут плакат –неприятностей не избежать. Как страшный сон...

– Чтобы сон стал легким и приятным, достаточно послушать колыбельные песни в вашем исполнении. Кроме диска "Дрёма", за год, прошедший с нашей последней встречи, появилось что-то еще?

– Пытаемся завершить программу "По страницам мюзиклов". Раньше мне казалось, что мюзикл и я – "вещи несовместные". Но часто краски актера зависят от репертуара. Исполнитель может и не знать, что способен на ту или иную роль, но начинает выруливать, вдруг – бах! – и попадает в цель. Так и у меня с мюзиклами получилось. Исполняю песенку хозяина воровского приюта Фейджина из "Оливера" от имени старой еврейки пою свадебную песню из "Скрипача на крыше". Вот ведь странно: песня звучит на английском, а многим кажется, что пою по-еврейски...

– Ваши сценические перевоплощения меня давно перестали удивлять... А что происходит с песнями Окуджавы?

– Диск готов. Работа проделана огромная: я очень трудно записываюсь, очень... Хоть и вижу в этой записи много недочетов, но, тем не менее, дело сделано.

– Каким был ваш собственный Булат Шалвович?

– Знала его доброе ко мне отношение ко мне, но ответ на вопрос о любимых исполнителях в анкете восьмилетней давности (мне ее показали только сейчас, перед отъездом в Израиль) оказался для меня совершеннейшим сюрпризом. Окуджава был предельно краток: назвал Армстронга и меня... Конечно, Булат для меня – Учитель, и чем больше времени проходит, тем яснее это осознаю. Его песни стали моими главными песнями; они – моя собственная система координат; именно по ним поверяю свою жизнь, свои поступки, свою интонацию. Очень люблю его песни в авторском исполнении: поет он необыкновенно музыкально, в каждой ноте – доброта.

– Вы часто встречались?

– Я всегда помнила, что в жизни места для встреч не так и много, а у Окуджавы – огромный круг знакомств и дружб. Мне очень не хотелось его собой нагружать, было жаль его времени... Естественно, мы встречались, но я всегда как бы ограждала его от себя.

– Возможно, он сам ограждался?

– От меня? Не думаю. Всегда Булат расспрашивал о театре, о гастролях – вообще обо мне... Я говорю о собственных ощущениях: полчасика поговорим – и я чувствую, что нужно исчезать... Но от некоторых людей Окуджава действительно слегка отстранялся. Впрочем, сейчас уже трудно понять, из чего состояла эта стена: возможно – из моего собственного благоговения... Помню, приходила, когда они еще жили на Речном Вокзале. У Окуджавы было время под названием "не пишется", и он придумал себе интересное занятие. Обклеивал деревяшки газетной бумагой, сверху помещал иллюстрации из хорошо изданных журналов и покрывал лаком – получались такие симпатичные картинки на стену. Меня это так впечатлило, что я тут же стала делать то же самое...

– На обложке диска "Дрёма" вы изображены под гирляндой колокольчиков. Тоже заимствование?

– Вот ведь как в жизни бывает... Много раз мы договаривались, что я приеду к ним на дачу, но все время что-то мешало. Так и не случилось, поэтому мимо меня прошла история с колокольчиками, которые Булат собирал и подвешивал. Независимо от него лет двадцать пять назад я привезла откуда-то совершенно чудесную ветку. Такая... ветка-ветка... Я прибила ее к стене. Чувствую – чего-то не хватает. Подвесила первый колокольчик, второй... Потом, куда бы я не переезжала, ветку эту перевозила с собой. Со временем еще две ветки появились – и все с колокольчиками. Одна разница: у Булата они свисают с потолка, а у меня – с ветки... В какой-то мере чувствую себя ответственной за то, чтобы память об Окуджаве не умерла.

– Вы же, кажется, имеете отношение к нашему Иерусалимскому фонду имени Булата Окуджавы?

– Да, существует такой фонд. С тремя номинациями: за вклад в культуру русской общины, поэтическая номинация и песенная. Мы нашли общий язык с вашей замечательной Ларисой Герштейн, во многом благодаря которой и существует этот фонд. Надеюсь на дальнейшее сотрудничество.

– Что для вас память?

– Главный показатель духовного уровня общества. Когда я впервые попала в Польшу, меня потрясло, что на каждом шагу в Варшаве стоят дома со следами от пуль... Отсутствие памяти – для меня признак полной нищеты. Невероятно грустно, когда память исчезает... Вы, конечно, помните прекрасного актера Леонида Маркова. Ушел человек – и обнаружилось, что даже для передачи "Чтобы помнили..." он интереса не представляет... Я обратилась к администрации программы с предложением сделать материал о Маркове, считая, что он этого заслуживает. Мне ответили, что есть ряд других актеров, гораздо более важных... Какие люди уходят... Олег Даль – моя боль. Невероятно грустно, когда не прожита та биография, которой – как нам здесь, на земле, кажется – человек заслуживает. Даль – планета, изученная мной только с внешней стороны: я просто зритель, очарованный невероятным обаянием незаурядной личности. Мне кажется, что ему оказалось не по силам соединить широкий внутренний мир с той узостью, которой во многом являлась его жизнь... Фильм "Женя, Женечка и Катюша" – о самом Дале. Солдат на поле сражения, а на самом деле – абсолютно романтический герой.

– Кстати, песню "Капли датского короля" для этой картины, помнится, должны были записывать вы...

– Должна была. Сильно простудилась, а для записи Мотылю выделили только один день. В итоге песню очень мило записал мальчик по фамилии Кавалеров, а я "заразилась" на всю жизнь: пою "Капли..." на многих концертах.

– Еще вы должны были исполнять песни в "Иронии судьбы".

– Песни Таривердиева я записала в двух фильмах. Затем началась работа над картиной "Король-Олень", и Микаэл говорит: "Надо бы новый голос, но так, чтобы он спел точно, как ты". Долго искал исполнительницу и нашел Аллу Пугачеву. Посмотрев фильм, я была потрясена: получилось невероятно похоже. В "Иронию судьбы" Микаэл вновь пригласил Пугачеву. По-моему, она очень хорошо исполнила песни. Таривердиев же (может, просто в утешение) говорил мне об Алле не самые лестные слова. Но разговоры разговорами, а в своих воспоминаниях он буквально меня уничтожил. Я в жизни не испытывала подобного потрясения... Может быть, это – не для печати?

– Почему? Ведь мемуары Таривердиева опубликованы.

– ...Мы с Ларкой Крицкой служили ему верой и правдой... Приехали в Донецк, какая-то партийная дама заявила, что все залы заняты, и нас послали на шахты. Наши выступления проходили довольно своеобразно. Микаэл выходил к залу, где сидели три бабушки-два внука, и сообщал: "Сейчас Камбурова с Крицкой исполнят несколько моих песен, потом вы увидите фильм". Начиналось кино – мы тут же уезжали на следующую шахту... Впервые приехали в Ленинград –Майя Головня со своим ансамблем и мы с Крицкой. Никто нас не встречает. Оказалось, Таривердиев, никому ничего не сказав, уехал в Москву. Второй приезд в Ленинград – Микаэл вновь уехал, оставив нас на растерзание разъяренной аудитории авторской песни, пришедшей на Дольского... После смерти Таривердиева мы организуем в зале Чайковского вечер памяти. За три дня до мероприятия я читаю о себе в воспоминаниях...

– Что же там написано?

– Ой, Лиора, это невозможно: ничего более уничижительного не могу себе представить... Да, я действительно не профессионал, но выясняется, что пела я всегда плохо, фальшивила, хоть и отличалась трудолюбием... И тут же, встык, – о гениальности Пугачевой. Ничего не имею против Аллы, но... Ладно, царство ему небесное... От участия в том вечере памяти отказываться было поздно, но от второго выступления я категорически отказалась.

– Тяжело переносите обиды?

– Легко к ним относиться мешает все тот же шлейф из детства. Хоть и понимаю: обиды – разновидности испытаний, посылаемых нам Судьбой. Наше дело – эти испытания преодолевать.

– Ну, с вами Судьба сыграла злую шутку: инженер-обувщик по образованию Елена Камбурова никогда не могла себе подобрать удобную обувь. Ситуация изменилась?

– Наполовину. Представьте себе, купила наконец потрясающие "саламандровские" туфли. Красивые, удобные – мечта.

– А вторая половина?

– ... Во время Грушинского фестиваля я надела кроссовки, а эти свои туфли временно оставила в палатке... Украли многое, но туфель жальче всего...

Беседовала Полина Капшеева