Летели мраморные брызги – свистел трос, чугунная баба крушила статую Фрези Грант, и мягкий голос уговаривал из-за кадра:

"Все наладится, образуется,

Виноватые станут судьями,

Что забудется – то забудется,

Сказки – сказками,

а будни буднями..."

20 лет назад, летом, в ленинградском кинотеатрике "Молния" (ныне развороченном такой же бабой) смотрел фильм "Бегущая по волнам" по сценарию Александра Галича – и – дернуло током, понял, о чем пелось:

"И покуда зло не наказуется,

Безнаказанными мирно будем стариться..."

До просмотра ожидалось зрелище в духе прекрасных иллюстраций Саввы Бродского (к "огоньковскому" шеститомнику, стоившему четыре рубля, связки его год пылились в газетных киосках Ленинграда – что кажется нынче фееричнее самого А. Грина): зеленоватое небо в сполохах, легкая фигурка на волне, отороченной пенным кружевом...Экран же поразил – строгой черно-белой гаммой, герои были – в уличных пиджаках, платьицах, с усталыми стертыми лицами современных горожан.

В фильме все было – наоборот. У А. Грина – герои вырывались к мечте из тины обыденности, здесь – обыденность последовательно затаптывала, как плевки, остатки последних иллюзий. Там – океаны оперены радужными парусами вольных шхун, здесь – море плоское, как стиральная доска, парусник Геза валандается по нему на манер грузовой баржи, сам капитан (Р. Быков) не пиратствующий морской волчина, а спивающийся неудачник, в каюте его тлеет в табачной вонище нудная богемная вечеринка с липкими объятиями приблудившихся девиц "привокзального" вида – откуда средь моря-то такие русалки? Но волны его – в жирных кляксах пошлости – раскачивают именно этот сор, и неуместна здесь – скорее воздушная Фрези Грант.

Не праздничен – зловещ карнавал в Лиссе: под черным небом изнемогают в бездумном веселье толпы ряженых. Заглушен оркестром, наяривающим разухабистую польку, мягкий хлопок выстрела – пошатнувшегося Геза подхватывает, уволакивает беснующаяся толпа... Капитан, стиснутый потными телами, исполняет свой последний танец – мотается под музыку его мертвая голова в размалеванной маске.

Серым похмельным утром та же толпа выкатит на пляж массивный драндулет с подвязанной гирей, так же завертит в хороводе Гарвея, чующего неладное, под усмешливые подначки опытного верховода, рев оркестра – размолотит в прах статую "Бегущей...", а рядом будет кликушествовать бродяга с бутылкой – то ли юродивый, то ли действительно – отец легендарной Фрези, реальная жизненная точка возвышенного романтизма.

В кислой рецензии говорилось – авторы не поняли А. Грина-романтика: у него статую не разрушают – символ мечты спасает от злодеев чудо. Но даже из статьи вычитывалось: решение авторов – не от непонятливости, как раз рабски цепляющейся за букву оригинала, а – концептуально.

Ныне в фильме легко видится влияние Ф. Феллини (карнавалы), М. Антониони (мотив неприкаянных фигурок в пустоте пирсов, пляжей)... Но в либеральные 60-е – критические дозоры, мужественно сомкнувшись, уберегли нас от "тлетворного воздействия" этих идейных путаников: цитаты не узнавались, "антигриновская" лента убеждала какой-то, тогда не вполне ясной, правотой.

Позже – услышал с магнитофона напоенный горечью речитатив:

"Мы давно называемся взрослыми.

И не платим мальчишеству дань,

И за кладом на сказочном острове

Не стремимся мы в дальнюю даль..." –

баллада А. Галича совпадала с настроем его сценария "Бегущая по волнам".

"И не веря ни сердцу, ни разуму,

Для надежности пряча глаза,

Сколько раз мы молчали по-разному,

Но не "против", конечно, а "за"..."

Странна посмертная судьба

А. Галича: теперь, когда вроде можно, – он один из "большой тройки" бардов не вызывает того шквального интереса, как, скажем, В. Высоцкий...

Правда едина, но... Любой школьник будет подражать Печорину, а не Чичикову – хоть оба образа правдивы и в жизни чичиковых не в пример больше. Зритель, критик, чиновник – восторгались экранным Гамлетом, теша себя в зальчике: и я – в глубине души такой же, и на мне – нельзя играть, как на флейте... На деле же – каких только мелодий не исполняли!

А тоже выражающая духовную ситуацию 60-х экранизация "Скверного анекдота" запрещалась тогда и не прогремела сейчас: кто хочет слыть наследником слизняков? Приятнее отождествиться с Гамлетом – пусть и поболе в нас трифоновского конформиста Глебова.

В. Высоцкий создал романтический образ трагического бунтаря, с которым приятно себя отождествить – лестно видеть себя погоняющим над обрывом бешеных скакунов! Герои же А. Галича озабочены куда менее возвышенными материями: раздобыть "сырку к чайку или ливерной", отмыться на собрании от аморалки, не упасть в гололедицу, таща скарб к теще, одарившей пристанищем опального абстракциониста. Помощь без позы и пафоса – норма в этом неказистом мире:

"Я с обеда для сестрина мальчика

Граммов сто отолью киселю,

У меня ж ни кола, ни калачика –

Я с начальством харчей не делю..."

В ухарских куплетах Высоцкого о всяких "Нинках с Ордынки" поведано взахлеб, с упоением – но сами "Нинки" для автора – условность, эпатаж. И у А. Галича, скажем, есть "Тамарка-буфетчица, сука рублевая", но он не способен брезгливо хохотать над ее пегой прической – как похохатывали над "Нинкой", одетой "как уборщица", над убожеством четы, пучащейся в телевизор. К пропащему существу он вдруг – ласков:

"...И не Томкой – Томочкою звали:

Целовалась с миленьким в осоке,

И не пивом пахла, а апрелем...

Может быть, и впрям на той высотке

Сгинул он, порубан и пострелян".

Непридуманные судьбы в его балладах – расплющены обыденностью, буднично страшны: схоронили маму ("в июле" – скрупулезно уточняет А. Галич), обезденежел дом, дочку-белоручку "трудоустраивают" – мается в кассиршах, излапанная торговым начальством; ленинградочка из семьи репрессированных – прибивается в ссылке к сожителю-шоферюге, всё опора; папаша, отчаившись прокормить шестерых ("на одни, считай, учебники – чуть не рупь уходит в месяц!") – вешается "на люстре"; мордуемый абстракционист, запахнувшись в драное пальтецо, кукует в тещином закутке, и не надежда манит крылом за мутным окошком – тоскливо бьется на ветру "чье-то сизое исподнее"...

Вот работяга в больнице форсит перед "хожалочкой", охальничая над отдельной палатой своего "начальника"... Как обычно у А. Галича, за аффектированным цинизмом – проступает, кровью на бинте, боль, зарисовка с натуры – обретает черты емкой романной ситуации: сообщают, что начальник – помер, и ёрник кривит, трет кулаком лицо, горестно выдыхая:

"Да, конечно, гражданка – гражданочкой.

Но, когда воевали, братва,

Мы же с ним вместе под этой кожаночкой

Ночевали не раз и не два..."

Разбитной матерщинник – становится живым трупом: вместе с фронтовым другом, пусть обвельможившимся – умерло его прошлое.

Движение бардов рождено идеями XX партсъезда. Б. Окуджава – с уклоном в утонченную философичность, В. Высоцкий – в мужественную романтику, – выразили лирический подъем времени, А. Галич же явил тот грубый реализм, которого, как кальция в костях, не хватало искусству. Никакой бардовской романтики – езды "за туманом", скалолазания, покоренных вершин – нет у А. Галича, знающего: свои проблемы современник решает в очереди за сметаной, в ЖЭКе, на собрании. Едут "за туманами" от избытка свободного времени и отменного пищеварения; спускаясь с вершин, наши веселые бородачи – за что только не голосовали, чего только не громоздили, и бумагоделательный комбинат на Байкале, и ленинградскую дамбу, и палец о палец не ударили, чтобы вступиться за И. Бродского, А. Твардовского, А. Сахарова, того же А. Галича, исключенного из Союза писателей. Для этого потребны не выхоленные мышцы – гражданские чувства... размененные в турпоходах за песнопениями у костров.

Атрофия гражданского мужества, по А. Галичу, – наихудшее зло: желчный иронист не сдерживает прямую авторскую декларацию:

"Нет, презренна по самой сути

Эта формула бытия.

"Те, кто выбраны, те и судьи"?

Я не выбран, но я судья".

Его родство с Ю. Трифоновым-прозаиком доходит до буквальных совпадений: скажем, песня "Она вещи собрала, сказала тоненько...", исповедь продавшего любовь за номенклатурную кормушку – предвестье трифоновской темы обмена. Историческое беспамятство – мощное оружие бюрократии, оттого – безвременье и запрещало вспоминать. Противоборствуя, с воловьим упорством бурили временные пласты эпохи Ю. Трифонов и А. Галич, уникальное явление барда-историка: его ведущая тема – сталинщина.

Хотелось бы всех поименно назвать..." – вздыхала А. Ахматова в тюремной очереди. А. Галич тоже одержим желанием поведать о каждой жертве.

В мемориальный цикл выстраиваются баллады о трагедии художников: здесь "везут Одиссея в телячьем вагоне" – О. Мандельштам странствует по этапам на Итаку; "испаряется" в воздухе 30-х долговязый чудак Д. Хармс, напророчивший себе человека 2 с веревкой и мешком", стучавшегося в дверь; забредает в пивнушку оскорбленный М. Зощенко с грустной обезьянкой на плече; корчится русский язык под пером А. Ахматовой, для вызволения сына одически возглашающей – "где Сталин, там свобода!"; в мозгу С. Михоэлса стуачт колеса поезда, уходящего в Освенцим – "сегодня и ежедневно"...

В истории культуры – творцы эти доселе пребывали в той же безымянности, что пронумерованные зеки, и у А. Галича – их голоса слиты с гулом океана народных страданий, выплескивающего то извиняющийся шелест: "Ну, не вышло помереть, виноват..." – солдата перед лютующим прокурором-дезертиром, то скороговорку вагонного попутчика, частящего цыганочкой, о том, как лагерный "кум" докладывал зекам про XX съезд:

"Про Китай и про Лаос

Говорились прения,

Но особо стал вопрос

Про Отца и Гения.

Кум докушал огурец

И закончил с мукою:

– Оказался наш Отец

Не Отцом, а сукою.

Полный, братцы, ататуй,

Панихида с танцами.

И приказано статуй

За ночь снять со станции!"

Социальный анекдот вновь выворачивается изнанкой жизненной сложности: наш зек, в метелюгу кайлом расковыривая державный сапог... плачет, да не один –

"...это ж Гений всех времен,

Лучший друг навеки!..

Все стоим, ревмя ревем,

И ВОХРовцы, и зеки".

Мало сменить статуи – коль мертвечиной поражены души, прошлое возродится, возвратится. В фанасмагории "Ночной дозор", шедевре А. Галича – мраморные, гипсовые, стальные осколки закопошились, вскочили, как в обратной кинопроекции, на свои места, – и – вот уже призраком реванша под растущий барабанный бой угрожающе маршируют по пустынным улицам свергнутые было изваяния Генералиссимуса... Утренний луч развеивает морок – но где гарантия, что погань не выползет днем? А. Галич предупреждает: "Им бы, гипсовым – человечины... Они вновь обретут величие!".

Нечисть – цепка и действительно грезит "человечиной", сколь ни болтала бы, что "не может поступиться своими принципами". В балладе А. Галича биение морских валов словно раскачивает санаторный номер, поневоле умиротворяя угасающего сталиниста заветным видением: ВОХРовцы загоняют в барак... само Черное море, непозволительно вольничающее, – и счастливая улыбка палача окостеневает в оскал.

К. Чуковский сравнивал А. Галича с Н. Некрасовым – хотя сатирической фантастической желчью, отчаянием от народной пассивности он ближе М. Салтыкову-Щедрину. С такой позицией – нет шансов на Госпремию.

Недавно В. Дудинцев подарил нам образ спящей почки: свойств, не знаемых в себе человеком – вдруг выстреливающих благородным побегом. А. Галич даже внешне пережил такую метаморфозу – форсистый красавец с усиками стал встрепанным глазастым совенком.

Барич, ветреник, баловень – не предвещал стол оглушительного выброса энергии протеста. Даже в так называемом "романе-памфлете" И. Шевцова "Тля" он – прототип не гнилого интеллигента, злокозненно кренящего "устои", а – "всего-навсего" преуспевающего пижона.

В кинодраматургии – представлял не "направление", а всеядность: "На семи ветрах" – военная мелодрама, "Дайте жалобную книгу" – комедия в традициях умереннейшего "Крокодила", "Государственный преступник" – детектив...

Все же в пестром списке его лент – выделяются две вполне "авторские". Фильм "Верные друзья" (1954) явил вольный разлив реки, омывшей струей лиризма романтизированную панораму страны, пробуждающейся от тяжкой яви – забавным здесь был порок зазнайства, потешными букашками казались пугливые пузатенькие чинуши, перестраховщики, разумеется – "отдельные" и отживающие. В "Бегущей по волнам" (1967) океан раскачивает сор и слизь – фильм посвящен общественному отрезвлению от иллюзий.

Даже трагедийных красок поры 2культа" лишена современность у А. Галича: здесь фарс мещанства – мельтешит и правит мелкий хам. В программной балладе – над страной перекатываются войны и революции, смывают друг друга людские потоки, оставляя на песке клочья кровавой пены, а в выигрыше – один: вечный "Кузьма Кузьмич", который, хлопнув неизменную чарку, печатными буквами выводит очередное послание в гестапо или "дорогим оранам". Нынешним властителем прогуливается он у Царскосельского дворца, и поля шляпы его венценосно осенены золотистой тополиной пыльцой...

Фильм "Бегущая по волнам" обозначил приход – "эпохи Кузьмы Кузьмича".

Известно, как "спящую почку" писателя пробуждал, словно меняя состав его крови, общественный катаклизм – война, репрессии. Для Ю. Трифонова таким потрясением, разломившим художническую биографию надвое, был XX съезд. С А. Галичем же сталось уникальное: как раз XX съезд был воспринят им вполне естественно, не изменив, в общем, направления творчества, а сокрушительным духовным катаклизмом стал... общественный штиль неоконсерватизма, насильственная "стабилизация", торможение, стреноживание страны. Безумный, обреченный протест вызвало у него убиение страдающей памяти, интеллектуальное "подравнивание" населения, вытеснение культуры пошлостью.

Спящая почка выбросила росток – любимец редактуры сжег мосты, чтобы стать отступником, отщепенцем, эмигрантом, походя поминаемым в статейках типа "Лай из подворотни", и обрести глухую смерть в парижской квартире при загадочных обстоятельствах.

То – обычная плата за слово правды.

Когда легкое тело встопорщенного, навеки удивленного совенка накрывали простыней, сносили по лестнице ангелы-санитары, мы, иронизируя в коридорах, сдавали зачеты по Малой земле, пили, любились, строили БАМ и дамбу. А с магнитофона звучало раскатистое:

"Вот как просто попасть в первачи,

Вот как просто попасть в богачи,

Вот как просто попасть в палачи –

Промолчи.

Промолчи.

Промолчи..."

Олег Ковалов, кинокритик. Окончил ВГИК в 1981 году. Публиковался в журналах "Искусство кино", "Советский экран"