Памяти поэта Рудольфа Баринского. Публикуется в авторской редакции. Газетный вариант с редакционными правками публикуется в еженедельнике "Секрет" 17 октября 2010 г.

1.Узбекистан. До конца двадцатого века еще несколько лет.

На шестой части Земного шара смутные времена. Ташкент — не исключение. Уже (или — еще пока?) можно издавать свои сборники, обойдя жесткую цензуру. На узбекском телевидении русским языком (пока еще!) в передаче "За круглым столом" всерьез обсуждают вопрос: "Нужна ли сейчас народу поэзия?". Стихи современников никто не покупает. Зато Ахматова, Гумилев, Пастернак, Мандельштам (рядом с Чейзом в ярко размалеванном ламинированном переплете) — на каждом книжном развале в любом типографском исполнении. Читают. И русские и престарелая узбекская интеллигенция. А в газеты, которые еще несколько лет назад печатали только стихи о Партии и о дружбе народов СССР, наоборот — берут стихи современных, "своих". Но между тем предупреждают: " Только о природе или о любви"... В изобилии переводы с узбекского, а то и просто узбекские поэты печатают свои стихи на русском. Махровым цветом пылают графоманские публикации, воспевающие Великие подвиги Великого национального героя Тамерлана.

У Российского посольства — убийственные очереди. И вообще: уехать пытаются почти все, даже узбеки. Уезжают правдами и не правдами, кто куда может: в Россию, в Америку, в Германию, в Израиль. Спешно за бесценок продаются квартиры. Кто-то еще надеется, что все упорядочится. Но в магазинах ничего нет, на базарах дороговизна. В подземных переходах — нищенская мафия. Зато не увядает, а наоборот расцветает новыми порослями бардовское Чимганское многоцветие.

Чтобы как-то обуздать метастазы графоманских бездарных текстов и гитарный вал трехаккордных низкопробных песенок — однодневок, Комитет организаторов предстоящего Чимганского фестиваля объявляет о конкурсном просмотре — отборе исполнителей, желающих принять участие в большом концерте на фестивале в горах. В центре Ташкента в престижном зале Окружного Дома Офицеров три дня с утра до вечера идут прослушивания. Комиссия (жюри) — за столами в первом ряду. На сцену один за другим выходят записавшиеся исполнители. Краткий категоричный безоговорочный результат объявляется комиссией сразу же: "Прошел" или "Не прошел".

Двери в зал не закрываются. Зрители заходят — выходят, группируются по тусовкам, клубам, улицам, районам, даже по дворам. "Группы поддержки" улюлюкают, освистывают, "охлопывают" как исполнителей, так и решения комиссии. Есть среди конкурсантов любимые, всем известные барды, непререкаемые авторитеты, лауреаты и победители прошлых фестивалей. Их встречают радостно, поддержка — от всех "группировок". Кричать "Браво!" никто не запрещал. А "Бис!" — бесполезно. Но зал в пылу восторгов не принимает никаких запретов. По нескончаемым требованиям — любимцам публики позволяют вне конкурса (для разрядки накалившихся страстей) спеть не одну, а две-три песни.

2. Зачем я здесь?

Я впервые на таком сборище.

Никогда ничем не была связана с бардами. А Ташкентскую поэтическую элиту знаю плохо. Приехала недавно из Литвы. Издала четыре маленьких неброских, почти брошюрного типа стихотворных сборников (три — в России, один — в Ташкенте), похаживаю в Союз Писателей Республики Узбекистан в отдел русской поэзии. Зовут: "Вступай", рекомендации написали, анкету дали заполнить. Подумала и отказалась (Наглоталась я этого членства в Союзе Журналистов СССР. Восемь лет в газете. Не хочу больше никуда "вступать") Однако на Узбекское телевидение по приглашению пару раз ходила. И на радио читала стихи. Естественно, только "про природу и про любовь". Народный поэт Узбекистана. Александр ФАЙНБЕРГ написал в "Ташкентскую Правду" вполне одобрительную статью о трех сборниках Тамары Сологуб (что она еще и Кримонт, наверное, было решено не озвучивать. По паспорту — Сологуб! Ну и хватит!). Люся Азизова (Барон), молодая исполнительница бардовских песен, уже хорошо известная в этих кругах, написала блок песен на мои тексты (целую кассету). Песни разошлись. Их стали петь. Люся позвонила, что на отборочном концерте она будет петь что-то из этой кассеты. Поэтому я и пришла в ОДО на концерт— прослушивание. Интересно стало, как примут и пропустят ли в Чимган.

Между тем в зале по рядам ползут зловещие слушки: "Сегодня в комиссии — Баринский."

— Что он скажет, то и все решат...

— А почему не Файнберг?

— Двух тигров в одной клетке? Нельзя!

— Файнберг — государственный поэт!

— А Баринский?

— А Баринский — "серый кардинал"...

— У Файнберга — 15 книг за Советский период, а у Баринского — ни одной...

— Зато его по всему Союзу знают и поют знаменитые барды: Сухарев, Стрижевский, Соломатов, Алеников.

— Его зонги идут "на ура" в театрах Ленинграда и Ташкента...

— Они с Диной Рубинной, говорят, целый мюзикл выдали...

— Так что, его одного "Да" или "Нет" достаточно...

— И Хилкова, эта дама— председатель из "Орфея", тоже с ним считается...

Дальше я не стала слушать: на сцену вышла Люся, тоненькая, белоголовая девушка. Спела три песни, чисто, проникновенно. С красивым профессиональным аккомпанементом на своей простенькой гитаре. Под безоговорочное "Прошла", под "Браво" и ритмичные аплодисменты зала, счастливая, сошла, со сцены прямо в зал. Я тоже счастлива. Что-то говорю ей. Поздравляю. Жалею, что не додумалась купить цветы.

Тут же решаю, что дальше слушать никого не буду. Пора уезжать домой, на Ивановские ткачи — другой конец огромного города... Уже темнеет. Транспорт ходит плохо. Автобусы переполнены. Улицы на "Текстиле" темные. Попутчиков нет. Одной страшновато:

— Всё, Люсь! Я — домой.

— Нет, Тамара, подожди! Баринский хочет с тобой поговорить.

"Ну, вот еще, — думаю, — сейчас начнет "блох вылавливать": "Тут поменяй слово, там ритм хромает..." Не зря же говорят, что он — грубиян, придира и зануда"

— Ну, зачем? Люся, да не хочу я...Я лучше поеду. Поздно уже.

— Ты что! — Люся просто опешила! — Кто отказывается, если Баринский желает говорить!? Сума сошла? Вон, он уже встал. Идет сюда. Давай, дуй навстречу! Сборники твои у тебя с собой? Я тебе говорила: "Возьми!"

— Кажется, есть, — я стала лихорадочно рыться в сумке, — Да зачем сборники — то?

— На всякий случай... Нашла?

— Нет...А, да! Вот, кажется, есть...

3. Рудольф, Рудик, Доля...

Так я впервые увидела легендарного Рудольфа Баринского, о котором наслышалась столько, что и познакомиться с ним очень хотела, и элементарно — трусила. И трусила, наверное, все-таки больше. Поэтому ощетинилась и прикрылась вежливым равнодушием. Мы встретились в перерыве в середине зала. Уселись на места, освобожденные курильщиками. Люся присела слева от Баринского, я — справа. Мельком глянула в его лицо: усталый, старый, с глубокими залысинами на высоком лбу, подслеповатый, но почему-то без очков.(А было — то ему тогда, как выяснила я много позже, — чуть за 60!) Нижняя губа презрительно распущена. Голос скрипучий, какой-то капризный даже, улыбка ироничная.

— Давайте сюда Ваши сборники, — фраза довольно высокомерная. Я едва сумела сдержаться

и не вспылить, однако, видно, не совсем сумела, потому что невпопад выпалила:

— Зачем?

— Посмотрю, что Вы за автор.

— Ну, пожалуйста...

"А рожу ты при этом скорчила какую! — попрекнула меня назавтра моя Люся, — так и было на ней написано: "Не очень-то я и хочу"

— О Вас пишут, говорят,, — добавил он, чутко поменяв менторский тон на более вежливый, — а я разговорам не верю.

Пока он небрежно засовывал мои убого изданные книжонки в какую-то прозрачную, упиханную бумагами папку, я мстительно оглядела его с ног до головы.

Ухоженный, одет прилично, не в пример моим представлениям о небрежных привычках бардовской братии: модная финка с вышитой эмблемой "Пума" — писк моды того времени, светлые брюки, дорогие мягкие, коричневой кожи туфли. Руки холеные, фигура, несмотря на возраст, подтянутая: угадывается спортивное прошлое бывшего боксера. Последний, самый маленький мой ташкентский сборник "Ворожба" он не спрятал в папку. Протянул мне:

— Напишите на нём телефон. Когда просмотрю, позвоню.

Легко встал и ушел на свое место в первом ряду.

Звонка не было долго. Я поняла, с тайной досадой, но и с радостью, что обо мне, слава Богу, забыли.

— И не надейся! — сказал мне знакомый поэт, хорошо знавший Рудольфа Яковлевича Баринского, — и не верь, что он не читал тебя. Я ему кое— что из твоего давал. И на листках, и по телефону. Он позвонит. И не раз. Еще не рада будешь, задушит...

— Чем задушит? С чего ты взял?

— С себя взял! Он меня чуть ли ни с детства ломает. Я к ним в дом вхож. Рудик, он настырный. Только я не поддаюсь. Я все равно не буду писать, как он учит.

— А как он учит?

— Ну, Тамара! Ну, он же — "шестидесятник"!

— А ты?

— А я — художник...

— А он не художник?

— Он ГРАЖДАНИН! И художник, бесспорно. В его стихах много цвета, звукописи, музыки.

— Слушай! Дай что-нибудь его, почитать. Стыдно, буду с человеком говорить, а ничего не читала.

— Он тебе сам даст. Книг у него нет. Есть какая-то "фитюлька", с кем-то совместная детская книжонка. А настоящие стихи его только в списках гуляют. И еще их поют. На Грушинском поют, на Чимгане. Ну, еще зонги...И кассеты. Слыхала? На музыку Юрия Аленикова: "И если кто — то на трубе перебирает клапаны,

Совсем не обязательно, что это — музыкант".

Или еще вот его: "А все, что есть у нас в котомке:/ Картавый голос для потомка/

и вечный, как судьба, транзит..../Да тот, по сути незаконный,/святой субботы реквизит" — это они в горах распевают. Вот, это — Рудик,

— Ты так запанибрата!? "Рудик"!

— Это не запанибрата. Его так, любя, вся поэтическая братия зовет. А еще сокровеннее, совсем близкие — "Доля"...

— Почему — Доля?

— Не знаю. Позвонит — спроси.

4. Он позвонил, поздоровался. Назвался:

— Это Баринский, — И начал:

"Не мысля гордый свет забавить,

Вниманье дружбы возлюбя,

Хотел бы я тебе представить

Залог достойнее тебя,

Достойнее души прекрасной,

Святой исполненной мечты,

Поэзии живой и ясной,

Высоких дум и простоты"... — и так, пока не прочел две главы. Потом помолчал и спросил: "Понятно?"

— Нет, — говорю, — не понятно.Я могла бы и сама открыть "Евгения Онегина" и прочесть.

— Во— первых,я ничего не открывал, — ответил он, не скрывая гордости, — Пушкина надо читать наизусть. А во-вторых...

— И что?— я решила, что за то внимание, с которым слушала, имею право прервать его, — Все восемь глав будете читать наизусть?

— И не только. Можно еще "Отрывки из путешествия" прочесть, Очень полезно...

Я внутренне просто "остервенела" и спросила подчеркнуто подобострастно:

— Так, когда продолжим?—

И тут же поразилась, с какой по— детски наивной доверчивость он обрадовался, совершенно не заметив моей иронии:

— Мы обязательно продолжим! Обязательно! — Даже по телефону чувствовалось, как счастливо он улыбается, — ты умница! Хотя пишешь ты — совершенно безобразные стихи! Но ничего! Это поправимо...Так, подожди секунду...

Не понижая голоса, он заговорил с кем-то:

— Элла! Ты представляешь? Она хочет послушать все главы. Когда мы можем ее принять?

Пока они о чем-то говорили, я с удивлением поняла, что, в общем-то, и не прочь послушать еще его чтение. И вынуждена была признаться себе, что читает он удивительно музыкально, с упоением, с какой— то неподражаемой возвышенностью и в тоже время — с покоряющей простотой. Меня совершенно не покоробила его уничтожающая оценка моих стихов и то, как естественно он перешел со мной на "ты".

В назначенный день я из своих "Ивановских ткачей", с окраины Ташкента, почти от самого аэропорта и Южного железнодорожного вокзала, на автобусе — "таратайке" добралась до престижного района "Ц-5", прошла мимо памятника "Жертвам землетрясения", свернула в прохладный проход между пятиэтажками, окруженными тенистыми акациями и чинарами, нашла нужный подъезд и на первом этаже позвонила в обитую дерматином железную дверь. Небольшая трехкомнатная квартира с застекленной лоджией сейчас же огородила меня от привычного существования, и я оказалась в совершенно другом мире, словно перенеслась куда-то во времени и в пространстве. Меня поили чаем, кормили чем-то вкусным, по-домашнему испеченным, не помню чем.

"Элла" — оказалась Эллой Михайловной Конторович — женой Рудольфа Яковлевича. Она сразу же чем-то напомнила мне кого-то из моей еврейской московской родни: такая же уютная, с умными добрыми глазами, со сдержанно-интеллигентной, совершенно естественной манерой держаться, быть внимательной, доброжелательной хозяйкой, и в то же время — терпеливой и незаменимой литературной помощницей — секретарем, первым читателем, искренним и непоколебимо требовательным критиком, а так же терпеливой нянькой своему талантливому мужу, мало приспособленному к бытовым мелочам.

— Доля! Ну, давай сначала мы напоим Тамару чаем, пусть посмотрит картины. Покажем ей наши художественные альбомы, книги. Ведь, возможно, она еще не видела эти редкостные экземпляры репродукций Пикассо, Рембрандта и вот этих фресок. Смотрите, Тамара, идите в эту комнату, полюбуйтесь... Правда — роскошные издания? Это из Ленинграда, а это наша знакомая художница...Вы так внимательно смотрите на картину — это наш друг, Гарик Зильберман. Он тоже в Израиле, в Иерусалиме. Эта его картина называется "Чайхана". У Доли есть очень удачные стихи "Чайхана в старом Городе": "Это вовсе не случайно/ в старом городе весной/помолчать о главном в чайной, что зовется "чайханой"/Ибо жизни нет без тайны/ ни небесной, ни земной"

Доля доставал из шкафа любимые книги, альбомы, рукописи, увлеченно рассказывал о художественных подлинниках, продуманно и со вкусом размещенных на стенах малогабаритных комнат. Но его хватило не надолго. Ему нетерпелось узнать, что я знаю о поэзии Сухарева, Чичибабина, Самойлова, Мандельштама, читал всех наизусть, говорил о Царскосельском лицее. Он то горячился, то успокаивался, то снова спорил, пока Элла Михайловна не напомнила своему Доле, что "пора уже поговорить, наконец, и о работах Тамары" Баринский зашел в маленькую комнату, где напротив дивана и книжного шкафа стоял письменный стол с небольшим старым компьютером. Вынул из ящика три моих тощеньких книжонки и тоном, не терпящим возражения, сказал:

— У тебя есть талант. Но вот эти твои "замечательные" сборники...

сожги их. Мы все начнем сначала.

Тамара Сологуб-Кримонт

15 октября 2010 г.