Поэты ходят пятками по лезвию ножа

И режут в кровь свои босые души...

В. Высоцкий

Я говорил "закурим!" их лучшему певцу...

И. Бродский

Два великих поэта минувшей эпохи. Петербургский эстет, малопонятный "широким слоям советского общества", судимый за тунеядство, изгнанный из СССР Иосиф Бродский, ставший Нобелевским лауреатом в области литературы, сопоставимый современниками с Цветаевой, Оденом и Мандельштамом, гениальный метафизик мировой поэзии – и московский актер театра и кино, любимый всеми, от подзаборного пропойцы до академика, легендарный "шансонье всея Руси", опальный бард Владимир Высоцкий, ставший после смерти национальным героем, памятником у Петровских ворот, планетой Солнечной системы.

Что связывало их? Были ли пересечения судеб во времени и пространстве? Пустота заполняется домыслами и умственными упражнениями с оттенками мистики.

Вспоминаются сбывшиеся пророчества, отмечаются, по слову Пушкина, "странные сближения". Начнем с происхождения. "Сахар Бродского, чай Высоцкого" – это, как сказали бы сегодня, рекламный слоган начала прошлого века. Известные по всей стране одесские пищевые олигархи Бродский и Высоцкий не сохранили свой бизнес после революции (правда, чай "Visotski" производится сейчас в Израиле), но дали жизнь своим возможным потомкам, ставшим, спустя пять десятков лет, великими русскими поэтами.

Пересечение номер два. Владимир Высоцкий снимался в фильме "Интервенция" (фильм вышел на экраны в "перестроечные годы"). Его герой – одесский революционер Бродский.

Отношение Высоцкого к Иосифу Бродскому было неизменным, он ценил личность и поэзию Бродского выше всех других современных поэтов, а тот не просто признавал его поэтом, но держал за равного.

Из интервью Бродского "Независимой газете", опубликованном под названием "Улица должна говорить языком поэта" 23 июля 1991 г.: "Я думаю, это был невероятно талантливый человек, невероятно одаренный, совершенно замечательный стихотворец. Рифмы его абсолютно феноменальны".

Еще одно интервью: "Дело в том, что он пользовался совершенно феноменальными составными рифмами, а гитара помогала ему скрадывать тот невероятный труд, который он затрачивал именно на лингвистическую сторону своих песен. В принципе, они поражают людей не столько благодаря содержанию и музыке, а благодаря бессознательному усвоению этой языковой фактуры. Потеря Высоцкого – потеря для русского языка совершенно невосполнимая".

И тем не менее, кроме интервью "Независимой газете" и небольшого выступления Бродского в первом фильме–воспоминании о Высоцком "Пророков нет в Отечестве своем", вышедшем в 1981 г. в США на пожертвования друзей поэта, больше о Высоцком ни слова. Ни в многочисленных и многолетних беседах с Соломоном Волковым, ни в других интервью Бродский не касается творчества Высоцкого. Упоминаются в положительном контексте поэты старшего поколения: Слуцкий, Липкин, Лиснянская, друзья ленинградцы из ближнего круга – Рейн, Уфлянд, Бобышев, Найман, более молодые Кублановский и Д. Новиков, в отрицательном – Евтушенко и Вознесенский, о Высоцком разговор не заходит. Исключение было сделано 26 октября 1988 г. в парижском Институте славяноведения, где состоялся творческий вечер И. Бродского. Есть отрывки видеозаписи этого события. Зал был переполнен, люди стояли в проходах, сидели на ступенях, многие в зал вообще не смогли попасть. Большую часть вечера Иосиф читает свои стихи, а остаток посвящает ответам на вопросы. И один из них, если не самый первый: "Как вы относитесь к Высоцкому?". И опять самые высокие оценки, превосходные эпитеты. Странным является то, что составитель сборника "Иосиф Бродский. Большая книга интервью" профессор Килского университета (Англия) Валентина Полухина просто выбрасывает из книги вопросы и ответы, связанные с Высоцким. Происходит это и во втором издании. Что это означает? Сама уважаемая Валентина в переписке со мной назвала это недоразумением.

Однако, на мой взгляд, просто нежелание видеть рядом с Бродским в его "исторической эпохе" поэта равного по таланту и масштабам творческой личности, не входящего в ближний круг людей , ставших по профессии "друзьями Бродского". "Школа, непонятно какая, но не питерская, гитара, хриплый голос, масса вредных привычек, да и поэт ли это вообще?" – так или приблизительно так высказывались П. Вайль и А. Генис, Лев Лосев и А. Кушнер. Последний вообще заявлял: "Еще года два назад на каждом перекрестке кричали о Высоцком, "сделали" из него большого поэта". Еще более резкие высказывания любимого мной поэта Александра Кушнера приводит Александр Городницкий в воспоминаниях об историке Натане Эйдельмане, к слову сказать, большом почитателе творчества Высоцкого.

В эпиграф к данной статье я вынес знаменитую строчку "Я говорил "закурим!" их лучшему певцу..." из стихотворения Бродского "Пятая годовщина", написанному к дате 4 июня 1977 года, пятилетию эмиграции. В СССР долго считалось, что это строка относится к Высоцкому. Однако сам автор в подаренном Е. Рейну экземпляре "Урании" поставил от этих строк стрелку и написал: "Е. Рейн, хозяин этой книги". С автором не поспоришь, хотя...

Несколько лет назад я познакомился с известным биографом Бродского поэтом Виктором Куллэ и не преминул узнать его мнение об этих знаменитых и спорных строках. Мнение Виктора Альфредовича в общем подтверждало и мои предположения. "Бродский любил многоразовость употребления, почитайте записные книжки Довлатова, там есть забавный эпизод, как Иосиф подписывал своим приятелям только что вышедшую книжицу переводов польского поэта Галчинского", – посоветовал Куллэ. И действительно: "Двести восемь польских строчек дарит Сержу переводчик", – такой экспромт Сергею Довлатову, причем через минуту якобы работы мысли и поэтического вдохновения, и как был удивлен Довлатов, когда показал свой экземпляр Найману, у которого в книге вместо Сержа был Толя, а у Рейна – Женя. Любопытно послушать Виктора Голышева, поэта и переводчика: "Бродский был замечательно беспринципным, человеческое существование он ставил выше своих личных оценок. Это было редкое свойств осреди людей пишущих". В многочисленных предисловиях и послесловиях к книгам и подборкам современных русских поэтов у Бродского практически одинаковые характеристики и слова.

Многие склоняются к мнению, что Владимир Семенович и Иосиф Александрович познакомились на Западе, ибо о "советских" встречах нет никаких воспоминаний и документов. Я полагаю, что знакомство произошло в 1969 г., когда в труппе Театра на Таганке появляется Иван Дыховичный, в ту пору молодой актер, друживший с примой ленинградского балета и членом ЦК ВЛКСМ Михаилом Барышниковым. Высоцкий часто в то время посещал Ленинград, подружился с Михаилом Барышниковым, который был близким другом Бродского. А вот заочное знакомство состоялось ранее. Самое интригующее состоит в том, что впервые о Высоцком Бродский услышал от Анны Андреевны Ахматовой, которой понравилась песня "Я был душой дурного общества".

По одной из не подтвержденных пока легенд, описанной в книге Павла Леонидова "Высоцкий и другие", молодой поэт даже встречался с Ахматовой, гостившей часто в доме Ардовых на Ордынке, и пел ей свой "Парус". Однако вряд ли такая встреча в действительности была, ибо сам Высоцкий никогда о ней не упоминал, да и "Парус" был впервые исполнен через год после смерти Анны Андреевны. По поводу "Паруса" Леонидов мог и ошибиться, да и у окружения Ардовых с Высоцким были общие знакомые, например, администратор Виталий Войтенко и пасынок Виктора Ардова актер Алексей Баталов. Но всё же ни Михаил Викторович Ардов, ни литературный секретарь Ахматовой поэт Анатолий Найман, в своих воспоминаниях упоминая неоднократно Войтенко, ничего не говорят о Высоцком. Категорически отвергает возможность такой встречи и Людмила Абрамова, в ту пору супруга Высоцкого и большая поклонница поэзии Ахматовой.

Есть еще предположение, что знакомство двух поэтов произошло не в столичных городах, а в Одессе. Любопытный факт из биографии Бродского, доселе в литературных источниках не озвученный: будущий лауреат Нобелевской премии снимался в художественном фильме одесских кинематографистов.

Вспоминает Александр Левит:

"О съемках Бродского в фильме я впервые узнал от своего отца, которому рассказал об этом Григорий Поженян: их связывает давняя фронтовая дружба, участие в обороне Одессы. В 1971 г. режиссер Одесской киностудии Вадим Лысенко и сценарист Григорий Поженян приступили к работе над фильмом о героической обороне города в 1941 г. Образ разведчика создавал на экране Армен Джигарханян. А секретаря горкома партии Наума Гуревича должен был играть Бродский.

Поначалу режиссер был недоволен игрой актеров, вспоминает кандидат исторических наук Галина Малинова, работавшая с архивными материалами Одесской киностудии. По его мнению, все выглядели одинаково угрюмыми и задумчивыми. Приятное исключение всё же было. "Запоминается один странный человек, – говорил режиссер, – который играет Гуревича, дергающийся немного. Но это живой человек". Исполнитель этой роли был утвержден худсоветом в числе первых.

"Организация съемок фильма "Поезд в далекий август" оказалась делом непростым, – вспоминал Геннадий Збандут, кандидат философских наук, в то время директор Одесской киностудии. – Для встречи с режиссером были приглашены участники обороны Одессы, им рассказали о сюжете будущего фильма. Ветераны предлагали включить в ленту много документальных эпизодов. Они уверяли, что надо делать не одну, а несколько серий. Увы, это было нереально: бюджет и время сдачи картины были утверждены (хотя смета этого фильма составляла солидную по тем временам сумму – 900 тысяч рублей, в то время как обычно на киноленту выделялось 350–400 тысяч). Каждый хотел, чтобы частица его жизни либо смерть друга, отдавшего жизнь за родной город, обязательно были отражены в фильме..."

"Город искренне считал съемки своим родным делом, предложения и просьбы поступали тогда практически ежедневно, – вспоминает Леонид Бурлака, оператор Одесской киностудии, заслуженный деятель искусств Украины. – Постарались отобрать самое-самое, не обидев при этом подлинных героев. Многих из них уже не было в живых. Пришлось подбирать типажи. Занимались этим режиссер и его ассистент Леонид Мак, один из героев записных книжек Сергея Довлатова, проживающий сейчас в Израиле. Именно Лёня Мак отыскал Иосифа Бродского, увидев в нем точную копию Гуревича. У поэта явно не было денег: холодной зимой он был одет в плащ и легкие туфли".

"С Бродским меня познакомил Мак, мы вместе ездили в Ленинград, искали актеров для фильма, – вспоминает режиссер Вадим Лысенко. Разглядывая фотографии Наума Гуревича, который в военные годы возглавлял Одесский горком партии, Леонид сказал: "Он фантастически похож на Иосифа Бродского. Я вас обязательно познакомлю". Через несколько дней он привел поэта. Стояла очень холодная зима, а Бродский пришёл в легком плаще. Я не мог не обратить на это внимания, как и на обувь, которая явно была не по сезону. Понял, что денег у него нет. Неудивительно, поскольку произведения опального поэта запрещали печатать. Характерен и другой момент. Роль в фильме могла бы поддержать Бродского материально, однако он для начала попросил прочесть сценарий. Ознакомился с ним, вчитался в роль и, убедившись, что она не слишком заидеологизирована, согласился.

Когда Бродский приехал на съемки в Одессу, я договорился с Маком никому не говорить об этом: дескать, мало ли Бродских... Фамилия достаточно распространенная. Сам же отвечал всем интересовавшимся его личностью, что он студент актерского факультета... "Бродского гримировать под Гуревича почти не пришлось, разве что голову наголо обрили, продолжает Леонид Бурлака. – Участники обороны Одессы, которые лично знали Гуревича, утверждали, что сходство между настоящим секретарем горкома и киношным – стопроцентное. Когда всё уже отсняли: и хроникальные кадры прибытия героев обороны в город, и их встречи с одесситами тридцать лет спустя, и заседание штаба обороны с участием Бродского и Армена Джигарханяна, воссоздавшего образ разведчика, вдруг раздался звонок из Киева: срочно прибыть с отснятыми материалами в Госкино! Разговор там был предельно кратким, категоричным и ясным: переснять все кадры, где присутствует Бродский. Когда попросили объяснить, нам указали на "несоответствие между важными политическими задачами фильма и неблагонадежностью неизвестного поэта..." Режиссер Вадим Лысенко возражал, сопротивлялся. Я попытался его поддержать, выдвинув тезис о том, что декорации, на фоне которых мы снимали, уже полностью уничтожены. Хотя на самом деле снимали мы без специальных декораций, прямо в здании на улице Дидрихсона, где в годы войны располагался городской штаб обороны. Всё это не возымело действия на чиновников. Впрочем, как и обращение Вадима Лысенко в ЦК. Ответ на его жалобу был однозначным: переснять либо фильм закроют! Директиву направили тогдашнему директору киностудии Геннадию Збандуту, который обязал нас переснять необходимые кадры. Пожалуй, только я и Вадим осознавали, что осуществить это практически невозможно. Решили переснять исключительно крупные планы. Отыскали одесского актера Александра Тартышникова, который был похож на Бродского. Отсняли крупным планом, а вот на средних и мелких планах так и остался Иосиф Бродский.

Тогда об этой нашей уловке никто и не догадывался: ни директор студии, ни директор картины Виктор Брашеван, ни композитор Евгений Стихин... Разве что мы не скрывали этот факт от Григория Поженяна: он мужик свой, старый разведчик. Сам Григорий Михайлович дал довольно жесткую и нелицеприятную оценку случившемуся: антисемитизм, который коммунисты тогда осуждали, на словах процветал. В те годы в бывшем СССР ни один первый секретарь горкома не мог быть евреем. Поэтому в кинорассказе о секретаре горкома Науме Гуревиче чиновники от кино стремились избежать "двойного еврейства": Гуревич – Бродский. Тот, кто "настучал", рассчитывал именно на такую реакцию. В декабре 1971 г. "Поезд в далекий август" был закончен, а в 1972-м вышел на экраны страны. В титрах фамилия Бродского отсутствовала".

Вот интересно, успел ли сам Иосиф Бродский посмотреть, ради любопытства, эту картину, ведь уже в июне 1972 г. он, с чемоданом, в котором лежала пара белья, чистая рубашка, две бутылки водки и разобранная на таможне до винтиков пишущая машинка, взял курс на Вену. Для Бродского начиналась его вторая жизнь, жизнь в изгнании.

В это же время на Одесской киностудии, но в другом приключенческом фильме режиссера Г. Юнгвальд-Хилькевича "Опасные гастроли" снимался Владимир Высоцкий. И здесь, так же как и в случае с фильмом "Поезд в далекий август", партийно-гэбистские силы всячески пытались вставлять палки в колеса, но фильм все–таки вышел на экраны, побив все рекорды посещаемости советского кинопроката.

Любопытен тот факт, что партнером Бродского по кинокартине "Поезд в далекий август" был Николай Дупак, директор Театра на Таганке. Так неужели Высоцкий и Бродский не встречались в Одессе?!

Описаны четыре "зарубежные" встречи наших героев. Первая состоялась в июле 1976 г. в Нью-Йорке на квартире Михаила Барышникова, сбежавшего несколькими годами ранее из СССР. Присутствовавший на ней фотограф Леонид Лубяницкий оставил на память об этой встрече не только известную фотографию (кстати, потом Иосиф будет дарить ее только самым близким друзьям), но и небольшие воспоминания: "Запомнилось, что Володя и Иосиф очень горячо, азартно спорили о каких-то поэтических проблемах".

В Нью-Йорке 20 августа 1977 г. состоялась и вторая встреча, подробно описанная в книге Марины Влади "Владимир, или Прерванный полет": "На следующий день у нас назначена встреча с Иосифом Бродским – одним из твоих любимых русских поэтов. Мы встречаемся в маленьком кафе в Гринвич-Виллидж. Сидя за чашкой чая, вы беседуете обо всём на свете. Ты читаешь Бродскому свои последние стихи, он очень серьезно слушает тебя. Потом мы идем гулять по улицам. Он любит эту часть Нью-Йорка, где живет уже много лет. Продолжая разговор, мы приходим в малюсенькую квартирку, битком забитую книгами, настоящую берлогу поэта. Он готовит для нас невероятный обед на восточный манер и читает написанные по-английски стихи. Перед тем как уходить, он пишет тебе посвящение на своей последней книге стихов. От волнения мы не можем вымолвить ни слова. Впервые в жизни настоящий большой поэт признал тебя за равного. У тебя в глазах счастливые слезы. Книгу эту ты будешь показывать каждому из гостей, она всегда будет стоять на почетном месте в твоей небольшой библиотеке. И я буду тихонько улыбаться, глядя, как ты часто перечитываешь посвящение, произведшее тебя в сан поэта".

Остановимся на одной любопытной детали. Бродский дарит Высоцкому свою книгу стихов, небольшую по содержанию и формату, кроме того, нумерованную, это сборник стихов из цикла "В Англии". Любопытен и текст автографа: "Лучшему поэту России, как внутри ее, так и извне". Это точное воспроизведение автографа сообщил сам автор большому знатоку поэзии Высоцкого Игорю Богуславскому при личной беседе. Тогда же Бродский передает еще два экземпляра, подписывая их своим московским приятелям Михаилу Козакову и, возможно, Василию Аксёнову, но книги доходят до адресатов спустя 17 лет, по странному стечению обстоятельств Высоцкий книги потерял, и в его архиве их спустя много лет нашла его мама, покойная ныне Нина Максимовна. Неизвестна и судьба книги Бродского, подаренной самому Высоцкому, возможно, что она попала в число иностранных изданий, которые отец поэта Семен Владимирович собственноручно отнес в КГБ. Правда, сын высоцкого Никита этот факт категорически отрицает.Так что не исключено, что после очередной "перестройки", когда будут рассекречиваться архивы непотопляемой ГБ, мы что-нибудь о ней узнаем.

Признание Бродским его таланта окрылило Высоцкого, вспоминает Михаил Шемякин: "Я никогда не забуду, когда он (Высоцкий. – Л. С.) приехал ко мне из Америки и сказал: "Ты знаешь, Мишка, Иосиф подарил мне книгу и надписал "великому русскому поэту". Осип считает меня поэтом!", – так пишет Шемякин в своей книге "О Володе", изданной в 1986 г. в Нью-Йорке.

Третья встреча состоялась в ноябре 1977 г. в Париже. Вспоминает сам Бродский: "Помню, Володя Высоцкий прислал мне телеграмму из Парижа в Лондон. Я прилетел на спектакль ("Гамлет"), но свалил с первого же действия. Это было невыносимо". Заметим, что постановки Любимова не воспринимались многими. После спектакля они сидели в русском ресторане. "Иосиф все просил Володю петь. И замечательно он слушал: то со слезой, то с иронией, но сам стихов не читал", – вспоминал Юрий Любимов.

О четвертой и, как я полагаю, последней встрече, состоявшейся тогда же в Париже, написано в книге переводчика и давнего знакомого Высоцкого Давида Карапетяна. Она состоялась на домашнем вечере, устроенном приятелем Марины Влади кинорежиссером Паскалем Обье. На этой встрече присутствовала жена Карапетяна француженка Мишель Канн. По ее словам, среди приглашенных были Бродский, Любимов и актриса Театра на Таганке Алла Демидова. Бродский был тогда мало известен во Франции, и Высоцкий представил его как крупнейшего из современных русских поэтов. И вот что любопытно, на этом вечере Бродский спел "Лили Марлен", впоследствии переведенную им на русский язык и очень любимую им. Паскаль Обье, будучи членом ФКП, понятное дело, возмутился тем, что русский эмигрант у него дома горланит нацистские песни. "Что за безграмотные люди: не знают, что эту песню пели не только нацисты, но и Марлен Дитрих, бывшая офицером американской армии. Ну и друзья у Марины – куда меня пригласили!" – возмущался потом Бродский.

В этой истории сомнение вызывает лишь одно обстоятельство, ставящее под сомнение все перипетии событий. Среди приглашенных не было и не могло быть Аллы Демидовой, ибо сама Алла в своей книге "Бегущая строка памяти" пишет, что впервые увидела и познакомилась с Бродским в 1990 г., когда он пригласил ее участвовать в вечере, посвященном 100-летию Анны Ахматовой в бостонском Театре Поэзии. Будем полагать, что Мишель просто запамятовала участников.

По всей видимости, отношение Бродского к Высоцкому не как к певцу и барду, а как к равному себе поэту подвигло вдову Высоцкого Марину Влади передать на хранение Бродскому значительную часть рукописей мужа, в основном набросков и черновых вариантов. Сейчас эти рукописи уже опубликованы в семитомном собрании сочинений, под редакцией Сергея Жильцова.

Бродский пытался переводить на английский язык стихи Высоцкого, но, к сожалению, никаких данных об этих переводах мы не имеем, как неизвестна и судьба вступительной статьи к французскому изданию Высоцкого, которую также писал Иосиф.

Но оставим на некоторое время наших героев и перенесемся в далекое прошлое, в VI век до нашей эры. Жил в Древней Греции поэт Пиндар – самый греческий из греческих поэтов. Писал он хвалебные оды и дифирамбы Олимпийским богам и чемпионам. Никогда не был он живым собеседником европейской культуры, как Гомер или Софокл, так как естественное недоумение современного человека жанром творений Пиндара абсолютно понятно. Подражали Пиндару из современников немногие, на ум приходит разве что Мандельштам со своим стихотворением "Нашедший подкову", но и то в качестве поэтического эксперимента. Однако именно у Пиндара позаимствовал великий римский поэт Гораций идею создания своей знаменитой 30-й оды из 3-й книги, условно называемой "Памятником". Особой своей заслугой считал Гораций введение в римскую поэзию форм греческой мелики.

"Эолийский напев в песнь италийскую

Перелив. Возгордись этой памятной

Ты заслугой моей и, благосклонная

Мельпомена, увей лавром чело мое", – писал Гораций (перевод А. П. Семенова-Тян-Шанского).

Так был создан первый поэтический "Памятник". Многие поэты, вдохновленные горациевским творением, пытались создать свои памятники, и многим удавалось выстроить чудные поэтические "монументы". Например, не менее великий Овидий, заканчивая свои "Метаморфозы", писал:

"Лучшей частью своей, вековечен, и светилам высоким

Я вознесусь, и мое нерушимо останется имя.

Всюду меня на земле...

Будут народы чтить" (перевод С. Шервинского)

Создали свои нерукотворные памятники Ломоносов, Державин, Пушкин. Создали их и наши герои.

Совсем юный, двадцатидвухлетний Иосиф Бродский еще до ссылки писал:

"Я памятник воздвиг себе иной!

К постыдному столетию спиной

К любви своей потерянной лицом".

Это еще не Бродский, это только начало великого поэта, но начало было положено.

"В стране большой, на радость детворе

Из гипсового бюста во дворе,

Сквозь белые незрячие глаза

Струей воды ударю в небеса".

О памятнике думал в это же время и молодой Владимир Высоцкий, певший друзьям на Большом Каретном:

"Не поставят мне памятник в сквере,

Где-нибудь у Петровских ворот.

Но я не жалею!"

Не жалел и не верил, это правда, ни в памятник, ни даже в некролог на последней странице в углу.

До настоящих поэтических памятников было еще ой как далеко, для этого нужно было пережить северную ссылку, эмиграцию, душевную и сердечную боль одному; травлю, "Гамлета", клиническую смерть другому.

Вопрос о том, что считать поэтическим или, скорее всего, литературным памятником Иосифа Бродского, достаточно трудно. Как ни парадоксально, на мой взгляд, "Памятник" Бродского это не поэма и не стихотворение (или, как он сам называл, стишок), а пьеса "Мрамор". Выросла эта пьеса, по признанию самого автора, из стихотворения "Башня", написанного в 1970 г. В пьесе, где отменено летоисчисление, где псевдоримские декорации соседствуют с космическими полетами и компьютерами, Бродский ставит мысленный эксперимент: он сокращает до нуля пространство и оставляет человека наедине с временем. Что такое время? Бродский дополняет здесь Блаженного Августина, говорившего "Прошлого – уже нет, будущего – еще нет". По Бродскому: "Прошлое – это место, где тебя уже нет, будущее – то, где однажды тебя уже больше никогда не будет". Что же, по Бродскому, избежит Времени или небытия? Конечно, это искусство, поэзия. Пьеса "Мрамор" – это утопия, жанр, где поэты подводят итог своей работы, за что их будут ценить и при каких условиях. Поэтому так много здесь цитат из классиков: Катулл и Вергилий, Гераклит и Платон, Пушкин и Ахматова, Мандельштам и сам автор.

Пушкин в заслугу себе поставил: "Доколь в подлунном мире жив будет хоть один пиит", Бродский в заслугу себе засчитывает изучение Времени. В стихах Бродский не раз дает ответ "как чернеть на белом, покуда белое есть и после", то есть пока существует поэзия.

В 1973 г., в канун собственного тридцатипятилетия, свой "Памятник" создает Владимир Высоцкий. Сначала это просто стихи. Затем они, жесткие и мощные, облачаются в музыкальные одежды и становятся даже не памятником, а антипамятником, ибо основная идея этого "монумента" заключается в том, что настоящим памятником поэту должна быть человеческая Память, в которой он навсегда должен оставаться живым. "Рослым и стройным", "не боящимся слов и пули", "не желающим скользить как пыль по лучу", "обнажающим голые нервы", "ходящим по лезвию ножа и режущим в кровь свою душу". Памятник Высоцкого – это борьба с теми, кто после физической смерти поэта пытается "охромить и изогнуть", "стесать азиатские скулы", "превратить сорванный отчаянием голос в приятный фальцет". В концовке Высоцкий вырывает свое уже умершее тело из монумента и успевает прохрипеть: "Похоже, живой!" Высоцкий успевает и продолжить эту тему в своих других программных стихах, но "Памятник" поражает не столько силой и жесткостью, сколько стопроцентным провидением своей судьбы.

Поэт Петр Вегин, однажды сказал слова, которые хотелось бы процитировать целиком: "То, что сделал Владимир Высоцкий, положивший жизнь свою на струны, не сделал ни один современный поэт России, никто другой". Сказанное Вегиным совсем не умаляет таких гигантов поэзии, как Иосиф Бродский, Булат Окуджава, Белла Ахмадулина, Александр Галич, – чистых думой и словом. И наше поколение, которому "безвременье вливало в рот водку". Поколение, прошедшее "эпоху бровеносца", изгнанное из Отечества, загнанное в психушки и лагеря. Поколение, сломанное и устоявшее. Из разных славных и бесславных имен слагаемое. Наше поколение дало человечеству двух равновеликих, непохожих и несравнимых друг с другом, но одинаково нужных народу поэтов – Владимира Высоцкого и Иосифа Бродского.

И еще один любопытный набросок напоследок. За три месяца до своего ухода Высоцкий с женой Мариной Влади посетили любимый город Бродского – итальянскую Венецию. Проплывая мимо кладбища, Высоцкий замечает: "Неплохо в качестве места вечного успокоения". Вечное успокоение, вечный покой на том же кладбище Сан-Микеле спустя 16 лет нашел Иосиф Бродский.

"Изгнанники, скитальцы и поэты", как писал Максимилиан Волошин, они закончили свой земной путь в городах, которые любили больше других на свете.

P.S.

В последние месяцы я с увлечением читал комментарии Льва Лосева к изданному в прошлом году двухтомнику Бродского из серии "Новая библиотека поэта". Ввиду ограниченности тиража и достаточно высокой стоимости издания отдаю себе отчет, что книга не стала общедоступной. Поэтому приведу два упоминания покойным автором комментариев имени Владимира Высоцкого.

Первое – традиционно касается программного стихотворения "Пятая годовщина", где разнообразные источники видели ссылку на Высоцкого в строчке "Я говорил закурим их лучшему певцу". Останавливаться на этих строчках не буду, так как писал подробно о них в своей статье "Чай с сахаром" шесть лет назад. Да и опровергать уважаемого Евгения Борисовича Рейна, застолбившего это "звание" в своей работе "Мой экземпляр "Урании" не имеет смысла.

Второе упоминание касается позднего стихотворения под названием "Театральное" (не ранее января 1995 года) и посвященного актеру и литератору Сергею Юрскому. Есть в этом стихотворении такие строки: "Я – просто буква, стоящая после Ю на краю алфавита (курсив мой), как бард сказал". Вот как комментирует эти строки Лосев: "Что касается "барда", то, вероятно, имеется в виду знакомый Бродского, актер и исполнитель собственных песен Владимир Высоцкий, в одной из самых популярных песен которого, "Кони привередливые", в припеве: "Хоть немного еще постою на краю..." Высоцкий пел это, выделяя голосом двойные "ю" в конце строки".

На мой взгляд, никакой реминисценции с "Конями" здесь нет, и объясняется это полным незнанием комментатором поэзии Высоцкого, Лосев даже поэтом Высоцкого не считает, о чем и пишет. В отличие от своего эпигона, Бродский несомненно имеет в виду стихотворение Высоцкого 1980 года "Общаюсь с тишиною" и основным словом здесь является не край (пропасти), а жизнь в виде алфавита. "Жизнь — алфавит: я где-то уже в "це-че-ше-ще", – уйду я в это лето в малиновом плаще...".

Несколько слов и о "барде". Бард возник, на мой взгляд у Бродского, характеризовавшего при жизни автора, как "лучшего поэта России, как внутри ее – так и извне" от противоречия Вознесенскому, заявлявшего: "Не называйте его бардом, он был поэтом по природе". О том, что Бродский терпеть не мог Евтушенко и Вознесенского известно, в ходу литературный анекдот: услышав, что Евтушенко выступает против колхозов, Бродский заявил, что тогда он – за колхозы. К Вознесенскому, к слову, у Бродского были еще более серьезные претензии, если к Евтушенко только человеческие (Иосиф Александрович подозревал Евтушенко к причастности своей высылке из Советского Союза), то к Вознесенскому у него были претензии стилистические, что для Бродского было гораздо серьезнее.

© Санкин Леонид Владимирович.