В 80-е годы, когда кухонное диссидентство стало более или менее безопасным, оно вошло в моду.

Самой модной формой диссидентничания стала насмешка.

И в среде захолустных "знатоков" стали, вначале тихо и с оглядкой, а затем все увереннее ползти слушки: "Полтава" Пушкина – верноподданническая поэма; Лермонтов – слаб, потому, что не социален; Некрасов – плох, потому, что социален; Бродский – эгоцентрист и русофоб...

Эти люди не утруждали себя большими объемами знаний, и те полторы книги, которые они, может быть, прочли, позволяли им судить-рядить обо всем на свете.

Их диссидентство напоминало откровения котенка. Сколько бы котенок ни стремился высказаться, он все равно может сказать только "мяу"...

Не об этом ли писал Высоцкий, заявляя о своей ненависти к сплетням, которые расползаются под видом версий?

Если же отбросить сплетни, версии и предположения, то несложно выяснить, что никто из столпов авторской песни не был прост и однозначен. Ким, например, вовсе не был ни юмористом-затейником, ни пламенным антикоммунистом.

В творчестве Юлия Кима, в его юморе столько тонов и полутонов, столько оттенков, что трудно о нем говорить однозначно, ибо оно многопланово и изменчиво.

В песнях этого автора достаточно многозначной иронии и непрямой антииронии. Оселком, индикатором искренности служит способность Кима к неоднозначной самоиронии. Все это позволяет утверждать, что ироническая поэзия у него сложилась в особое состояние души – мировоззрение.

Вот он незатейливо иронизирует: стрела любви проткнула крылатого Амура. Как же так, и что же будет... А вот и антиирония: расчет квадратной кубатуры, и весь "жилищный вопрос" как возмутитель и убийца. Страсти уже нешутейные. Или самоирония: лирический герой, сиречь, автор, сенсационно переплыл Ла-Манш в медном тазе. А оказалось-то переплыть легче, чем пережить непредсказуемые последствия.

Ким скоро понял: нужно расширять тематику, отказываться от всего, что уже оскомину набило. Так появилась песня "Фрейд". Сладкозвучные мандолины умолкают, бригантина тает, удаляясь в голубом сиянии моря, паруса пропадают из вида "оптом и в розницу"...

Изменяются и образные средства. Автор обыгрывает фамилию председателя КГБ Семичастного: если вы читали Солженицына, вам непременно "помогут" "семичастным образом" – годиков на тридцать растянется "помощь".

Иного рода юмор Александра Галича. В нем много горечи и насмешки. Не о том ли писал и Лермонтов: обманутые дети начинают понимать, что их обманывали отцы-банкроты, вольно или невольно? Вот его метафоры: в стране, где главным достоинством является молчание, поэты выглядят старателями. Молчи, поэт, и будешь при деньгах, званиях и наградах. А когда станешь "первачом", онемей. И будет твоя немота, поэт, платой за "причастность". Или еще: шагающие по мосту уже не имеют возможности свернуть ни влево, ни вправо, но вот беда: те, кто шагает в ногу, обрушивают мост, по которому идут.

Касается Галич и "священной коровы" – военной темы. Поколение победителей, ершистые и неуступчивые мальчики, стояли насмерть и не боялись никого и ничего. Им под ноги бросала цветы Варшава и Прага. Они не стремились к чинам и трофеям. Когда и почему они вдруг стали присмиревшими и послушными? Разве об этом они мечтали, сидя в холодной грязной жиже окопов? Разве знали они, что дезертиры и снайперы самострела будут судить их и гнать по этапам?

Может быть, камни и булыжники мостовой и были оружием пролетариата в его беззаветной и беззастенчивой борьбе, а у людей мыслящих оружие было куда более гуманно и грозно: юмор и зарождающаяся и обретающая полную силу сатира.