Кто-то, не помню кто, так определял разницу между обычным талантом и гением: талант поражает цель, видимую всем; гений – пока невидимую никому. Несмотря на некоторый милитаризм, эта формула отражает художественную реальность довольно точно. Эстетическое самосознание эпохи продвигают, формируют совсем не те любимцы публики, чьи имена у всех на слуху. Роковым образом истинный поэт – всегда жертва. Причём характер общества – демократический ли, тоталитарный – не имеет значения. Имеет значение несовпадение идеала и обыденности. А поэт не может сообразовываться духу века сего. Либо Муза его покинет. Чему мы все неоднократно были свидетелями.

Нравственный императив поэтического поведения – прост. БЫТЬ ВСЕГДА НА СТОРОНЕ СЛАБОГО, ОБИЖЕННОГО И ГОНИМОГО. Марина Цветаева говорила, что даже последнему негодяю и насильнику она дала бы приют, если бы на него ополчились, так сказать, правоохранительные органы. Максимилиан Волошин во времена Гражданской войны давал в своём доме пристанище всем без разбора – что красным, что белым, что синим, что зелёным. С политической точки зрения – абсурд, если не предательство. С высокой, идеальной – единственно возможный для поэта поступок. Потому что ТАК – красиво. Красиво быть добрым, щедрым, красиво любить самому, а не быть любимым, красиво отдавать, а не брать, красиво защищать, а обижать – очень некрасиво, смертельно некрасиво.

Скажу банальность, но живём мы с вами в некрасивое время. Какая чепуха весь этот "конституционный порядок" или вся эта "национальная идея"... Кому это надо в отсутствии любви, чести и милосердия?.. Как горько писал незадолго до смерти Владимир Соколов:

...И не надо мне прав человека –

Я давно уже не человек...

Поэзия – это не наука, да и не философия. Возможности её по части проникновения в тайны природы или объяснения законов мироустройства – весьма ограничены по сравнению с точными дисциплинами. Если есть в стихе научность и философичность – хорошо, нет – ещё не беда. Беда, коли нет поэтичности.

Поэзия, да и вообще искусство, обладает волшебным даром – даром эмоционального, нравственного и духовного воскрешения. В этом и есть её, поэзии, призвание – в обновлении взгляда, в возвращении уму и сердцу первоначальной чувствительности и свежести. Я уже писал об этом года ("Литературная газета", 14.12.94) и до сих пор, как это ни странно, сам с собой согласен. Так что, чем заново выдумывать, воспользуюсь правом авторства и нахально перекатаю слово в слово: "Вот так слово спасается от порчи – разогретое сердечным огнём, преображённое искренней интонацией, отрывающееся от бумажной страницы. Это чудо в искусстве происходит каждый раз неожиданно. Любовь, надежда воскресают как бы из ничего.

Случайно на ноже карманном

Найди пылинку дальних стран –

И мир опять предстанет странным,

Закутанным в цветной туман.

Дело не в романтизме, дело в сообщении душе истинных масштабов. Стихи – весть о разнообразии жизни, о событии устрашающего и счастливого мира с личным сознанием, обнажение нехоженых путей и влекущих горизонтов. То есть всего того, что так потрясало в детстве и отодвинулось потом. Поэт, как ребёнок, ближе находится к основам мироздания, к любви, к смерти, к ужасу, к милосердию. "Единственная новость – это талант". Единственная новость – каким именно образом воскресает связь: индивидуального сознания – внешнего мира, повседневности – чуда, души – Бога. Отсутствие воскрешающего дара не заменить никакими уловками..."

М-да, в каком-то смысле – умри, Денис... Правильно сделал, что перекатал...

Борис Пастернак устами героя своего романа (Веденяпина, кажется) высказал одно важное соображение: поэзия, наряду с религией, наукой и философией имеет одну сверхзадачу – преодоление смерти. Выражаясь более современно, поэзия имеет антиэнтропийную направленность. Надеяться на успех в этом деле (если ЭТО можно назвать делом) – безумие. Но как раз ум-то в таких вопросах и не требуется, нужна – вера. Нужна безумная духовная дерзость. Как сказано – только дерзающему откроется Царство Небесное.

Между прочим, весь поздний Бродский (за исключением "Горения" и, может, ещё трёх-четырёх стихотворений) – эмоционально и интеллектуально направлен ровно в противоположную сторону. Сплошное торжество энтропии – не повышай голоса, слейся со временем, мир как после нейтронной бомбы, чайки начнут с чистой бесчеловечной ноты... Одно время я был склонен оценивать это как художественную провокацию – раз все ломятся ТУДА, то я – ОБРАТНО. Но – перечитываем ранние стихи, вчитываемся в мемуары современников... Иосиф Бродский – поэт хрупкого душевного устройства, создание сверхвозбудимое, болезненно волнуемое и травмируемое жизнью. Мне кажется, (именно КАЖЕТСЯ), литературная эволюция Бродского – результат последовательного самообуздания, усмирения невыносимой душевной стихийности. Поздняя поэзия и эссеистика задним числом идеологически оформила совершившийся психологический "перенастрой". Я бы так подробно не задерживался на феномене Бродского, если бы не его сокрушительное влияние на неокрепшие, хотя зачастую великовозрастные, умы. Всякое слово поэта надо слышать, но не каждому – следовать. Может быть, за Бродского – Баратынский, Анненский, Сологуб, Введенский. Но против – назову только одно имя, хотя ряд можно было бы выразительно продолжить. Одно имя – Пушкин.

Вероятно, есть два пути для поэта встать вровень с мирозданием, с божественным началом. Условно говоря – путь Иакова и путь Авраама. Путь Иакова – богоборчество, метафизический мятеж, "возвращение билета Творцу" и – высокое поражение и байроновская хромота. Это – Лермонтов, Блок, Цветаева. Путь Авраама – беспредельная доверчивость ходу вещей, пребывание духа в любви, жертвенность, самоотречение. Это – Пушкин, Пастернак. Отчего Пушкина величают "солнцем"? Не из-за монархического же подхалимажа! Просто стих Пушкина льётся подобно солнечным лучам – на всё небо, на всю землю – жаркий и свободный. В каком-то смысле это уже нечеловеческий, космический, божественный взгляд на творение. Одновременное слышание и музыки сфер, и мирового разнобоя, и собственного сердцебиения.

...И внял я неба содроганье,

И горний ангелов полёт,

И гад морских подводный ход,

И дольней лозы прозябанье...

.....................................

...И пусть у гробового входа

Младая будет жизнь играть...

Но главное – тон высказывания: сильный, бодрый и... весёлый. И вот этот "весёлый" тон не переупрямить, не "пересерьёзнить" никакими своекорыстными интерпретациями. (Не скажу, в чей огород камешек...) Допустим, что Пушкин – "наше Всё", найти в нём при желании можно всё. Но тон-то "арапский" – не переоркеструешь! Вот он – прямо в ухо заливается:

Подъезжая под Ижоры,

Я взглянул на небеса

И воспомнил ваши взоры,

Ваши синие глаза...

Адорно в своё время сказал, что поэзия после Освенцима невозможна. То есть масштабы зла и ужаса ХХ века не поддаются разумному осмыслению и гармонизации. И тем не менее такая "послеГУЛАГовская", "послебухенвальдская" поэзия – есть. Это – "поэзия Иова". Не осмысляющая, не гармонизирующая, но – вопрошающая, потрясающая язвами, рубищем перед лицом Господа своего. Например – Нелли Закс. Или из наших – Варлаам Шаламов, частично Борис Слуцкий и – наш современник, недавно ушедший Борис Чичибабин. И – Вениамин Блаженный (Айзенштадт). Приведу хотя бы кусочек из его "Моления о кошках и собаках":

Моление о кошках и собаках,

О маленьких изгоях бытия,

Живущих на помойках и в оврагах

И вечно неприкаянных, как я.

.................................................

...Рябит слеза огромная, как Волга,

Слеза зверей... И в ней они плывут.

Они плывут и обоняют запах

Недоброй тины. Круче водоверть –

И столько боли в этих чутких лапах,

Что хочется потрогать ими смерть.

Потрогать так, как трогают колени,

А может и лизнуть её тайком

В каком-то безнадёжном исступленьи

Горячим и шершавым языком...

Слеза зверей, огромная как Волга,

Утопит смерть. Она утопит рок.

И вот уже ни смерти и ни Бога.

Господь-собака и кошачий Бог...

Вот он, сегодняшний голос, "де профундис" – из бездны взывая. Утративший человеческий "разум", переживший смерть наяву, "протопивший" духовным, поэтическим огнём лёд отчаяния насквозь – воскресший...

Такой поэзии много быть не может. На мой слух, сейчас с таким напряжением пишут трое – Вениамин Айзенштадт, Елена Шварц, Ольга Седакова. Это поэзия предельной серьёзности (душевной собранности, нравственной чистоты и эстетической ответственности). Что, между прочим, не исключает в их стихах ни юмор, ни улыбку.

Машин нет в смерти ни одной.

Мне это очень, очень жаль –

На что мне радость и печаль,

Когда нет "Оптимы" со мной?

Или портной старинный "Зингер" –

В своём усердии собачьем –

Всё моё детство стрекотавший,

С отполированным плечом,

Похожий на мастерового,

О лучшем не подозревавший,

Всю жизнь строчивший так смиренно,

Как бы для худшего рожденный

И с простодушными глазами,

Блестящими в прозрачной стали.

Без них блаженства мне не надо –

Без этих кротких и железных

И нищих духом двух существ.

Елена Шварц

Видно, как поэтический темперамент раскачивает, не разрушая, регулярный стих – и тот передаёт истинность переживания. Слышно, как звонкий, взволнованный голос постепенно усмиряется важным, торжественным ритмом – удваивая силу высказывания, его неотвратимость. И, разумеется, – аллюзии старого сюжета. Аж из Катулла...

Принцип поэтики Ольги Седаковой одновременно прост и радикален: не надо ничего лишнего, ничего похожего на "стихи": "...пусть всё, что не чудо, сгорает".

Обогрей, Господь, Твоих любимых –

сирот, больных, погорельцев.

Сделай за того, кто не может,

всё, что ему велели.

И умершим, Господи, умершим –

пусть грехи их вспыхнут, как солома,

сгорят и следа не оставят

ни в могиле, ни в высоком небе.

Ты – Господь чудес и обещаний.

Пусть всё, что не чудо, сгорает.

Ольга Седакова

Это – почти уже не литература. "Игра", без которой не существует искусство – здесь почти не чувствительна. Она есть – в "стильности", старинности речи, но – нейтрализована строгим, умоляющим, самоотверженным тоном. А подлинность тона – не симулируешь, не стилизуешь...

Иван Карамазов говорил, что невозможно принять мировую гармонию, если в основании её – слезинка ребёнка.

Лев Мышкин заметил, что весь дух христианства может быть сосредоточен в застенчивой улыбке молодой матери, впервые кормящей новорождённого.

Нельзя быть счастливым, помня о слезинке.

Нельзя быть несчастным, помня о материнской улыбке.

Только преображённое сознание может вместить в себя одновременность существования добра и зла, любви и ненависти, отчаяния и надежды. И в этом "путешествии" одна из главных помощниц душе – поэзия. Чтобы душа оставалась живой голубкой, чтобы человек хоть немного приближался к "замыслу о человеке"...

Какое отношение всё это имеет к авторской песне? По-моему, самое непосредственное. Давайте не будем ничего расшифровывать, моделировать – давайте честно подумаем в одиночестве, ЧТО весят наши песенки на весах БОЛЬШОГО ИСКУССТВА?.. У большого искусства – столетние традиции, кирпичи антологий, курсы в университетах, развитый критический аппарат... А у НАС что? Сотня книжечек, несколько центнеров магнитофонной плёнки, любимые с детства голоса... Ну, журнал вот этот – "АП Арт"... И всё, кажется? Однако... не стоит вытягиваться перед литературой, как ребёнку перед взрослым. Ребёнок – не недоделанный взрослый, он – точно такой же ЧЕЛОВЕК, только острее и глубже чувствующий. И в самых чистых, сильных своих произведениях авторская песня решает те же самые духовные задачи, что и большое искусство. А перед главными, так сказать – "бытийными" проблемами – большое искусство само стоит навытяжку. Жанровое чутьё в том и выражено – взять ровно столько, сколько можешь унести. В этом смысле часть – не меньше целого. "Блажен, кто посетил сей мир..." Тютчева – не меньше, чем "Война и мир" Толстого, "Кони привередливые" Высоцкого – не меньше "Облака в штанах" Маяковского. Есть, в конце концов, – Окуджава, Галич, Матвеева, Бережков, Луферов, Мирзаян... Песня по природе своей обладает уникальными возможностями внушения, но иногда бывает жаль, что они (возможности) не используются "на всю катушку". Но тут уж наш жанр сам по себе ни в чём не ущербен, это – дело художественной совести каждого пишущего – сколько нагрузить на песню? как выволочь этот груз, чтобы не было стыдно и тяжело слушать? За всё это мы отвечаем по точному слову Вероники Долиной – "перед Богом и стихом". Многие ли из нас смогут сказать: "...Мне есть что спеть, представ перед Всевышним, мне есть чем оправдаться перед Ним"? Не знаю... Подумаем...

А пока мы в одиночестве думаем, я, пожалуй, потихоньку и контрабандой закончу свой текст коротким стихотворением Валентина Берестова. Парадоксальным образом в этом стихе преломились все качества, свойственные "авраамовскому" поэтическому складу. Это не травестия – вчитайтесь внимательно:

Схватили, разули,

Раздели тебя без стыда.

Ты брошен в корыто,

На темечко льётся вода.

Ты всё принимаешь,

От мыла глазёнки зажмуря,

И мамины руки

Играют тобою, как буря.

О, ужас и счастье

Таинственных этих минут,

Когда тебя в воду бросают,

И треплют, и мнут.

А ты хоть не знаешь

Причины и смысла событий,

Но веришь в добро,

Бултыхаясь в гремящем корыте.