"А хочешь, я выучусь шить, А может быть, и вышивать?.." — интонацию автора-исполнителя Вероники Долиной не спутаешь ни с чем: ее песен, ее голоса, ее творчества. В котором легко, как бисер, подобраны слова. В котором плетут тонкий узор чувства и настроения. В ее песнях — и сюжеты старинных французских сказок, и такая узнаваемая в своих милых мелочах жизнь.

Особенно мне нравится вот эта ее песня:

"И вот уже вхожу в такую реку,

что самый дальний берег омывает.

Где человек прощает человеку

любую боль, которая бывает.

Пускай река всему меня научит,

пока плыву по этой самой глади.

Где человека человек не мучит.

Не может мучить, человека ради..."

Вероника Долина изредка появляется на телевизионных экранах как гость некоторых передач. Наша встреча с ней состоялась в Москве, где Вероника Аркадьевна приняла меня в своей большой уютной квартире.

— Вы все более часто и плотно обращаетесь к жанру сказки. Есть мнение, что именно в сказках человечество передавало истины другим поколениям, не имея иной возможности.

— Без сомнения! Это, как я называю, старая шахта, каменоломня, где рассыпаны драгоценности. Есть старые заклятья, заклинания, секреты, на которые человеку чуткому, не без образования, просто стоит оглядываться, опираться. Это мое абсолютно четкое мнение, моя резолюция.

— В сказках всегда присутствует любовь между мужчиной и женщиной.

— Не всегда. В "Репке" никакой любви. В "Колобке" ее нет. В "Теремке" нащупываешь с трудом некую корпоративную дружбу. С этим сложно. В сказке хитрее все устроено. Сказка — это часть поэзии, поэтики мирового пространства. Там любовью не занимаются. Это пустяки.

— Как вы воспринимаете любовь?

— Что-то присутствует, но есть рефлексы, инстинкты, человеку ведь нужно развиваться, размножаться. Человеку нужен креатив, нужны деяния. Серьезному ученому можно отодвинуть любовь с первой полки на вторую, и далее везде. Серьезному артисту тоже. Человеку, всерьез занятому профессией, конечно, отодвинуть любовь можно. Житейскому человеку с недоразвитым профессиональным миром и старающемуся развить свой мир, любовь необходима, но над этим вопросом необходимо серьезно работать, иначе неизбежна масса психотравм, драм, разбитых жизней, разбитых детских сердец.

— Значит, это не самое главное в жизни?

— Нет, конечно, нет.

— А что же тогда самое главное?

— Ох, боже мой. Ну хорошо. Бессмертье. Бессмертный человеческий дух. Он закаляется чем угодно. Может быть, концлагерем. Может быть, тюрьмой. Может быть, девичеством. А может быть, деторождением. Может быть, участием в войне. А может быть, демонстрациями пацифистов. Человек формируется очень странно. Как жизнь. Бесконечно поражаюсь, как судьба рифмует намного страннее, чем ты ожидаешь. И как в поэзии бывает, намного неожиданнее, когда вообще не ожидаешь, представить себе не можешь, чтобы такое было. Вот еще любовь. Да, она есть. Но она — наряду с другими вещами. И она не больше и не главнее их.

— Многие люди живут не задумываясь, для чего.

— Мало ли! А многие еще наркотизируются и мрут от этого. Поэт — это вообще природная аномалия.

— В чем бы вы посоветовали искать смысл и задачу человеческой жизни?

— Смотря для чего. В прикладном смысле лучше всего учиться, образовываться. Это очень полезно. Или хотя бы любопытствовать: не затыкать себе ноздри, не затыкать уши, не зашивать глаза. Видеть, слышать, вздыхать. Это человека очень формирует, очень делает его человеком. А человек ленивый, мало любопытствующий — отчасти недочеловек.

— Знаю, что брак, в котором вы живете, для вас второй. Как он случился?

— Я прилетела из Америки, положив в сумочку записку судьбы. Люблю подобные вещи, у меня и сейчас косметичка и кошелек полны такими записками и знаками. А в тот момент для меня это было внове.

Я ужинала в китайском ресторане, где, как мы знаем, водятся печеньица с маленьким бумажным предписанием внутри. "Чайниз кукиз" — это весь мир знает, но тогда, в 1991 году, я, советский человек, восприняла это совершенно сенсационно. В конце обеда в китайском ресторане тебе несут маленький подносик со счетом, а там лежит маленькое сухонькое, но замкнутое карманчиком печенье, его надо разломить, а внутри записочка, рецепт судьбы. Например: "На этой неделе тебе обломятся большие деньги", "В следующем месяце твой босс будет к тебе неравнодушен" и подобная гадательная чушь. Но я взаимодействую с судьбой, и для меня это чушью не было. Я вынула бумажку, на которой было: "В ближайшее время познакомишься в полете с человеком своей судьбы".

Летя Нью-Йорк — Москва, за 8-10 часов я расчесала глазами весь этот самолет, люди просто без кожи из него вылезали, особенно мужеский пол. Что такое? Оно где-то тут ходило! Я даже уже с трудом что-то там попыталась определить.

...Я прилетела домой. Дома были муж и дети. Мы с ними повзаимодействовали день-другой, может, третий, очень ограниченное время, и мне надо было лететь в Сочи на "Кинотавр". Тогда я, может, не была в десятке или в двадцатке, но у меня был весьма приличный рейтинг среди московской богемной публики. И я тогда летела на фестиваль как Вероника Долина, как гость фестиваля, как лапочка, у которой будет отличный номер, у которой все будет хорошо, за которой все будут ухаживать и еще подносить конфетки.

Пряный вкус халявы мне никогда в жизни не был знаком. И сейчас не знаком. И где кому-то удается от богатого стола отломить, мне ничего не дается. Халява — это не для меня.

Я полетела в Сочи на кинофестиваль 1992 года. У Дома кино нас погрузили в автобусы и привезли во Внуково, откуда летели чартерные рейсы. Там было невероятно много знакомых. Это неописуемая картина, как мне махали руками Швейцеры, он и она, а она была одноклассницей моей мамы. Она мне машет из автобуса. Мне машет рукой Таривердиев, меня обнимает Гриша Горин... Все на небесах. И вот так, дружной компанией, в 1992 году мы вылетаем на "Кинотавр". Самолеты были небольшие. Вхожу в самолет, а здесь уже сидит папа моей одноклассницы, драматурга Елены Греминой, Анатолий Борисович Гребнев, старый московский сценарист, товарищ Хуциева, Окуджавы, которого я знаю с раннего детства. Он говорит мне: "Вероничка, около меня место — иди ко мне!". Я иду к Анатолию Борисовичу, и с ним сажусь, а рядом еще одно место. Оно занято молодым человеком, которого зовут Саша МУРАТОВ. И этот кинорежиссер из Ленинграда и есть мой муж... Мы вместе уже 20 лет. Нашему общему сыну (младшему из моих четверых детей) сейчас 18. Так что китайское печенье не очень соврало.

— А что такое в вашем понятии поэзия? Как ее, это волшебство, можно охарактеризовать словами?

— Я часто грешу этим словом — "волшебное, волшебное". Это не очень обязательно. Поэзия — это обыкновенная вещь типа фундаментальной науки. Это некая старинная геометрия. Это вещи, делающиеся по проверенным и старым законам. Это такие древние рецепты. Как энергия размножения, как тяга, поэзия для чего-то нужна. Думаю, для прогресса. И нужна очень сильно.

— Для прогресса духовного?

— Но мы же люди! Мы же не совсем инопланетяне зеленого цвета с синими хвостами.

— Жанр авторской песни, некогда такой популярный в нашей стране, не возродится в России, как вы думаете?

— Да нет, конечно. Поэзия под гитару — это никому не нужно. Развивать милую культурно-камерную эстраду, как везде в Европе, мы не можем. Это музыка, кабаре для среднего класса. Для качественной публики. Для докторов, которые сносно зарабатывают, для спокойного человека, для инженерии, которая сейчас зарабатывает прилично, а на следующий год, написав книгу со своим патентом, предполагает зарабатывать еще лучше. Это для настоящего среднего класса, здесь был намек на учителей и инженеров... Нам нужны люди без буржуазности, не зараженные этим грибком, мыслящие и с достоинством. Здесь этого нет, понимаете?! В современной России этого нет и не предполагается. Здесь нет строительства для этого класса. Нет предпосылок. Он был в пору моей юности, да весь ушел. Поэтому не для кого. Нет культурной эстрады, небольшой, которую всю жизнь несет Елена Камбурова, но она одна-одинешенька, одна камерная артистка на всю эту Русь. Не востребована, понимаете. А востребованы Кадышева, Бабкина, все знакомые чудовища попсовый эстрады — вот и весь недлинный список. Это все пропагандистские проекты. Где разумная, культурная, кое на что опирающаяся камерная эстрада, когда в каждом кабаке могли бы петь раскрученные драматические актеры? Вот у него кончился спектакль, а он молод, ему 32 года, и он не прочь заработать 500 долларов — и он хоп! В соседний кабак, где у него маленький оркестр, и он поет, и хорошо поет. Хороший звук, две гитары ему играют. Он поет пять своих песен, пять Вертинского, одну Окуджавы, 500 долларов в карман — и пошел. Этого же нет. И не будет.

— Почему?

— Нет класса. Нет учителей, которые могут себе позволить пойти в кабак. На вино, на закуску, пойти с подругой или с другом. Нет инженеров, у которых есть силы и инженерная профессия в порядке. Нет программистов, которым... ну, допустим, ему целых 45 лет. Но он в порядке, спокоен, свободен, и он идет в кабак, потому что там очень приличная еда, сносная музыка и вино будет французским, а не из Мытищ. Пока не будет качества, которое станет качеством жизни, не будет жизни. Хотя бы эстрады. Я — осколок другого мира, где жили культурные люди. Бедно ели, не то пили, но были культурные люди. Их уже смыло волной. А новая буржуазия — это уже не моя публика. И слава богу, мне не о чем с ними говорить. Они выпишут себе — кто Шер, кто Леди Гагу. Хотя плакаты по Садовой информируют о других лицах и о другой цене.

— А почему так падка публика на сегодняшнюю эстраду? Почему низкопробные исполнители стали кумирами молодежи и в газетах мусолят их нехитрые увлечения? И это — вместо идеалов!

— Идеалы всегда консервативны. Традиции стоят на законах. Закон стоит на конституции. Конституция стоит ну не на полном людоедстве. А тут полное людоедство. И пропагандистские проекты типа Сколково. Простенькие приезды эстрады, но зачем? куда? Нашу, свою сейчас воспитаем. Тут группа "Комбинация". Тут группа "Корни".

— Если сравнить душевный настрой граждан России с жителями других стран?

— Уверяю вас, что у Россиян тут конкурентов нет. Наш страх, страх смерти, еженедельный. Огромная привычка к унижению, полное недержание головы над водой с точки зрения достоинства, всему миру неведомое. У них человеческие страхи — потеря работы, утрата капитала, медицинской страховки, но им до нас далеко. Мы живем в чудовищном, разбойном, абсолютно ничем не пропитанном обществе, будем считать, что обществе. Это что! Мы не сравнимся ни с кем.

— Телевидение намеренно такое, что оглупляет людей?

— Уверена, что да. Это любимый инструмент администрации. Могучий проект. Будь здесь люди сытее, самостоятельные, независимые, будь паспорта не столь красны, зарплаты не так бедны, школы не так ничтожны, больницы не так коррумпированы, да что ж у нас за телевидение было бы! А в условиях, когда ничего нет, получается — это могучий пропагандистский инструмент, равного которому нет. И газет не надо. В мире-то газеты есть! Тот самый средний класс их читает! В Германии, в Чили, в Чехии, да абсолютно везде! Во Франции человек идет утром в кафе, потому что это по деньгам любому пенсионеру и пенсионерке — два круассана, джем, кофе. Все это могут.

Весь мир живет иначе. Чех с пивом открывает газету. Немец с пивом открывает газету. С бокалом вина сидит французская старуха, и она тоже с газетой. Во всем мире газеты делятся на левые и правые. А у нас, вероятно, люди настолько утонули в своих проблемах, что их затягивает болото безразличия.

...Я, слава богу, не телевизионщик и не газетчик. Я даже не артист в подлинном смысле слова. Я просто пишу стихи. Слова у меня в запасе есть. И я верю в могущество слов.

материал: Татьяна Лисина

12 марта 2013