<...>

Из всех полёгших за Россию в глухие тёмные года

у Бога смерти попросили, наверно, многие тогда.

Сибирь, как яблоню, трусили,

в посёлках томских храмы жгли.

Из всех полёгших за Россию мне жальче эту соль земли.

В тайге сентябрьской и апрельской

среди багульника и хвой

лежит в воде священник сельский с отрубленною головой.

Из всех полёгших за Россию – не за понюшку табака,

приснился мне отец Василий, убитый томской губЧК.

Кому по вере и по силе, а он у Господа в паю.

Идёт-несёт отец Василий в холстине голову свою.

И что мне с этой головою, в какую мне сокрыть траву

за Искитимом, Луговою усекновенную главу?

Прости меня, отец Василий, что разумею, но дышу.

У всех полёгших за Россию себе прощения прошу.

Отец Василий, это ты ли? Ты отпусти мои грехи,

мне протяни Дары Святые из замерзающей реки.

Дожди падут, снега растают, где народился – то люби.

Плывёт гусей шальная стая, и нету храма на крови.

Журчит-течёт вода святая по Искитиму и Оби.

Это было первое стихотворение Алексея Ивантера, которое я прочитал, но его оказалось достаточно, чтобы сразу же всем существом "объевшегося рифмами всезнайки" почувствовать, что в нашу поэзию пришёл крупный поэт со своим личным прерывистым задыханием, со своей языковой гущиной и со своей всероссийской отзывчивостью на боль других. Крупность поэта измеряется именно этой болеотзывчивостью. Зная, какой накат изгаляющегося цинизма способны устроить анонимы в Интернете, я даже диву дался, сколько там нашлось хороших людей, которых глубоко тронуло это трепетное стихотворение.

Последний раз такую неожиданную радость открытия испытал я от стихов самарского поэта Михаила Анищенко, найденного с помощью Олега Хлебникова и широко представленного на страницах "Новых Известий". Искренне желаю ему продолжить всё лучшее, что он пообещал нам той публикацией. Между прочим, когда я спросил у Алексея Ивантера, кто на него произвел наибольшее впечатление из новооткрытых поэтов, он ответил: Михаил Анищенко.

<...>

Разумеется, земля русская никогда не оскудеет талантами, но, возможно, рождаться они будут не единым выбросом, а поодиночке. Нам бы только не проморгать их. Ведь поэты – люди живые, беззащитные, а кому не хочется, чтобы его замечали и любили, даже если кто-то особенно колючий и прикидывается, что ему всё равно.

Однажды я имел неосторожность высказаться о том, как низко упал у нас уровень стихов просто от угрожающе нарастающей безграмотности и походя проехался по сайту stihi.ru. Но в ответ получил письмо читательницы, опровергшей меня списком десятка действительно очень неплохих поэтов с этого сайта, в числе которых оказался и поразивший меня Алексей Ивантер, которого я до тех пор, к стыду своему, не замечал, хотя этот поэт выпустил три книжки и печатался в журналах.

Чем же поразили меня его стихи?

Насыщенностью страстями, лихорадочным захлебыванием живой жизнью, обожанием множества людей – от своей няни Марфуши (слава Богу, не перевелись у нас Арины Родионовны!) до нищих бабушек на обочине, продающих яблоки в детских колясках. Его терзает боль и переполняет радость за Россию, и эти чувства сливаются в нем воедино.

Выросший в еврейской семье, где его дедушки и бабушки, со шрамом черты оседлости поперек их сердец, говорили на идиш, он навсегда влюбился в самоцветность русской речи, так что иногда даже заигрывается с нею, культивируя редкие диалектизмы и очаровательные неправильности. Наравне с прямыми родичами Алексей Ивантер с нежностью усыновлённости воспел многочисленную деревенскую родню своей жены.

Не забудем, что и такие до мозга костей русские интеллигенты, как Борис Пастернак и Осип Мандельштам, были евреями, и многие песни, ставшие по праву русскими народными во время Великой Отечественной, были написаны поэтами-евреями.

"Об этом не надо упоминать, – с непонятной для меня сварливостью сказал Константин Ваншенкин. – При чём здесь национальность?", когда я напомнил нашим утробным националистам, что дивная песня "Русское поле", ставшая отечественной песенной классикой, написана двумя советскими евреями – композитором Яном Френкелем и покойной женой Кости поэтессой Инной Гофф.

В отличие от Иосифа Бродского, старательно избегавшего еврейской темы, поскольку он изо всех сил стремился стать наднациональным западным интеллигентом, хотя это у него не совсем получалось, еврейская и русская темы идут в поэзии Алексея Ивантера параллельно, как шли рядом судьбы обоих народов: "ссылки, войны, холода".

На сайтах, где можно найти стихи Алексея Ивантера, крайне скупы сведения о нём самом, а по стихам он предстает разновозрастным человеком, пронзённым болью и татарского нашествия, и Гражданской войны, и раскулачивания, и сталинского ГУЛАГа, и Второй мировой...

Отыскав телефон Алексея Ильича, я поставил ему железное условие – написать о себе, хоть несколько упорядочить бессчётную родню и всё-таки отделить реальную жизнь от поэтической фантазии.

Вот что со скрипом написал этот упрямец:

"Ивантер – это мой отец, Илья Григорьевич, в молодости безудержный фантазёр, а потом физик-ядерщик, проработавший всю жизнь в Курчатнике. Дед мой по отцу – Григорий Самуилович Ивантер, был врачом, как и бабка Бася. Я их не застал. В полтора года мама отдала меня на уход и всяческое оздоровление к бабушке Хане в Ленинград. Бабушка моя была восемнадцатым ребёнком в семье; пять первых детей у моего прадеда Рувима были от первой, умершей жены и 13 от Лии – бабушкиной мамы. Когда Лия умирала, моя мама пришла к ней и пожаловалась на школу, что, мол, Пушкина задали учить, а это было сложно. "Пускин! Пускин – это прекгасно!" – воскликнула моя прабабушка.

Родным языком в семье был идиш. Старшая бабушкина сестра Роха, юрист, была большевичкой. Получив в 1937-м 17 лет лагерей, осталась яростной сталинисткой – так любить негодяев умеют только еврейские женщины. (Если бы только они, было бы ещё не так страшно. – Е.Е.) Выйдя, говорила твёрдо: "Надо же было проверить людей!"

Как-то, уже в 1956-м, мама спросила ее: "Тётя Роха, а что всё же случилось с Кировым?" Она ответила: "Я не могу тебе сказать – ты не член партии". Бабушка Хана вместе с мамой Инной поехали в 38-м году в Павлодар в ссылку. Своим 17-летним сроком Роха, которую я помню как маленькую старушку с железными глазами, обходившую стороной овчарок, спасла сестру Хану и мою маму от Ленинградской блокады.

В семье моего деда жила Марфа Макарова, пришедшая в Москву ещё во время голода в Поволжье. Она воспитала всех наших меньших, в том числе и меня. Без поговорки, побаски, без крестьянского словца говорить она просто не умела. Удивительный крестьянский язык входил в меня в раннем детстве, создавая во мне отдельный языковой и эмоциональный мир.

Когда мне был год, родители развелись. Отца я видел лишь по воскресеньям. Мама, учительница литературы в школе, получила квартиру в Черёмушках.

Была школа, где я плохо учился, потому что глядел на уроках в окно, потом другая.

Потом выгнали за двойки из английской школы, потом была школа хулиганская, дворовая, где жилось мне трудно. Были у меня отдушины – лето с бабушкой Ханой в Литве, и два дяди Володи, которых именовали по-разному: дядя Вова (академик Кейлис-Борок) и дядя Володя (друг маминой молодости литературный критик Владимир Барлас). С последним я играл в шахматы и говорил о поэзии – Блок, Тарковский, Пастернак, Евтушенко, Бродский.

Поступил в МГПИ, откуда меня выгнали со второго курса за заваленный и не сданный "современный русский язык". Возможно, к этому приложило руку КГБ. Ничем умным моя "антисоветская деятельность" отмечена не была, но когда арестовали Ирину Ратушинскую, меня попытались упрятать в психушку. Не вышло, я сбежал на Верхоянский хребет, работал с геологами, пас оленей, потом как-то всё обошлось, и я вернулся в Москву.

Распалась первая, студенческая семья, создалась вторая – с Ольгой. Перебивался случайными работами, мыл окна в фирме "Заря". Вписался в мелкий бизнес. Все заработанные деньги вложил в издание книги С.П. Мельгунова "Красный террор в России". Создал с Алексеем Сосной издательство "Постскриптум". В начале 90-х оно закрылось. Учредил журнал "Аэропарк", который мгновенно трансформировался в КБ легкомоторной авиации РИДА. Наступила моя десятилетка проектирования лёгких самолётов. Но и это время кончилось. Где-то работаю, чем-то живу. Но лет с сорока вся эта событийная сторона существования – кто-где-когда – перестала казаться важной. Важными стали стихи. Долго ли так будет? Не знаю.

Евгений Александрович! Не мучайте – не могу больше о себе писать..."

Любопытно, что эта автобиография подписана не как-нибудь, а по профессиональной привычке, видимо, с указанием должности: генеральный директор, только вот чего директор – не сказано.

Но раз уж Алексей Ильич взмолился о пощаде, допытываться не буду. Просто задам себе вопрос: а если поэзия для кого-то становится смыслом жизни, можно ли сейчас в России "жить стихами"? Конечно, можно. Ещё есть те, кто так и живёт. А можно ли прожить на стихи? На это ответят лишь будущие поколения, если не потеряют счастья жить стихами и не забудут завещание Булата Окуджавы:

Берегите нас, поэтов, берегите нас.

Остаются век, полвека, год, неделя, час...

В добрый час, Алексей Ивантер!

(Фото Киры Крегер)

Из антологии Евгения Евтушенко "Десять веков русской поэзии"

(Первоисточник: "Новые известия", 22 апреля 2011 года )