Виртуальная выставка Натальи Строковой

"ПОЭТЫ ЭТОГО СООБЩЕСТВА — ГОРАЗДЕЕ"

n_strokova

Многие в Красноярске не отождествляют журналиста Владимира Фриденберга и автора-исполнителя Владимира Чижа. "Чижи" — это московский дуэт авторской песни, лауреат Грушинского и многих других фестивалей. Впервые они приехали в наш город с агитпоездом ЦК ВЛКСМ лет семь назад. Сколько раз за эти годы выступали они на нашей сцене, сосчитать сложно. Им настолько полюбилась наша публика, что Володя (он старший и потому более решительный) переехал сюда раз и навсегда.

Вообще славились Чижи собственным исполнительским почерком, великолепным артистизмом и легкостью. Считалось, что в исполнении "ХОХМ" они непревзойденны. В сводных концертах их выпускают "под занавес", потому что "взять" зал после них трудно.

Амплуа — вещь прилипчивая. Поэтому, когда однажды они начали петь: "И была у мальчика подружка на шее, Анька-хипушка..." — зал грохнул в предвкушении. Когда же Чижи выдохнули последние слова: "и хлынула флейтой кровь", онемевший зал не шевельнулся...

Это был речитатив для дудки Геннадия Жукова, барда из Ростова-на-Дону. В Красноярске впервые услышали это имя. А Чижи неотвратимо меняются — их репертуар теперь насыщен сложной философией поэзии Жукова.

Многие "каэспэшники" вздыхают о прежних горластых, веселых Чижах. Но все больше людей, которые приходят услышать в их исполнении Жукова. Это то, что касается Красноярска. Что касается России, — Жукова везде слушают, поют и, как утверждает молва, запоминают это имя навсегда. Основная черта творчества этого барда — суггестивность. Этот психологический термин означает внушение, молитвенное воздействие.

Сейчас, когда в Красноярске прошли авторские концерты Геннадия Жукова, показалось интересным послушать "первоисточник" этого автора в нашем городе — Владимира Чижа.

Я думаю, что такое авторская песня, рассказывать не надо. Ее запрещали, возносили, потом опять начинали травить. Но вольный народ КСП (клуб самодеятельной песни) пел собственные песни всегда, это образ мышления, образ жизни — зараза, словом. Запретить эту вольную жизнь просто невозможно. Тогда КСП решили организовать. Клубами самодеятельной песни стали заниматься горкомы комсомола, парткомы, идеологи, учреждения культуры.

В это бурное время легализации и был объявлен первый всесоюзный семинар КСП. Собирались руководители клубов авторской песни. Я, хоть и был командиром одного из московских клубов, функционером то есть, все-таки полагал, что люди будут петь, а не только решать оргвопросы. Но семинар показал: руководители клубов не-посредственно к творчеству имеют малое отношение. Народ не пел, а разговор вел: фестивали-библиотеки-фонотеки... Не было даже традиционных вечерних песен.

Как бездарно прошел один день, другой. В один из дней в чайной продолжался все тот же разговор — как же лучше заорганизоваться. Входит мужик какой-то, совершенно инородный, шарф километровый вокруг горла намотан — хип, словом. Сразу понятно, что человек он здесь случайный, не наш. Налили ему чаю, сидит молча, чай пьет, разговоры слушает. А разговор крепчает: бардов надо так принимать, так организовать... Он послушал-послушал:

— А можно, я скажу?

— Ну, говори, если есть что,

— отвечает ему искушенная

в авторской песне братия.

И он начинает:

Как было просто в прежние века:

Отцы духовные пеклися о морали,

Кресты страшенные высоко задирали

С навеки приколоченным Христом.

А милые, но грешные поэты

С весталками кутили до рассвета...

И дальше:

Зачем же нас в один котел смешали —

Поэтов и блюстителей морали?

Мы затеваем словно постирушку

Занудную, как проповедь, пирушку.

Мы все, честно говоря, рты пооткрывали от столь точно и просто выраженного отношения ко всему происходящему. Смотрим ему на грудь, где висит карточка участника, и читаем: Геннадий Жуков. Ростов-на-Дону. А он допил чай и ушел.

Через несколько дней где-то на этаже в этом совершенно шикарнейшем комплексе ЦК ВЛКСМ слышу — гитара. Я туда. В великолепном гостиничном коридоре под лакированными дверьми на полу сидит этот самый Гена Жуков (он просто ключ от номера ждал) и поет сам себе: "И была у мальчика дудка на шее..."

Знаете, как реагирует зал на этот "Речитатив для дудки" — сначала смех, а потом мороз по коже. Меня, сколько я ее пою, всегда удивляет реакция первого слушания — она одна у всех. И у меня была такая же. Сел я напротив на комсомольские ковры и подумал: вот это сила.

Тот год (1987) был для нас с братом очень плодотворным: наш дуэт впервые выступал на грандиозном празднике авторской песни вместе с маститыми бардами; нас включили в состав всесоюзного агитпоезда; мы стали лауреатами Грушинки; выступали в Приморье. Впечатлений и встреч масса. Но появление Жукова стало самым ярким приобретением того года. После тех двух коротких встреч я начал искать записи его песен. И безрезультатно.

В Москве очень популярны домашние концерты бардов. И по иронии судьбы я узнаю, что не где-нибудь, а в квартире нашей сестры намечается такой концерт "какого-то Гены Жукова". Все что он тогда показал, резко отличалось от канонов КСП: это, в первую очередь, усложненные стихи, абсолютно нестандартный музыкальный рисунок, непри-вычное оформление песен. Ничего подобного никогда нигде я не слышал.

Как тогда я благодарил человечество за великое изобретение — магнитофон. Слушать авторскую песню с серьезной поэзией всегда огромное напряжение. А тут за час он нагрузил так, что я потом год делал открытия, слушая одно и то же. Жуковское творчество не просто мне соответствовало, совпадало со мной. Я нашел то, что еще даже не сформулировал для себя, что жило внутри на уровне ощущения.

Я понимал, что не смогу это петь, не потяну. Философские песни петь со сцены — каторжный труд для исполнителя, их всегда пели в узком кругу. И нужно было что-то в себе понять, пережить, чтобы дать себе самому право петь Жукова со сцены. Да еще с братом уравновеситься, ведь в своем кругу эти песни мы пробовали петь. Но по одному, потому что выбирали каждый свою грань. А ничего другого уже не пелось. Поэтому честно говорю: профессиональный рост дуэта был определен Жуковым.

Наша мама говорила: "Чижи, вы просто заболели. Есть же что-то, кроме Жукова, другие поэты, другой взгляд на вещи. Когда же перед Норильским фестивалем мы стали готовить "Легенду о Пане", а работали мы на "нейтральной территории" — в доме родителей, — она долго наблюдала, как мы мучаемся. Мы спотыкались, злились друг на друга, хотелось все бросить, потому что не было единого понимания.

Мама послушала-послушала, "потом откуда-то из старый журналов достала врубелевского "Пана", повесила на стену нам перед носом и велела: смотрите. Мы уставились на этого монстра: тайная сила, изломанность какая-то. И произошло включение: "В полночь, когда вьюга выла и мела, звонарю подруга старца родила..." А мама-то, оказывается... Она точно уловила, чего мы в Жукове недопонимаем. Вот тебе и другой взгляд на вещи!

И, наконец, нас просто однажды представили Жукову и заставили спеть ему его же песню. По забавному совпадению спели мы "Речитатив для дудки". Мы с тринадцати лет на сцене, и Жуковские песни в разных залах с успехом показывали десятки раз. Но я никогда в жизни так не волновался.

Жуков послушал, кивнул и сказал мне: "Едем в твой Красноярск. Программу будем делать втроем". Это было два года назад. Программу мы сделали за ночь. А я понял, что в творческом плане этот автор меня устраивает потому, что он недостижим для меня. И непостижим.

Бытует мнение, что мы и так загружены по жизни, к чему еще сложности в песнях, в книгах? К чему читать Достоевского, когда и так жизнь, как преступление и наказание? Жуков же нагружает какими-то вселенскими проблемами, заставляет пахать и голову, и душу. Но ведь горечь-то его — жизнеутверждающая. Когда я пою Жукова, я не чувствую себя несчастным и горьким. Я чувствую свою силу.

Записала Вера СЛАВИНА Красноярск. 1990 г.