Статью о песнях Михаила Анчарова я мог бы написать лет тридцать назад. Тогда-то в конце 50-х – начале 60-х всё и начиналось. Еще не появилась в обиходе научная дефиниция "авторская песня", довольно бессмысленное, на мой взгляд, обозначение (остальные песни анонимные, что ли?), но ут-вердившееся... И Алла Гербер еще не обозвала певцов-неформалов бардами, будто они скандинавы какие-то. Но уже бесшумно проехал по Москве "Синий троллейбус", "последний, случайный", уже закачался над кроватками "Бумажный солдат", дальновидные ценители записали первые песни Бу-лата Окуджавы на катушечные магнитофоны. А больше почти ничего и не было. Хотя уже настраивал гитару двадцатидвухлетний Володя Высоцкий, и Александр Галич готовился к исполнению своей гра-жданской миссии...

Но песни Анчарова уже были, и я их знал, потому что дружил с Михаилом. Еще не все, правда. Он сочинял их года до шестьдесят пятого, шестьдесят шестого... Потом перестал. Может быть, потому, что окончательно перешел на прозу. А может, не захотел быть одним из многих. Но и в 59-м, 60-м, 61-м уже нетрудно было разглядеть особенности его стиля. Я мог бы стать первооткрывателем, засви-детельствовавшим рождение нового вида искусства (разве что Вертинский был предтечей), выявить основные черты авторской песни, возможно, даже подыскать ей другое определение. И вовсе не по-тому мне удалось бы сделать столь фундаментальные филологические открытия, что я высоко оце-ниваю собственную прозорливость задним числом. А потому, что все эти черты уже существовали в песнях Анчарова. Именно он был первооткрывателем. Его не с кем было сравнивать. Теперь сравне-ния напрашиваются, хотя я все-таки их намеренно избегаю.

Но, увы, тогда я такой статьи не написал.

А вскорости они появились чуть ли не одновременно, как грибы с разноцветными шляпками. Видно, подошел срок. И Окуджава, и Высоцкий, и Галич, и Визбор, и Матвеева, и Ким... Этот удивительный феномен, распространившийся с быстротой лесного пожара, многократно воспет и исследован. Мно-гократно обруган. Но все-таки придется еще раз вспомнить, какие силы, какие социальные духи вы-звали его к жизни.

В начале 60-х годов разные области нашего искусства испытали прилив вдохновения. Поэзия Евту-шенко, Вознесенского, Ахмадулиной, кинематограф Тарковского, Хуциева, Мотыля, фантастические романы Стругацких, драматургия Володина, Гельмана, Шатрова, "Современник" Ефремова и люби-мовская Таганка, скульптуры Сидура и Неизвестного (все это вытолкнуто на свет Божий той же могу-чей пружиной, что и песни Окуджавы, Высоцкого, Галича. Нетрудно заметить, что судьба многих из названных и неназванных здесь талантливых людей была печальной, иногда трагической. Любое инакомыслие, порою вполне невинное, но не утвержденное свыше, вскоре стало жестоко преследо-ваться сусловскими егерями. Нельзя не признать: им удалось проделать основательную работу, им удалось-таки на много лет загасить искренние прорывы, которыми были охвачены шестидесятники...

Фантастические произведения часто строятся по формуле: что было бы, если бы... Так вот: если бы нравственная атмосфера, возникшая в те годы у самой динамичной части нашего общества, у моло-дежи была бы понята и поддержана, то, может быть, мы давно уже выбрались бы из пропасти. Но не нашлось таких сил. Восторжествовали угрюм-бурчеевы, на два десятилетия загнавшие страну в бо-лото застоя. И разве что самодеятельная песня могла себе позволить совершенно не считаться с ни-ми. Она была особа независимая, она не нуждалась в разрешениях, она обходилась без реперткомов и главлитов и тиражировалась в удовлетворяющем спрос количестве магнитофонным самиздатом. Поэтому ей чаще других удавалось говорить правду.

Из утверждения: в песнях Анчарова предвосхищено многое, получившее бурное развитие в даль-нейшем, необязательно делать вывод, что они оказали решающее воздействие на это самое разви-тие. Анчарову не довелось выступать перед многотысячными аудиториями, он не собирал полных стадионов, и песни его знали хуже других, отнюдь не более даровитых сочинителей. Может быть, он опередил свое время.

Между прочим, так происходило не только с его песнями, Михаил был человеком разносторонних способностей. Не только военный переводчик (и не с какого-нибудь, с китайского) по первому высше-му образованию, не только живописец по второму высшему, не только поэт, композитор и исполни-тель, не только прозаик и драматург, он, например, еще и киносценарист. В скромной по постановоч-ным эффектам картине "Иду искать", поставленной И. Добролюбовым в 1965 году, они с А. Агранов-ским первыми создали обобщенный образ конструктора космических ракет, сыгранный Георгием Жженовым, образ куда более человечный и привлекательный, чем аналогичная фигура в помпезном и, по-моему, фальшивом "Укрощении огня". Безусловного успеха Анчаров достиг в своих повестях, но ведь и они тоже выросли из корешков его поэзии, неслучайно одна из повестей названа строкой из песни ("Этот синий апрель").

Анчаров предчувствовал многие будущие настроения. Хотя и не все. У него, скажем, совсем не было лагерной темы, разве что мимоходом промелькнуло: "Не чересчур ли много вас было, штрафни-ков?". Но зато у него впервые возникла совершенно нетипичная для советской песни и, пожалуй, для всей советской литературы тема маленького человека, которая через некоторое время с такой силой прозвучит в "Матренином дворе" Солженицина, в кассиршах и тонечках Галича. В сталинское и по-слесталинское время одна из главных гуманистических традиций русской литературы оказалась от-брошенной. Официально советскому человеку не полагалось быть маленьким. Образы нуждающих-ся, несчастных, сверхтерпеливых, униженных исчезли из литературы, одновременно из жизни исчез-ли милосердие, доброта, жалость, милость к падшим...

Героями песен в те пахмутовские времена были исключительно "комсомольцы-беспокойные серд-ца", которые "расправив могучие плечи", шествуют "солнцу и утру навстречу" (1-й раз (В.Р.) и "все доводят до конца". Невозможно представить, чтобы на официальной эстраде прозвучало бы обжи-гающая душу песня о безногом инвалиде войны ("Девушка, эй, постой!". Современные молодые лю-ди никогда и не видели этих горемык, которые привязывали себя ремнями к маленькой, сбитой из до-сок площадке на четырех шарикоподшипниках и передвигались, отталкиваясь руками с помощью де-ревянных колодок, похожих на штукатурные затирки.

Осенью – стой в грязи,

Зимою – по льду скользи...

Об этом петь? Об этом песня? Как и проникнутые глубоким сочувствием песни об изломанных судь-бах "босявки косопузого" (цыгана Маши, погибшего на волжской высоте, затурканного психа, который не отдавал санитарам свою пограничную фуражку, послевоенных девчонок, вынужденных "капрон свой стирать в лоханке"?.. И даже очень-очень "главный чин", начальник автоколонны, персонаж одной из лучших песен Анчарова "МАЗ", герой труда по всем газетным стандартам, обрисован со-всем не по-газетному... Право же, наши трудяги заслужили лучшую участь, чем щедро представлен-ные в их распоряжение замызганные забегаловки, случайные спутницы и непременные "полкило" водки. Вроде бы – ни единой жалобы, но из каких-то подтекстовых глубин возникает щемящая партия человеческого одиночества, ничем не заполненной душевной пустоты.

Может быть, именно в "МАЗ"е сильнее всего проявилось умение автора слиться с героем, загово-рить его языком, "схватить" присущую только ему лексику. Этим приемом впоследствии будет вирту-озно пользоваться Высоцкий, который никогда не был альпинистом, но как никто другой проник в пси-хологию восходителей. То же самое можно сказать про его песни, спетые как бы от имени спортсме-нов, солдат, пилотов и так далее.

Я не хочу сказать, что среди множества песен, сочиненных профессиональными песенниками, не бы-ло человеческих, трогательных, мастерски сделанных. Были, конечно. Особенно те, которые "про войну". И все же по самым главным показателям песня, звучащая из репродукторов, лгала:

Я другой такой страны не знаю,

Где так вольно дышит человек...

Это была бы замечательная фраза, но и я не знаю в советской поэзии более страшных строк, ведь мы помним, что она была написана аккурат во второй половине кровавых тридцатых...

Самодеятельная песня не сосредотачивалась только на социальных язвах, только на репрессиро-ванных, на униженных и оскорбленных... Она их не чуралась, но в ней тоже заключалось мощное ро-мантическое начало. Лирический герой Анчарова отнюдь не ущербная личность. Это добрый, силь-ный, способный на решительные действия человек, не святой ("где ж ты святого найдешь одного, чтобы пошел в десант?"), но прочных моральных устоев. Он законченный идеалист, в том смысле, что у него есть определенный, ясный идеал. От канонизированных героев песен, которые все время плывут "навстречу утренней заре (2-й раз) — В.Р.) по Ангаре, по Ангаре", лирический герой Анчарова отличается, так сказать, своей неангажированностью, он романтик, но не гигантских плотин, он ро-мантик души. Его сила в уме, в душевном шарме, в незыблемости принципов. Совершенно несо-мненно – он интеллигент. Героями наших песен часто становились солдаты, комбайнеры, шахтеры, летчики, что же касается работников умственного труда – что-то не припоминается. Не заслужили, видимо. Мыслимо ли себе представить, что в текстах "нормальных" песенников появилась строка типа "Пора Эсхила путать с Эмпедоклом". Большинство из них, прежде всего, спросило бы: "А кто это такие?" И в дальнейшем самодеятельная песня резко отступала от традиционных углекопов.

Солнцу навстречу выйдем (3-й раз – В.Р.),

Шире и тверже шаг,

Мир коммунизма виден

С вышек донецких шахт...

Это мажор официальный...

Мы саперы столетья!

Слышишь взрыв на заре?

Это кто-то из наших

Ошибся...

Тоже своего рода мажор, но между ними две большие разницы.

Конечно, вовсе не обязательно делить героев по образовательному цензу. Я ничего не имею против запевал любой профессии и любого ранга. Возражать надо только против картонных хороводов. А так, что ж. Пусть сочиняют песни и деревенские, и городские поэты, запретных областей не должно быть, но есть так много общих тем, от которых не откажется ни один песнетворец. Любовь, допустим. Но ведь и любят разные лирические герои по-разному, и чувства свои высказывают непохожими сло-вами. Для анчаровского героя любовь – это шквал, землетрясение, лавина. И счастье, и разлуку он переживает так же интенсивно, как и все остальное.

И стала пятаком луна –

Подруга полумесяца,

Когда потом ушла она,

А он хотел повеситься...

И еще одно резко выраженное начало вылезает на первый план в песенной лирике Анчарова – анти-мещанское. Его герой ненавидит обывательщину яростно, можно сказать, физиологически. В этих местах обычно целомудренная муза Анчарова готов взорваться любой грубостью. Основные черты лирического героя анчаровской лирики полностью перешли уже не в лирических, а в настоящих геро-ев его прозы. В первую очередь, в самых любимых, таких, как Гошка Панфилов (Памфилий), да и во всех остальных тоже. Когда я впервые читал повесть Анчарова "Теория невероятности", то удивлял-ся, откуда мне так хорошо известны ее действующие лица, я заранее знал, как они поступят в той или иной ситуации и чем вся история закончится. Потом понял: из песен. Проза, конечно, заземляет взвихренные поэтические декларации, в ней нельзя ненавидеть мещанина вообще, а только конкрет-ного дяденьку с постоянной пропиской, там нельзя любить чернооких красавиц вообще, а надо реаги-ровать на женщин с именем и фамилией, там недостаточно заявления, что нам-де все по плечу, а требуется доказать это. И герои Анчарова доказывают. Я, например, не помню, чтобы где-нибудь ли-тературный герой предлагал свое решение вековечных проблем, как это мимоходом проделал герой "Самшитового леса" с великой теоремой Ферма, пусть даже хулиганским с точки зрения математиков способом.

А теперь вернемся к лирическому идеалу. То там, то здесь в стихотворениях Анчарова возникают об-разы прекрасного мира, хотя и нельзя сказать, что этот мир отличается чрезмерной государственной или социальной определенностью. Пожалуй, его главная примета – синие небеса. Словно в нашей жизни так уж никогда и не бывает чистого неба. А вот, поди ж ты, мы хорошо понимаем, что поэт име-ет в виду другую, недоступную нам синеву:

Там по синим цветам

Бродят кони и дети,

Мы поселимся в этом

Священном краю.

Там небес чистота,

Там девчонки, как ветер,

Там качаются в седлах

И старые песни поют...

Да, там обязательно должно быть что-то старинное (песни, корабли). Как у Грина, со стихов которого и начался Анчаров-песенник еще в восемнадцатилетнем возрасте. Грин выдумал Лисс и Зурбаган, Анчаров выдумал блаженное село Миксуницу, что вовсе не означает, будто таких населенных пунк-тов нет на свете. Ведь этот мир не географическая точка, а состояние души. А следовательно, там может поселиться каждый. Без документов. Его осколки беспорядочно разбросаны в реальной дейст-вительности, их можно отыскать, при желании, конечно, и это делает анчаровскую романтику не бес-почвенной. Даже если станет совсем тошно, надо только напомнить себе:

...Спокойствие, мальчики!

Еще не сказаны все слова...

Часто встречаемое в стихах Анчарова слово "красота", это просто сокращенное обозначение того самого идеала, на верность которому присягают герои Анчарова. И когда человек находит осколок прекрасного мира или (что тоже самое – когда он встречается с настоящей красотой), то с ним проис-ходит чудо: маленький человек может стать большим, даже великим, как это и случилось с героем "Песни об органисте". А разве "Баллада о танке Т-34" не о встрече с той же красотой, не о том же превращении малого в великое, страшного в милосердное? Рядовой, можно сказать, "маленький" танк превращается в огромный символ любви, "смертию смерть поправ".

Нельзя требовать от одного поэта, чтобы он выразил всю правду своего времени. Полный духовный портрет способна дать только поэзия в целом. Но целое состоит из частей. И каждое стихотворение может представлять ценность, если, разумеется, оно написано искренне, честно и талантливо.

Поколение Анчарова, наше поколение, наверно нельзя назвать счастливым, а впрочем, может быть, и можно. И мы для чего-то понадобились истории.

Наш рассвет был попозже,

Чем звон бубенцов,

И пораньше, чем пламя ракеты,

Мы не племя детей,

И не племя отцов,

Мы цветы середины столетья.

Кто это мы? Мы – это те, чья юность или по крайней мере отрочество, сознательное детство совпали с Отечественной войной. Андрей Битов как-то съязвил: мол, наше поколение несколько переэксплуа-тировало свое военное детство. Что поделаешь – более героического времени на нашу долю не вы-пало. Зрелость началась после ХХ съезда КПСС. Наверно, мы последнее поколение, которое еще верило, что старые ценности пригодны к употреблению, хотя и требуют серьезного ремонта, и пер-вое, которое на собственном опыте убедилось в том, что ремонт-то нужен капитальный. Наше поко-ление выдвинуло немало талантливых художников, в творчестве которых оно осмысливало самое себя и свое время. Должно быть, преимущество Михаила Анчарова было в том, что он до поры, до времени не помышлял о публикации своих стихов, и ему было проще, чем другим, сказать в них все, что он хотел.

Всеволод РЕВИЧ

P.S. Это небольшое добавление я начну почти с такой же фразы, которой начинается и сама статья. Она могла увидеть свет лет десять назад. Написанная в конце 80-х годов как предисловие к сборнику песен Анчарова, так и не вышедшего из печати, она и сама была отражением взглядов, владевших нами в годы, еще не успевшие превратить слово "перестройка" в ругательное и даже внушавшего определенные надежды, точно так же, как песни Анчарова и его коллег отразили то, теперь уже дои-сторическое время, когда главную ноту в общественной жизни страны задавал замечательный народ, которых вскоре стали называть шестидесятниками. Сейчас эту старую статью – к моему глубокому удивлению – решили опубликовать, и мне, разумеется, предложили пересмотреть ее и добавить все, что я сочту необходимым. Перечитав статью, я решил, что делать этого не буду. Мне показалось, что сегодняшними добавлениями я могу ее только испортить, лишить признаков того времени, когда она писалась. К тому же я не нашел в ней мыслей, от которых хотел бы сегодня отказаться.

Конечно, если бы я взялся за такую статью заново, я написал бы другую, может быть, более глубокую статью. Прежде всего, я не утерпел бы и вступил в спор с нынешними критиками шестидесятников. Нынче модно шпынять их за мнимые и действительные заблуждения и промахи. Тонкая издевка про-скальзывает даже в выступлениях тех молодых авторов, которые с симпатией, не исключено, что ис-кренней, относятся к своим предшественникам. Они жалеют нас, убогеньких, всерьез собиравшихся строить социализм с каким-то там человеческим лицом, когда теперь любой недоумок знает, что вся-кий социализм – чудище обло, озорно, огромно, а уж лаяй-то, лаяй, не хуже озверевших овчарок из лагерной охраны. Нет сомнений, что они сегодня знают и понимают значительно больше, чем мы знали и понимали тогда. Но вот молодой критик утверждает, что поэта, который бы принес в редак-цию стихи со строками "Женщина, Ваше Величество" или "Надежды маленький оркестрик под управ-лением любви" никто бы всерьез не воспринял. Да? Если это и вправду так, если не осталось юно-шей и девушек, которых бы трогали за сердце песни Анчарова, Окуджавы, Высоцкого, Галича, то, должно быть, в нашей жизни действительно что-то непоправимо надломилось, и остается лишь пога-сить фонарики и углубиться в тьму пещер. Но неправда это, неправда, и у меня есть основание так утверждать: я видел лица людей, которые приходят ежегодно к могиле Высоцкого, я заглядывал в глаза тем, кто в дождливый майский вечер заполнил Трубную площадь, чтобы поздравить Окуджаву с его семидесятилетием. Если бы наши президенты, министры, депутаты почаще глядели бы в глаза именно таким людям... И молодые "сердитые" критики тоже.

Я не настаиваю, что молодежь должна принять только наши ценности. Но и наши тоже, иначе возник-нет опасный разрыв. Да и помимо того, я подозреваю, что разрыв между нами не столь уж велик, как это пытаются доказать некоторые бойкие вертихвостки от журналистики, которые не понимают, что самим своим существованием, самой возможностью свободно высказывать свои мысли, даже непра-вильные, они обязаны той трудной борьбе, которую вели шестидесятники. Их тогда еще не пускали в политику, и они сражались куплетами своих песен, строками стихов, страницами книг. Я не вижу ино-го выхода и иного спасения, иначе как в возвращении к надеждам и идеалам. Не в буквальном смыс-ле к идеалам шестидесятников, а к непреходящим общечеловеческим ценностям, о которых шести-десятники в советской литературе после долгих лет замалчивания заговорили первыми, а Михаил в своих песнях так и просто самый первый.

Вероятно, в сегодняшней статье я бы не смог уйти и от разговора о творческой эволюции самого Ан-чарова. Я ведь затронул только первые годы его творчества, а его дальнейший путь был не всегда ровным.

Он был истинным родоначальником авторской песни, которая стала неотъемлемой приметой 60-х годов, причем очень неожиданной приметой, как и фантастика, к которой, кстати, Михаил тоже при-ложил свою руку. Но наивно думать, что шестидесятники представляли собой единый монолит. Анча-ров находился на радикально-романтическом фланге. Может быть, в его позиции было немало пре-краснодушия, но я бы не стал его за это упрекать. Если бы в жизни не было бы ожидания алых пару-сов, то насколько она была бы унылее. (Недаром Грин был любимым писателем Михаила).

Какое-то время он был не одинок, однако страна вползала в непроглядный туман застоя, и оптимизм многих подвергся тяжелым испытаниям. Наиболее непримиримые оптимисты оказались за границей. Но Анчаров не хотел сдаваться. Я не осмелился бы утверждать, что занятый им блок-пост был со-оружением, отгораживающим автора от действительности, думаю, что в его собственном представ-лении он находился на переднем крае. Однако грань, которая отделяет оптимизм от бодрячества, очень тонка, и незаметно для себя он, хотя и на недолгое время, пересек ее, чем и объясняется не-удача двух его телесериалов, о которых, к счастью, все давно забыли. Сами по себе спектакли не за-служивают того, чтобы о них горевать, но мне крайне жаль, что Михаил, включив в них свои песни, дал себя уговорить, чтобы музыку к ним написал профессиональный композитор (Дашкевич, кажется), с моей точки зрения, безнадежно их погубивший, совершенно не поняв анчаровского духа, не проник-нувшись им. А ведь это была наиболее обширная аудитория его песен, и не из-за плохой ли музыки она, как бы это сказать, пропустила песни Анчарова мимо ушей. Потом они, правда, звучали в пре-красной передаче Н. Болтянской на радио "Эхо Москвы", вышли в авторской записи... Но все же мне кажется, что его песни знакомы незаслуженно малому числу людей. Если я ошибаюсь, тем лучше.

А статья... что ж, пусть статья останется свидетельством тех времен, когда надежд было больше, а разочарований меньше, и еще хорошо помнились годы нашей молодости, когда мы увидели, как из-под земли пробиваются еще нежные лепестки первых ростков свободы.

В.Р.