Термин Round–robin, дословно означающий "переплетенные в обруч ленты", в иных энциклопедиях трактуется как письмо к одному адресату, подписанное несколькими корреспондентами. Речь идет о порядке подписания коллективных петиций, при котором подписи располагались кружком с тем, чтобы было невозможно найти автора или зачинщика, поставившего подпись первым, своеобразная круговая порука.

О, если бы я имел возможность тогда, в середине 70–х, заглянуть в бездонные кладовые интернета и отыскать ссылку на термин Round–robin, то уж наверняка не писал бы сейчас эти воспоминания.

9 октября 1976 года в Минске на сцене Дома кино состоялся концерт бардовской песни. Это было прощальное выступление членов клуба "Криница", среди которых был и я. Клуб закрывался, поскольку, по мнению тогдашних официальных властей, давно себя изжил. Был он формально ни при ком не зарегистрирован, а значит, никому и не подчинялся. Его как бы не существовало на бумаге, хотя группа молодых людей, любящих поэзию, еженедельно собиралась с гитарами на одной из минских квартир.

Прощание с "Криницей", как выяснилось позже, решили сделать поучительно–назидательным. Было решено не просто отправить клуб на заслуженный отдых, как "устаревшую" субмарину под звуки марша "Прощание славянки", а публично потопить ее в родной гавани по причине творческой, а главное, идеологической несостоятельности.

Кстати, концерт, о котором идет речь, был загодя внесен в план мероприятий Дома кино, и стрелочник в лице скромного методиста, поднимающего шлагбаум для сомнительных исполнителей, был, по–видимому, заранее определен.

В те годы минский Дом кино располагался в замечательном историческом сооружении — костеле Святых Симеона и Елены, воздвигнутом в 1910 году в стиле романской и готической архитектуры и благодаря своему "модерновому" красному кирпичу называющемся в народе Красным Костелом.

Одно из его помещений когда–то было превращено в небольшой концертный зал при Доме кино и явно не предназначалось для светских бардовских песнопений. Оно было гулким, что делало слова не сильно распевных песен малоразборчивыми.

Тем не менее выступать в таком зале было очень торжественно. Любая песня приобретала значимость и величие.

Сегодня этот концерт вспоминается мне как одно из самых ярких и радостных событий. Переполненный зал, улыбчивые лица зрителей, аплодисменты, которыми в равной мере одаривались все выступающие артисты. Это был настоящий праздник братства и единения близких душ.

Звучали песни Булата Окуджавы и Юрия Визбора, а также собственные сочинения молодых белорусских бардов.

Помнится, кроме лирических песен, исполнил я в концерте и пародию на "Песню старого дома", написанную приятелем по клубу Евгением Израильским. Причем использовал я для пародии известную окуджавскую мелодию "Надежды маленький оркестрик". И были там такие слова, произнесенные как бы в ответ на монолог старого дома, который долгие годы верой и правдой служил людям, а теперь был назначен ими на слом из–за надвигающихся новостроек:

Когда внезапно возникает

Шум, превратившийся в содом,

Я вижу, сволочи ломают

Еще вполне приличный дом.

Они его чугунной гирей

По пролетарской бьют спине...

Надежды, где ж вы, дорогие?!

Все, как в заправдашной войне!

Прозвучала эта пародия в концерте сразу же вслед за авторским исполнением и вызвала веселую добродушную реакцию зрителей.

"Но пришла беда, откуда не ждали..." Прямо как у Аркадия Гайдара из его сказки про Мальчиша–Кибальчиша.

В общем, спустя какое–то время выяснилось, что на партийном бюро рассматривался факт вопиющего ЧП с названием "Злостные клеветнические выпады против советской действительности со сцены Дома кино" и что главного виновника этого безобразия — простого советского методиста исключают из рядов Коммунистической партии. Оказалось, в зрительном зале сидел и некий мальчиш–плохиш, который буквально запротоколировал все эти "клеветнические" выпады.

И решили мы: все те, кто выходил тогда 9 октября на сцену, написать письмо в Министерство культуры родной республики и попытаться сказать слова в защиту ни в чем не повинного человека, а заодно и свои песни как–то отстоять, коль уж на них упала тень.

Письмо у нас получилось эмоциональным, с этаким комсомольским задором. Вот ей–богу верили мы, что разберутся в нашем деле серьезные люди, наделенные особыми полномочиями, и даже встанут на нашу сторону, поскольку правота всегда должна побеждать.

Подписывать письмо мне выпало первому, поскольку из всех "выступальщиков" того концерта я обладал, по мнению друзей, самым благозвучным должностным именем. Ну еще бы, старший ревизор–инспектор Министерства финансов БССР! Эта должность звучала куда значимее, чем, скажем, лаборант НИИ органической химии или студент физмата БГУ, не говоря уже о каком–то временно неработающем поэте...

И ушло наше послание по почте в виде заказного письма и вскоре вернулось на мой домашний адрес с более чем уважительным ответом. К моему искреннему изумлению, обращались в этом письме лишь ко мне в единственном лице и заверяли, что все изложенные факты будут самым тщательным образом проверены. Но не успел я даже перевести дух, как был вызван на ковер к заместителю министра финансов, который возглавлял партийную организацию нашего учреждения. И это несмотря на то, что я был всего скромным комсомольцем, даже не мечтающим о приеме в славные ряды КПСС.

— Послушай, писатель хренов! — добродушно сказал мне строгий заместитель министра. — У тебя в голове — мозги или опилки? Какого лешего ты коллективные бумаги подписываешь? И главное, чего первым норовишь подпись тиснуть? Отца бы пожалел хоть. Он же у тебя — член партии...

Я неожиданно представил своего папу, ветерана Великой Отечественной войны, у которого отнимают его драгоценный партийный билет. И мне стало не по себе.

Увидев мои насмерть перепуганные глаза, замминистра смягчился и почти по–отечески напутствовал: "Ладно! Иди! Своих мы в обиду не дадим!"

Через день мне вновь позвонили. На сей раз — вызов на беседу в райком партии. Там два добрых молодца неопределенного возраста стали пытать меня конкретно по текстам песен, прозвучавших в концерте. Самое удивительное, что моими сочинениями они не интересовались. Возможно, вопросы по моему творчеству задавались кому–то другому.

— Скажите, Борис Семенович, — обратился ко мне один из молодцев, — а что вы думаете по поводу гражданина Израильского и его, так сказать, произведения "Песня старого дома"? Не кажется ли вам, что строки: "Мне б до нового рассвета простоять и продержаться..." — это призыв к революции?

Я поднял глаза, надеясь увидеть улыбку на устах вопрошавшего. Увы, со мной не шутили. Мне цитировались вырванные из контекстов стихотворений фрагменты песен, ставшие грозным оружием в руках обвинения. Досталось и Булату Окуджаве, песня которого также прозвучала в концерте.

Не все ль равно: какой земли касаются подошвы?..

...И руку кто подаст в беде — товарищ или враг?..

— А это что? — без намека на улыбку спросили меня в райкоме. — Также позиция членов вашего клуба?

Я покидал кабинет с чувством обреченности. И уже понимал, какой ответ придет мне по почте после проверки всех изложенных фактов.

С тех пор прошло 34 года. Но и сегодня я вспоминаю эту историю с чувством горечи. Впрочем, я знаю одно: случись тогда, что в нашем поющем братстве кто–нибудь был бы знаком с термином Round–robin и подпишись мы все по кругу, все равно каждый из нас должен был бы ощутить себя первым в этом списке. Иначе как в песне "Наутилуса Помпилиуса":

Круговая порука мажет, как копоть.

Я беру чью–то руку, а чувствую локоть...