Вероника Долина, замечательный поэт и исполнитель авторских песен, рассердилась на меня и программу "Культурная революция" под названием "Бардовская песня сегодня нужна только бардам". Рассердилась настолько, что выпустила в Сети видеообращение, посвященное тому, что мы позволили себе оболгать и оклеветать замечательных людей, отдавших жизнь поэзии и свободе. Поверьте мне, в программе не было даже намека на неуважительное отношение к людям, которые сочиняли на свой страх и риск стихи и декламировали их под гитарные переборы в студенческих аудиториях, клубах закрытых НИИ в Академгородках, далеких геологических экспедициях или у туристических костров. В ней не было никаких резких определений вроде того, что высказала мне за пределами передачи одна молодая и в высшей степени образованная женщина: "Все это — розовые сопли!"

Такое резкое неприятие бардовской песни, совершенно чуждое людям моего поколения, тем, кто услышал ее впервые на рубеже 50-60-х годов прошлого века, связано с изменившимся контекстом и культуры, и жизни как таковой. Да и с самим бытованием того явления, которое родилось в воздухе "оттепельной" свободы в студенческих аудиториях (прежде всего на биофаке в МГУ и в московском пединституте имени В.И. Ленина), и одновременно в профессиональной литературной среде. Я до сих пор вспоминаю почти священный трепет, когда мне, начинающему журналисту, сотрудничающему с радиостанцией "Юность", в кабинете Леонида Азарха (тогда он был замом главного редактора) в 1967 году довелось увидеть разом и Аду Якушеву, и Юрия Визбора, без чьих песен не обходилось ни одно студенческое застолье. Авторская песня была неким кодом свободомыслия, возможностью публично творить за пределами официальной литературы и музыки. Ее рождение счастливым образом совпало (хотя всякая случайность суть закономерность) с появлением в нашем скудном быту первых магнитофонов, — и неподцензурные записи Б. Окуджавы, А. Галича, Ю. Визбора, В. Высоцкого, Ю. Кима и многих других любимых в ту пору поэтов и исполнителей пошли гулять по стране, сохранившей страх сталинской эпохи.

Воздух времени определяет очень многое, он выталкивает из глубин жизни удивительных художников, которые нуждаются в глотке свободы. В пору исторических переломов многим всерьез кажется, что "таланты ходят стаями". На самом деле у каждого художника своя судьба и своя беда. И они избегают стай.

Замечу, что Булат Окуджава не любил, когда его песни исполняли хором, даже "Старинную студенческую" — "Возьмемся за руки, друзья..." То есть за руки взяться нужно, а петь хором совсем не обязательно. Важно понять, что молодые художники-"шестидесятники" отстаивали права индивидуальности, они бились за самую возможность не петь хором и не ходить строем. Им не хотелось перекрикивать своим хором чужой хор.

В несвободном обществе правдивое слово обжигает как поэтическая метафора.

Об удивительном феномене соединения поэзии и гитарного строя можно рассуждать бесконечно долго. Что называется, есть о чем поговорить и что вспомнить, даже не погружаясь в далекую историю. Поющего поэта — а поэты пели еще со времен дохристианской древности — в середине ХХ века в Советском Союзе признавали с трудом. Даже А.Твардовский, всегда открытый к восприятию чужого таланта (если не как поэт, то как редактор), высоко ценивший песенную поэзию (достаточно вспомнить его восторженные слова об А. Фатьянове), — не сразу признал дар Б.Окуджавы из-за его публичных выступлений, когда поэт пел свои стихи под гитарный перебор.

Важно, что это были не политические, но эстетические разногласия. С политикой все было куда сложнее.

Бардовская песня всегда находилась под недреманным оком советской цензуры и различных партийных, комсомольских и прочих органов, сотрудники которых достаточно хорошо понимали, какую угрозу несет в себе свободное творчество масс. Их, как и В. Ленина в литературной деятельности В. Маяковского, волновала не поэзия, но политика. Бардовская песня была своего рода свободной публицистикой в несвободной стране, что во многом составляло смысл и пафос ее существования. Сама радость свободного высказывания, которая до второй половины 80-х годов прошлого столетия, было некоей дерзкой и рискованной роскошью, ценилась не меньше, а подчас и больше, чем поэзия. Она пьянила головы тысячам и десяткам тысяч людей советской страны, которые, убегая в таежные дебри или в горные выси, могли позволить себе вдохнуть сладкий воздух гитарной свободы в кругу своих единомышленников. И этим десяткам тысяч и тогда, и сейчас казалось, что пишут они не хуже Окуджавы и Высоцкого, ведь их товарищи внемлют им затаив дыхание.

При этом, как всегда, счет поэтам велся не на десятки, но на единицы. И так было не только в бардовской песне — так было в литературе, кинематографе, музыке, живописи. В несвободном обществе, где перо приравнено к штыку, правдивое слово обжигает как поэтическая метафора. В свободном обществе правдивое высказывание — часть жизни, но не способ творчества. Это вовсе не значит, что настоящий художник занимается лишь изготовлением нас возвышающего обмана. Просто есть правда и правда. Одну важно услышать, другую нужно попытаться познать. Без одной ты перестаешь понимать повседневность, без другой — теряешь смысл бытия.

Сегодня в России считают себя профессиональными литераторами более ста тысяч человек. Напомню, что Союз писателей СССР насчитывал менее десяти тысяч, и еще около пяти тысяч числилось в различных групкомах и профессиональных объединениях, которые давали своего рода вид на жительство и некий социальный статус. Понятно, что принадлежность к той или иной литературной организации вовсе не предопределяет наличия способности написать "Войну и мир" или "Путешествие дилетантов". Но более ста тысяч писателей в одной отдельно взятой стране, из которых даже профессионалы знают лишь несколько сотен, — это, пожалуй, слишком самонадеянно.

Можно сколько угодно цитировать классиков, которые, славя дилетантизм, уверяли, что открытия совершаются теми, кому не ведомы общепринятые правила и законы. Но сами они были чистыми гениями и профессионалами высшей пробы, даже если начинали как любители. Можно сколько угодно прикрываться известным речением о том, будто нельзя доказать, что Боборыкин пишет хуже Чехова, — но его приводят, как правило, те, кто точно знает цену и одному, и другому.

Все поэты пишут стихи для себя. Но лишь немногие необходимы другим.

Можно сказать, что мною движет чистая зависть, да я и не скрываю этого. Я всегда с уважением относился к людям, которые могли сложить стихи к любому юбилею, свадьбе или крестинам, считая себя поэтами. Я восхищался людьми, которые взяв в руки фотоаппарат, не сомневались, что они фотохудожники. И уж тем более теми, кто выходил с мольбертом на природу, уверенный в том, что вступил в серьезное соревнование с Левитаном. Открою страшную тайну: в школьные годы я занимался в любительской киностудии и в самодеятельном театре. И помню, какое наслаждение испытывал от занятий искусством. Но высшее предназначение этих моих занятий все-таки состояло в том, что у меня почти не оставалось времени на уличное хулиганство.

Михаил Швыдкой, доктор искусствоведения