Мы думали: московские кухни, вырастившие под гитары Галича, Окуджавы, Высоцкого из "детей XX съезда" отцов перестройки, — опустели, а потомки шестидесятников выпорхнули на стадионы и в дискотеки...

И ошиблись: традиция не прервалась. Конечно, иные времена, иные песни. Иные слушатели. И все-таки бардовская песня жива — опять на одной из московских кухонь слушают и спорят. Слушают Михаила Щербакова. Спорят: кто он? поэт? философ? продолжатель славного бардовского дела?

Признанный мэтр авторской песни Юлий Ким, предваряя сборник песен Щербакова, писал: "Слушателям его временами чудится то окуджавская интонация, то кимовская... Можно было бы, пожалуй, даже построить схему, по которой выходило бы, что ранний бардовский оптимизм, приглашающий друзей взяться за руки, себя изжил и неизбежно уступил место рефлектирующему индивидуализму — позднему романтизму Щербакова. И он иногда просто любовно пародирует "отцов"..."

А что думают его поклонники — студенты московских вузов Елена Трояновская, Сергей Байтеряков, Олег Городецкий, Иван Климов, Екатерина Жестянщикова, а также Леонид Блехер и корреспондент журнала Никита Максимов?

"Но это не мой облик,

это лишь мой отблеск..."

Никита Максимов: — Михаил Щербаков принадлежит к новому поколению авторской песни. В его песнях — утонченная лирика и философская сатира, алогичность романтика и логичность скептика. Выпускник филфака МГУ. Больше ничего о нем неизвестно — он скрытный человек. Пел десять лет, потом прервался на два года, сейчас исполняет песни, которые с трудом вписываются в прежнюю бардовскую традицию.

Елена Трояновская: — Этот перерыв не был неожиданным — Щербаков подошел к некоему рубежу. Когда мы слушали его "старые" песни, нам было очевидно, что назревает смена; мы с интересом ждали, что же будет дальше. Ведь "отклонения" у него были и раньше, а сейчас видно, что это не просто отклонения от традиции, а новый стиль.

Никита Максимов: — Вы считаете, нынешнее творчество Щербакова новой, качественно новой ступенькой?

Елена Трояновская: — Другая!

Олег Городецкий: — Я бы сказал — другая лестница!

Сергей Байтеряков: — В современной авторской песне есть два направления — классическое, начавшееся с Окуджавы, и нео-(или пост-) классическое, связанное с Михаилом Щербаковым. К нему примыкают сейчас уже многие, например Зоя Ященко, так что можно говорить о некоторой развертывающейся тенденции.

Классическая авторская песня ищет и дает пристанище для души, то, что Фазиль Искандер назвал в свое время "домом", а Щербаков исходит из утверждения-ощущения, что "дома" нет и в принципе быть не может. Что его нет, говорили многие, Галич например, но Щербаков отвергает саму возможность существования такого пристанища. И в этом его уникальность. Больше того, и бездомье как инобытие "дома" тоже отрицается. Вот песня "Пес их знает, бродяг..." На протяжении всей песни создается картина тотально неблагополучного мира, и вот когда мы уже в этом мире "живем", он двумя фразами зачеркивается, просто уничтожается, и слушатели оказываются...

Никита Максимов: — У начала?

Сергеи Байтеряков: — Нет, в ситуации человека, которому дали что-то подержать, а потом отняли. И этот намек на обладание больше, чем само обладание...

Никита Максимов: — С традиционным направлением все понятно: дом, он уютен, приятен, в нем хорошо жить. А чем может привлечь та пустота, то сиротство, которое создает Щербаков? Да и не очень-то приятно, когда у тебя отнимают игрушку или она растворяется в воздухе. Как с этим смириться?

Олег Городецкий: — Потому-то, по-видимому, и кончилось повальное увлечение Щербаковым. Остались только те, кто получает удовольствие от того, что ничего нет, а тем не менее что-то все-таки есть.

Иван Климов: — На самом деле это не пустота и не уничтожение мира, как может показаться. В песне Щербаков создает систему, образы в понятных и привычных нам координатах. Но затем, действительно мастерски владея словом, одним движением смахивает все на пол. Щербаков показывает: всё только что построенное им, нам понятное и привычное, можно воспринимать абсолютно по-другому, в ином ракурсе. И в этом ином измерении все, что было раньше простым, становится сложным и непонятным. И потому — неуютным и даже страшным. Слушатель утрачивает привычные ориентиры. А Щербаков именно в такой мир и идет:

Лишь корабль моих упований

Покидает сии границы,

Тяжело поднимает крылья

И, волнуясь, идет во мглу...

Я слежу за его движеньем,

Но пустуют мои таблицы:

Ни о прошлом, ни о грядущем

Ничего сказать не могу...

Никита Максимов: — А как же его аудитория, как быть с ней?

Иван Климов: — Одна из черт авторитарного сознания — следование конвенциональным нормам, общепринятым мнениям и оценкам. Вне этих рамок, в ситуации неопределенности, авторитарная личность чувствует себя дискомфортно. И это потому, что такой человек не способен самостоятельно определить ситуацию, определить свое положение, интересы, цели, поведение и альтернативы, поэтому, думаю, после массового увлечения Щербаковым останутся те, кто способен создавать новый духовный мир наравне с ним, те, в ком авторитарность уступает творчеству. Потому-то Щербакова и принимает в основном молодежь. Щербаков говорит: "Я не такой". Но все, кто его слушают, все "не такие". И получается следующее:

"Я плохой, я недобрый, я очень злой. Наверняка есть люди лучше меня. Я дитя своего времени, своей страны. Но я иду своим путем, хотя "здесь нет дорог". И именно поэтому "побег немыслим, но побег необходим. Едва помедлишь, как блюстители движенья тут как тут, и грохот в дверь обезобразит твой рассвет". И я бегу, не стою на месте, я творю, хоть неумело и ошибаясь. Да, я один, вокруг — пустынное море.

Ведь для Щербакова самое страшное — "Все время спать, прикинувшись усталым, Корабль дымит, но с места — никуда";

единственный выход — "Плыви, мой челн", "привыкни ко всему";

единственная надежда — "Боже! Не осуди меня строже, чем должно!", опора в мире — "Полагаюсь на слово, на вечное Слово, И кроме него — ничего".

"Все мы, находясь по эту сторону стекла,

Лишь наблюдатели, не больше..."

Леонид Блехер: — Мне кажется, естественнее описывать случай Щербакова как феномен культуры — системы, выходящей за рамки нашего существования. Тогда ясно, что Щербаков — это одно, а аудитория, ориентированная на Щербакова,— совсем другое. В культуре же нашей происходит процесс, описанный, правда, по другому поводу, математиком и экономистом Виталием Найшулем: темп изменений в обществе, нарастая, в какой-то момент стал выше темпа осознания человеком этих изменений. Тогда общество оказывается в ситуации нехватки слов и понятий для описания мира — неспособности называния. Следовательно, и смысл происходящих событий стал ускользать. И появился спрос на новые слова. Даже нет, на новую структуру понятий. Болезненнее всего это ощущается, вероятно, той частью общества, для которой осознание является профессиональной обязанностью; интеллигенция, которая, в сущности, должна делать только одно — осознавать, что же на самом деле происходит, перестала это делать. У старшего поколения есть наработанные ходы, и в зависимости от своих взглядов оно описывает жизнь либо как разрушение коммунистической тоталитарной структуры, либо как возврат в старую Россию, либо... У людей же помоложе еще нет стереотипов, и они вынуждены воспринимать все как есть. И тут появился Щербаков, который в своих песнях проговаривает эту ситуацию.

Сергеи Байтеряков: — То есть Михаил Константинович предлагает посмотреть, в каком мире мы живем. Он не только ставит диагноз, но и показывает, к чему приводит наша неспособность осознавать мир, мир, в котором мы живем.

Никита Максимов: — Можно ли сказать, что творчество Щербакова — это попытка упорядочения и переименования?

Елена Трояновская: — В своем творчестве до перерыва, особенно в раннем, Щербаков расставлял все точки над "i" в этом мире (уже существующем), говорил о незыблемых ценностях, делал все, чтобы хорошо ориентироваться в мире. Но это не было для него самоцелью, а лишь основой для того, чтобы делать то, что ему хочется. После перерыва он понял, что разобрался с этим миром и может идти дальше.

Вот песня "Еще младенцем...", которая могла бы служить его автобиографией:

Еще младенцем, однажды где-то

без спросу взял я с гербом и грифом бумагу;

И в правом верхнем углу цветное

свое, конечно, изображенье наклеил.

А посредине — единым махом

славянской вязью китайской тушью —

вписал подряд, как есть, не тая,

Свой рост и возраст, и вес, и адрес,

и род занятий, и беспартийность, конечно;

К тому прибавил со строчки красной

подробный список родных и близких, а как же;

Потом немного еще подумал —

и отпечаток большого пальца

оттиснул в левом нижнем углу;

А в нижнем правом — поставил подпись,

таким уж. видно, смышленым был я ребенком;

И темной ночью в степи безлюдной.

дрожа от страха, большую яму я вырыл;

И в этой яме свою бумагу.

свернув два раза, на дне глубоком

сокрыл, зарыл и место забыл;

С тех пор вольготно живу на свете,

сижу на крыше, в дуду играю по нотам;

Ничем не связан, конечно, кроме

твоих, брюнетка, очей зеленых, джунгарких;

Тем самым как бы собой являю

пример особый и назиданье

для всех пытливых умов и чутких

сердец; на том и сказке конец.

А темной ночью в степи безлюдной

никто не ходит, никто бумагу не ищет.

Чего я, собственно, и добивался.

Олег Городецкий: — У меня на этот счет другое мнение. Мне кажется, что Щербаков поначалу занимался упорядочением информации, ощущений, раскладывал все по полочкам, а потом ему это просто надоело. Стало неинтересно, и он понял: до него это делали многие, поэтому нужно вносить сумбур. Так интереснее — перепутывать полочки и все, что на них стоит.

Иван Климов: — Я не согласен. У Щербакова все очень логично, нет никакого хаоса. Творчество вообще не может быть хаотичным. Ощущение хаоса складывается именно из-за того, что не всегда успеваешь менять позиции, ракурсы наблюдения того мира, который создает Щербаков. Каждый человек видит мир, вещи, явления по-своему, со "своего места". И...

Невидимые пределы

Разграничивают пространство,

И ничто этих черт запретных

Не осмелится пересечь.

Щербаков воспитывает в слушателе способность "выходить из себя, уходить из своего места" и своих специфических рамок мировоззрения, неординарно думать и чувствовать. Он подсказывает совершенно неожиданные ходы в познании мира. И чем более раскрепощен человек, чем более гибок и способен нетривиально мыслить, тем легче ему воспринимать его песни. Кто-то схватывает со второго раза, кто-то — с десятого. Но, вообще-то, процесс познания песен Щербакова — процесс длительный, приносящий каждый раз маленькие (или большие) открытия.

Никита Максимов: — Но у него же есть песенные циклы, которые длятся много лет?!

Сергей Байтеряков: — "Мария" например, семь "Марий" существует.

Иван Климов: — Да нет у него тематических циклов. То есть циклы есть, но песни объединяются не потому, что в них присутствует слово "Мария", а по тому, как ощущает себя один и тот же лирический герой в том или ином состоянии, в той или иной роли — в качестве интеллектуала, гражданина, возлюбленного...

Сергей Байтеряков: — ...существует человек, он высказывается по различным проблемам окружающего мира, проходит время, и он снова возвращается к тем же проблемам, но уже в ином качестве.

Олег Городецкий: — Есть возвраты и через десять лет. Вроде бы та же песня, но написанная другим.

Елена Трояновская: — Бывает, что он на концерте утверждает: песня, какая-то конкретная песня, умерла, а потом исполняет песню, которая повторяет "умершую" во всем, только уже на ином уровне.

Никита Максимов: — А кем могут быть востребованы песни Щербакова?

Сергей Байтеряков: — Создается впечатление, что Щербаков идет немного впереди аудитории: он сейчас — это мы, но года через два.

Иван Климов: — Щербакова и петь тяжело, а уж жить с его песнями — тем более. Особенно, когда каждый день слушаешь...

Елена Трояновская: — Или не слушаешь, а хотя бы думаешь...

Иван Климов: — Или натыкаешься на какой-то феномен, воспетый Щербаковым. Но когда надоедает "преследование" его стихов, то возвращаешься, как ни странно, к тем же Галичу или Визбору. К Окуджаве. Как бы выходишь подышать...

Екатерина Жестянщикова: — Еще хотелось бы немного сказать о его волшебной музыке. Тут, конечно, должны говорить не мы, а профессиональные композиторы и музыканты. А я отмечу, пожалуй, только два момента: удивительную непредсказуемость сочетания музыки и стихов во многих песнях и то, как необыкновенно тонко и ярко в одной только музыке, в музыкальном оформлении текста дана ирония. Когда читаешь стихи, создается одно настроение, а услышишь песню — и понимаешь, что настрой-то, оказывается, совсем другой ("то-то и оно-то, братцы...").

"Надежды прочь, сомнения долой,

Забыты и досада и бравада.

Граница между небом и водой

Уже неразличима, и не надо".

Леонид Блехер: — В прошлой традиции авторской песни, да и вообще в литературной российской традиции, считалось естественным демонстративное этическое называние, разведение описываемых сущностей по линии "добро — зло". Щербаков же — столь же демонстративно — отказывается от этой традиции, от "вертикальных" оценок. Помните: "Что предотвратил я и чего не смог, чей расчет простителен, а чей жесток, мы обсудим позже и не здесь". И точка.

Елена Трояновская: — Мы, его слушатели, тоже пытаемся отказаться от строгих рамок. Уходим из этих границ вслед за ним, обретаем свободу и выходим на другой уровень восприятия...

Иван Климов: — Правильно, Щербаков сначала показывает, что вечные ценности относительны, а когда ты, его слушатель, доходишь до этой мысли, он вдруг вытаскивает тебя на иной, более высокий уровень и оставляет в одиночестве. Ты оглядываешься и обнаруживаешь, что на самом деле истина одна, а относительность осталась там, внизу, в тех границах, за пределы которых он тебя вытащил.

Никита Максимов: — Но ведь сохраняется сарказм: "Но истина одна" "...но истин много, много"...

Леонид Блехер: — Этой иронией — не сарказмом — он оставляет вечные идеальные вещи неприкосновенными, даже независимыми от его же песен. Поэтому, когда он показывает песню, то в конце непременно как бы говорит: это — не то, объект веры не здесь, а за этим, выше.

Сергей Байтеряков: — Раньше, чтобы что-то опровергнуть, он должен был написать еще одну песню, а сейчас он не только умудряется сделать это в одной песне, но и...

Олег Городецкий: — опровергнуть несколько тезисов подряд в одной и той же песне, не принося ничего конструктивного, или наоборот — предложить нечто, не отвергая ему противоречащее.

Леонид Блехер: — Такой прием характерен для Свифта, Стерна, но для русской культуры он странен и непривычен.

Елена Трояновская: — У меня всегда было ощущение, что Щербаков в любой ситуации осознает себя отдельно. И даже когда он говорит, что вот сейчас наступит крах, хаос, то себя от этого отделяет. Для него крах — это не разрушение, а переход в иное состояние, принципиально иное состояние мира.

Олег Городецкий: — "Ты выстрелишь мне в лицо, через два часа я воскресну".

Сергей Байтеряков: — Щербаков, по сути, впервые в истории авторской песни предоставляет нам свободу выбора. Его песни и стихи — для свободного человека, человека, не скованного навязанными ему извне рамками. Поэт пытается забросить своего слушателя на высоту полной и абсолютной свободы...

Иван Климов: — Не совсем верно. Щербаков предоставляет нам не свободу выбора — выбор. Это значит — уже есть из чего выбирать, что-то заданное не тобой и до тебя, а это уже несвобода. Щербаков предоставляет свободу творчества наравне с ним. Н. Бердяев считал, что истинная свобода — это когда ты сам создаешь критерии добра и зла. Тогда ты свободен от рассуждений других людей. Но Щербаков не только не называет зло добром, понять, что же в его песнях зло, иногда очень трудно. Его личная позиция не довлеет над слушателем, как это происходит у "классиков". Хотя, конечно, эта позиция в песнях существует, и ее можно определить. Но он не заставляет слушателя думать и чувствовать то же, что и он. Кроме того, у "классиков" ты слушаешь одну и ту же песню почти с одинаковым настроением, оно подчиняется песне. А Щербаков, мало того, что не навязывает эмоциональное настроение, он и пытается "забросить" куда-либо слушателя. Он предлагает ему освободить свою индивидуальность и творить!

Леонид Блехер: — Мне кажется, Щербаков интуитивно понимает, что ситуация кризиса слов и понятий не изменяет главного — противоположности добра и зла в жизненной и культурной реальности. Его творчество монотеистическое по своей структуре: ни явно, ни скрыто не утверждается, что добро и зло — это относительные понятия. Я уверен, что для Щербакова вечные ценности существуют, и он понимает относительность того, что делают люди по отношению к этим ценностям. Просто он не берется утверждать, что есть истина и как бы говорит: "Я не могу сказать на человеческом языке правду, так уж устроен наш язык". И поэтому от него исходит это завораживающее ощущение свободы. И это... дает надежду, что наша культура выживет, если существуют такие тексты.

Сергей Байтеряков: — Существует и аудитория, которая способна воспринять подобные тексты!

Олег Городецкий: — Печально, но она сокращается. Щербаков выходит на новые уровни, и не все за ним поспевают.

Иван Климов: — Вот мы говорим, что Щербаков — новый, оригинальный, что он завоевал аудиторию. А не кажется ли вам, что, может быть, аудитория "поймала" Щербакова. Был большой спрос на подобную свободу в отношении ко всему — к любимой девушке, к власти, да и к аудитории — хотите слушайте, хотите гуляйте — и, наконец, в отношении даже "к мозгам": если ты не понимаешь, то извини, ничего объяснять не буду. Помните, на вопрос, почему в одной из его песен речь идет о семи островах, был ответ: "Моряки говорят!"

"Никаких островов нет.

Успокойся, не трать сил.

Это все моряки лгут.

С моряков невелик спрос".

Никита Максимов: — Можно ли сказать так: прослушивание песен Щербакова — глубоко интимный процесс в противоположность песне традиционной, которую непременно слушали все вместе.

Олег Городецкий: — Это определяется не столько характером песни, сколько характером времени.

Екатерина Жестянщикова: — Самое главное, что поразило меня раз и навсегда,— это его безумная, запредельная чуткость. Она есть во всех его песнях. И в поздних и в самых ранних, которые он уже никогда не споет. Потому все его песни находятся в одной небесной сфере, и "каждый их узор закономерен, в стремлении быть иным, чем предыдущий".

А чуткость его, мне кажется, цепляет всех за самые сокровенные струны души. Только это очень интимно. И потому об этом не говорят. Это невозможно вынести. И потому нет простого, прямого контакта. И потому на концертах — "броня надежна, тверда осанка"... Но диалог есть. Только он осуществляется через спутниковую связь (в "заоблачной тверди"), и у каждого — на своей волне.

Елена Трояновская: — На мой взгляд, вот в чем различие: прежде некий круг людей узнавал какую-то песню, и люди эти сразу становились "кругом". А со Щербаковым круг тоже образуется, но принципиально другим образом. Сначала человек где-то услышал его, принял для себя, стал долго слушать, потом встретил человека, который тоже прошел этот же путь — услышал, продумал, понял, принял. И поэтому круг более тесный, у этих людей, как правило, больше общего, чем у участников традиционных посиделок.

Никита Максимов: — И все-таки Щербаков — загадочный человек: неизвестно, где он работает и работает ли вообще. Выходя на сцену, всем своим видом показывает, что эти люди в зале ему абсолютно не нужны. Тогда зачем петь? Для себя?

Елена Трояновская: — Мы же говорили, что он ломает все рамки, в том числе и устоявшиеся отношения между певцом и залом.

Иван Климов: — Первое впечатление такое: идет человек, видит — зал; это просто очередная остановка на его пути — спел, пошел дальше...

Сергеи Байтеряков: — Не помню случая, чтобы Щербаков спел что-то по заявке.

Иван Климов: — ...а потом мне показалось, что Щербаков нашел какой-то интерес в том, чтобы приходить в зал.

Сергей Байтеряков: — Он приходит не просто в зал, а именно в этот зал.

Иван Климов: — Большая тусовка — его тусовка?

Сергей Байтеряков: — Нет, не это. Есть равные ему люди, с которыми можно говорить, интересно говорить.

Леонид Блехер: — Не "с которыми", а которым можно говорить.

Олег Городецкий: — Правильно, разговор это ведь диалог, а концерт Щербакова — всегда монолог.

Иван Климов: — А что будет, если в один прекрасный день никто не придет на концерт?

Сергей Байтеряков: — Он отпоет свою программу!.. "Встань, делай, как я, ни от кого не завись"...

____________________________________

Отсканировал Glasunov Anton