И статья, между нами говоря, дурацкая!

И никчемная, а деньги-то маленькие...

М. Булгаков, "Мастер и Маргарита",ч.I, гл.7.

— Итак, граждане, — сообщил публике известный критик ***, — сегодня мы вам имеем сообщить известие. Не то чтобы совсем пренеприятнейшее, а отчасти даже не лишенное некоторой приятности: еще один из нас оперился и огитарился. "Кто же он?" — спросите вы. И я вам отвечу: это круглое инкогнито в очках. Другими словами, форменный заговорщик, ибо как же еще и назвать человека, который с самого, так сказать, начала только и делает, что заговаривает. — Здесь критик сделал паузу, ожидая, что произойдет взрыв смеха, но так как никто не засмеялся, то он продолжал. — Сейчас мы поведаем вам о барде, самом популярном среди московских старшеклассников. Они, как известно, ни на какие концерты не ходят по причине нехватки денег, однако же — прелюбопытнейшая вещь! — любят слушать кассеты. Особенно такие, как никакие другие — чтобы побольше отсветов-отсверков, всяких там "солнце село" да "не верь, не взойдет" и других-прочих "зря". Ну, мы-то с вами понимаем, — тут критик улыбнулся мудрой улыбкой, — что это поколение, "выбравшее пепси", которое тайных скрижалей не ведает. Как, собственно, и никаких других. Им бы все повеселей. Вот и кумира они себе подобрали под стать: уж он-то даже с великим русским поэтом Пушкиным А.С. норовит в игрушки поиграть. Мол, в былые времена, может, какие поэты-композиторы и пылали африканской страстью к А. П. Керн и к дочке ее (тащились, как говорится). Может, и было такое, но по нашим временам — не дай Бог никому. Другими словами, все изначальные ценности ложны, мнимы, и опереться не на что. То есть, граждане, и сказать-то стыдно. Даже как-то неловко, что предмет разговора... — Здесь критик отчего-то замялся, и поторопился закончить пассаж. — В общем, граждане, сейчас у вас будет полная возможность убедиться во всем самолично. "Ужас", — воскликнете вы, — "да тут просто бездна какая-то!" А по мне, так это — тьфу — пропасть!

***

Вы, профессор, воля ваша, что-то

нескладное придумали! Оно, может, и умно,

но больно непонятно. Над вами потешаться будут

Там же, гл. 1.

Публика внимательно слушала эту речь, полагая, что она является прелюдией к магическим фокусам и неожиданным откровениям. Фокусов, однако, все не следовало, и среди слушателей начало происходить беспокойство. Некий господин с большими очками на носу, широко известный в узких кругах гуманист, нервно фыркал своей даме что-то о голословности, слегка поворотя к ней отягощенную очками физиономию. Дама, лет около тридцати, с чистыми и хрупкими чертами, но совсем не красавица, кивала томно и благосклонно. Чуть выше, в первом ярусе, еще одна дама средних лет, тоже не из разряда примадонн, выказывала крайнее раздражение. На лице ее было написано недовольство, которое можно было бы отнести на счет выступающего критика, если бы н сильный запах какого-то дешевого бальзама, исходивший от ее соседа. Этот последний, вихрастый и болезненный подросток, по виду, школяр, сидел, угрюмо стиснув зубы и не отрывая близорукого взгляда от правого бенуара. Там помещалось ослепительно молодое существо с пышными волосами и в шелковом платье. Перед девушкой на парапете стояло мороженое (насколько мог рассмотреть школяр, пломбир с изюмом), которым угощал ее щеголь в сером костюме в клеточку. И девушка, и щеголь явно были разочарованы неразумностью речей столь маститого критика, как ***, но старались проявить снисходительность: не будешь же, в самом деле, казнить артиста за то, что он не равен самому себе. Тогда уж впору и деньги назад потребовать.

***

Поздравляю вас, гражданин, соврамши!

Там же, гл. 12.

Конечно, ничего подобного публике в и голову не приходило — особенно той, что занимала не самые дешевые места. Да и беспокойство это — от отсутствия фокусов или какого-нибудь другого смысла в происходящем на сцене — было не столь уж велико: обычные, так сказать, дела, не Бог весть что. И все бы ничего, если бы критик, как на грех, не открыл свой цитатник-хрестоматию и не начал бы извлекать оттуда примеры в подтверждение своей теории. — Наш бард, — сообщил он в заключение, — является достойным пропагандистом тесной пустоты, затканной паутиной бездны и прочей глухой нетовщины. А для тех, граждане, кому трудно схватить налету глубинный смысл приведенных образов, поясняю. Сюжет поэзии вышеизложенного барда будет, значит, примерно такой: случилась однажды такая оказия, что поймали одних мятежников. Ну, те, натурально, плачут и кричат и по-всякому сдаются. А один мерзавец — ну, вы, граждане, помните: тот самый, что по Фонтанке в белой рубашке гулял — так вот он свистит мотив один бессмысленный и не сдается. Тогда его, смекнувши, что к чему, убивают. (А как его убили, то и мотивчика-то вспомнить не смогли — а все потому, что у нашего этого барда мелодии для пения вовсе не годные. Но это так, к слову.) А вот что интересно, так это что мерзавец, которого убили, если б его не убили, все одно бы сам из окна выкинулся. Потому что безумец. И это забава у него такая — из окна кидаться. Ему, изволите видеть, все без разницы — что чужие, что родные, что любовь, что раздор. А забавно ему только словеса плести да в пропасть ухать. Тьфу! Одно слово, бездна!

***

Странно! Вы как хотите, мне странно!

М. Щербаков, "Австралия".

В публике стоял гул, у всех зрителей нехорошо блестели глаза. И пальцы нервно постукивали по клавиатуре. Да, да, неизвестно, во что бы все это вылилось, если бы варьете не оказалось на этот раз виртуальным. Но даже и в этом случае совершенно свободно, граждане, можно было бы известному критику эту статью не писать. То есть, до печати, нет сомнения, статья эта могла бы считаться совершеннейшим пустяком. Но вот после печати...

Татьяна Фроликова

март 2000