Впечатляют случаи, когда представитель одной национальной культуры начинает играть роль в совсем другой культуре. Поэт и певец, смерть которого Россия и Польша оплакивали четверть века назад, по-польски не пел и в польских фильмах не снимался — тем не менее, его образ программировал польскую культуру в невероятной степени. Нельзя, правда, сказать, что сегодня его песни по польскому радио звучат часто. Нельзя также сказать, что "известнейшая в мире хрипота" формирует вкусы польской публики, а тексты песен оказывают заметное влияние на тех молодых людей, которые прибегают к ним впервые (покойный Яцек Качмарский в своих воспоминаниях отмечал, что ему встречались пацаны, не понимавшие по-русски и слушавшие Высоцкого из-за "энергетики" песен). Дело, однако, в том, что Высоцкий по сей день остается в Польше фигурой не просто "знаковой". Он "оторвался" от своих песен и являет собой фигуру культа, экзальтации, фигуру поистине мифологическую. А природа мифа такова, что он оказывает влияние на образ мыслей тех, кто его исповедует.

Мистика фигуры российского поэта и певца запросто проявляется в жизни тех, кто пытается тем или иным образом им заниматься (я пытаюсь избегать слова "бард" — и поэтика текстов, и широчайшая аудитория Высоцкого свидетельствует о том, что понятие "бард" узковато для того, чтобы описать с его помощью данный феномен*). Я, например, помню такую мистическую минуту: еду я в поезде Варшава-Белосток, и как раз на конференцию, посвященную контекстам творчества автора "Охоты". На конференции я намерен говорить о польских мифах, связанных с Высоцким. У меня на коленях краковская газета "Дзенник польский" — в качестве примера я планирую разоблачить мифологизированную статью о певце. Раздается звонок — зазвенел мой мобильник. "Здравствуйте, пан редактор, моя фамилия вам ничего не скажет — я аспирант из Кракова, слушатель ваших передач, ваш номер сообщили мне ваши коллеги с радио. Я хотел попросить у вас совета по такому-то вопросу..." Мы побеседовали, договорились о встрече. "Давайте я запишу тогда вашу фамилию", — говорю. Молодой человек наконец представляется. И я в недоумении: я услышал имя и фамилию человека, статью которого как раз читаю и разоблачаю... "А не публикуетесь ли вы в "Дзеннике польском"?" — "Да..." — говорит молодой человек — теперь уже он в недоумении, что его статьи известны журналисту из Варшавы... Как тут не признать Высоцкого фигурой, обреченной на мистику, и столь же обреченными на мистику тех, кто ею занимается?

Но не будем голословны. Давайте проанализируем несколько бытующих в Польше мифов, связанных с Высоцким. Ничего, правда, разоблачать не станем — я лишь покажу на нескольких примерах мощное влияние фигуры поэта на образ мыслей пишущих о нем публицистов**.

"А может, пребывая в сильно централизованной среде, вам не хватает свободы, вы тоскуете по ней — подобно Высоцкому. Поэтому пение его песен позволяет вам забыть о стрессе на работе..." — такой вопрос интервьюер не существующей уже газеты "Штандар млодых" задал Вацлаву Калете, лауреату "Гран-При" IV Встреч (дословно — Борений) со значимой песней ("IV Zmagania z Piosenka Znaczaca"). Это был 1988 год, закат Польской Народной Республики. Журналиста, скорее всего, ошарашило известие, что победитель конкурса исполнителей-любителей Высоцкого — по профессии милиционер, хуже того: офицер милиции. "Я вовсе не жалуюсь на отсутствие свободы, — отвечал Вацлав Калета. — Моя работа совершенно обыкновенная, мне не о чем забывать, разве что об усталости".

Таким образом, победитель любительского фестиваля демонтировал мифологическую схему, к которой прибег журналист. Согласно этой схеме, фамилия Высоцкого отрывалась от личности исполнителя и начинала свою собственную жизнь. Жизнь фигуры культа. Все, кто, с точки зрения журналиста, прибегал к данной схеме, кто брал в руки гитару и пел, допустим, "Я не люблю", становился "борцом с режимом", какого велит видеть данная схема в актере с Таганки. Проблема ошарашенного журналиста состояла в том, что Вацлав Калета — "борец с режимом" явно противоречил Вацлаву Калете — милиционеру, "слуге режима". Если бы лауреат ответил: "Да, мне не хватает свободы, я тоскую по ней, как Высоцкий", — тогда он подтвердил бы миф и превратился бы (в глазах интервьюера) во "внутреннего эмигранта" в рядах милиции (столь ненавистной большинству польских поклонников Высоцкого того времени).

Интервью, опубликованное 18 лет назад "Штандаром млодых", — показатель первой плоскости мифологизации фигуры Высоцкого в Польше. Плоскости, которую можно бы назвать политико-аксиологической. "Таких похорон не было даже у Сталина", — писала в 20-ю годовщину смерти поэта публицистка польского издания журнала "Elle". "Такие толпы лишь Сталина провожали в последний путь", — писал автор статьи в "Дзеннике польском". Приведенные цитаты иллюстрируют призму восприятия смерти певца. Сопоставление имен Сталина и Высоцкого указывает на то, что имя всеобще почитаемого творца безоговорочно вписывается в политический контекст. "Однако похороны Высоцкого не были обязательными, а присутствие столь большого числа людей не было продиктовано необоснованным фанатизмом. Людьми правила настоящая грусть, оставшаяся в сердцах поклонников и по сей день", — писал краковский публицист. Получается, что конструкция "Сталин-Высоцкий" — это четкая двухполюсная схема. Одним полюсом остаются здесь похороны Джугашвили, где присутствие толпы — явление траура, правда, массового, но проистекающего из фанатизма. А значит, это церемония, основанная на лжи. И второй полюс — похороны Высоцкого, где толпами людей, прощающихся с любимым певцом, руководит "настоящая грусть". Получается, что синонимом схемы "Сталин-Высоцкий" становится "фальшь-правда". А значит, политическая фигура Высоцкого обретает аксиологическое измерение. К тому же на приведенную схему автоматически накладываются другие, можно сказать, родственные схемы, усугубляющие и политическое, и аксиологическое измерение мифа: "порабощение-свобода" и уже известная по интервью с Вацлавом Калетой схема "режим-бунт". Стоит еще отметить важное свойство природы мифа — то самое, которое легло в основу удивления автора интервью: "потребитель" мифа, эмоционально соединяясь со своим героем, становится рыцарем добра. Наш журналист, беря у себя дома в руки гитару или даже только слушая исполняемые Калетой песни, психологически встает на ту сторону мифологизированного мира, на которой он видит и Высоцкого: на сторону добра, правды, свободы и бунта. Признайтесь, больно, когда все это разрушается грянувшим как гром среди бела дня известием: лауреат фестиваля песен Высоцкого — милиционер!..

Кроме политической плоскости, на которой происходит мифологизация личности Высоцкого, в публикациях польской печати зарисовывается также и пласт, связанный с биографией поэта. Он порождает еще два мифа: биографический и мир варвара. Оба они во многом совпадают. Их общий элемент — канон историй и анекдотов о личной жизни актера с Таганки и, так сказать, о закулисных контекстах его творческого пути. Неотъемлемые элементы обоих мифов — сюжеты о погубившем Высоцкого алкоголизме, рассказы о его романах и браках, о вспыльчивости и склонности к дракам, наконец, о самородном таланте, не имевшем поддержки в должном образовании. Я не буду здесь описывать эти мифы подробно. Позволю себе обратить внимание читателей лишь на тот интересный момент в их специфике, где биография и "варварство" не пересекаются.

Дело в том, что польские схемы оставляют лишь один элемент биографического мифа вне поля мифа варвара, и наоборот: лишь один "варварский" аспект вне мистики личности поэта. В первом случае это главным образом истории, подчеркивающие мистику кончины Высоцкого (в их числе, например, стрелки часов в московской квартире его матери, остановившиеся ровно в минуту смерти). О современной польской культуре, о польской культурной "программированности" лучше всего говорит, однако, то, что, не выходя на первый план в рассказах о биографии, становится элементом мифа варвара, а именно... русскость Владимира Семеновича. "Русскость", которая сама по себе в польской культуре вызывает ряд отрицательных ассоциаций. "Поэт, актер, русский" — таков один из подзаголовков статьи в "Дзеннике польском", указывающей "русскость" как категорию восприятия Высоцкого. Неловко писать об этом в "Новой Польше", но ведь одна из доминант распространенного среди поляков стереотипного взгляда на представителей русского народа — уверенность в том, что это люди, культурно и цивилизационно отсталые, или даже просто "дикари". В случае Высоцкого эта "дикость" трансформируется в решительно положительную категорию. Русский, представляющий собой фигуру бунтовщика против режима и его норм, а значит, против российского государства и общества, становится своеобразным "анти-русским", кем-то вроде диверсанта — такого же, каким в структурах пээнэровской милиции видится офицер, поющий песни "против режима".

Спустя четверть века после смерти Владимира Высоцкого в польской публицистике его миф "вечно жив". Дело вовсе не в том, что о нем пишут все кому не лень. Статьи об авторе "Я не люблю" выходят в свет не чаще, чем его песни звучат по радио. Однако можно смело сказать, что фигура певца, поэта и актера с Таганки в польском сознании — это призма образа России, ее культуры, ее истории. Миф Высоцкого, "борца с режимом", "русского анти-русского" и "варвара", заполнил в польской культуре чрезвычайно важную "психологическую нишу", став ее языком. Это ниша в мышлении о русских и России, ниша, в которой культурно заложенный страх и неприязнь заменяется восхищением и признанием за "своего". И вряд ли можно назвать во всей истории двух антагонистических славянских культур подобную личность — назвать имя актера, сумевшего сыграть такую роль. Как ему это удалось? Это, пожалуй, вопрос той самой невиданной "энергетики", понятной даже тем, кто не понимает по-русски...

_______________________________

*Ср. Ю. Доманский. "Феномен Владимира Высоцкого в культуре русского рока // Владимир Высоцкий и русский рок." Сб. статей, Тверь, 2001.

**Научному анализу явления посвящена моя статья: "Wlodzimierz Wysocki i polskie schematy mitologizacji" // "Społeczny i kulturowy aspekt twórczosci Wlodzimierza Wysockiego. Materiały z II Międzynarodowej Konferencji Naukowej." Białystok, 2004