Юрий Визбор прожил, по нынешним меркам, немного. Но и сегодня, в дни, когда ему исполнилось бы 70 лет, мы продолжаем слушать и напевать его песни.

Странный был человек Визбор. Дело в том, что при столкновении двух понятий — "советская власть" и "бард" — неизбежно возникало социально-культурное трение, а значит, и маленькая, но реакция — горение. В иных случаях возгоралось пламя, в других — огонек, чаще — проблесковый маячок или искра. Неумолимое свечение — это Окуджава. Взрыв — это Высоцкий. Разряд тока — Галич. Список можно продолжать. Визбор как будто единственный из бардов, чье горение возникло не благодаря и не вопреки, а как-то само по себе. Ну что может быть безобиднее: лыжи у печки, какие-то милые мои, улетающие на самолетах "Аэрофлота", встречи, прощания, всяческие горы и равнины... Впрочем, чего еще было ждать от человека мирного, незлобивого, в меру упитанного, с гитарой? Чего ждать от лояльного советского журналиста, поэта, прозаика, драматурга? От горнолыжника, походного человека, богемного, наконец, персонажа (он ведь был известным актером, рано сделал кинокарьеру, снявшись в 1969 году в одной из главных ролей в первом советско-итальянском фильме "Красная палатка")? Член союзов, типичный "творческий работник" московско-семидесятнического разлива, чьи портреты вырезали домохозяйки и вешали их на стеночке у изголовья...

Советская богема, как это стало окончательно ясно только теперь, была туфтой. Настоящей богеме свойственно сопротивляться, а советская богема в массе своей приспосабливалась и мимикрировала. Я говорю о тех, кто слушал бардов: о технической и творческой интеллигенции, о врачах городских поликлиник, о журналистах советских периодических изданий. В силу, конечно же, исторических обстоятельств все эти люди "получились" без хребта, без четких убеждений и без способности их отстаивать. Доказательством этого тезиса служит нынешнее состояние так называемого среднего класса, поскольку вышел этот недокласс именно из тех самых НТР-ов и интеллигенции 70-х годов. Бывая периодически на тусовках этих людей, я отмечаю их растущие доходы, их хорошую одежду и машины и постоянно спрашиваю себя: но почему, почему эти люди, имея достаток, работу, собственность, ни фига не отстаивают свои права, почему цивилизованно не борются с бюрократией, почему не навязывают обществу свою систему ценностей, наконец?! Почему, спрашиваю я себя, до сих пор ни в России, ни в Украине нет массовой политической партии у этих людей?

Их испортили 70-е годы. Цинизм 70-х. Лицемерие 70-х.

Их испортили эти самые кухни. Все эти люди днем скучали на партсобраниях, писали заметки про "удвоить удои" и про "даешь угля", а вечером, под одеялом, читали Солженицына или хихикали, икая, под водочку, над "этой глупой советской властью". Эта ситуация, тысячи раз описанная в книгах и газетах, невероятно развращала любого думающего человека, потому что он понимал, что можно существовать наполовину, здесь и там, головой — в подушке, телом — на партсобрании. Между этими двумя берегами интеллигенция и потеряла свою невинность. То есть цельность.

Визбор не был выдающимся поэтом. А музыкантом он был никаким. Но была в нем одна черта, которая вызывает у меня особенное к нему уважение: он не был циником. В силу происхождения и воспитания Визбор рано осознал, что бескомпромиссного борца с государственным маразмом из него не получится (хотя повод был: отца Визбора, ответственного партработника, расстреляли в одна тысяча девятьсот том самом тридцать седьмом). С другой стороны, тихо подхихикивать на кухнях и отпускать шуточки по поводу Леонида Ильича он тоже не хотел. Что остается? Остается лояльность. Но не мнимая, с кукишем в кармане, а обычная, сознательная. Не можешь бороться — не фиг изображать борьбу. Не фиг играться в диссидентство, если ты не выходишь на площадь, а выходишь только на кухню в домашних тапочках.

Основным занятием Визбора была все-таки журналистика. Журнал "Кругозор", где он довольно долго работал, был своего рода ноу-хау советской журналистики: помимо обычных страниц, в каждом его номере была вкладка — штук пять синих или бледно-серых гибких пластиночек, которые граждане посознательнее аккуратно вырезали, складывали в стопочку и слушали потом на обычном проигрывателе.

Визбор, конечно же, был вполне трезвомыслящим и по-хорошему расчетливым человеком. Когда он понял, что выпускать собственные пластинки, несмотря на всю безобидность песен, ему не дадут (при жизни вышло всего две, с интервалом в 20 лет), а просто строчить производственные репортажи скучно, он придумал новый жанр — песню-репортаж; эти песни и выходили впоследствии на гибких пластинках в "Кругозоре".

Сейчас все это кажется крайне наивным, но тогда, в 70-е годы, когда советская печать уже впала в словесный маразм, которым и выразить-то ничего было нельзя, Визбор каким-то чудом сумел внести разнообразие и в свою жизнь, и в жизнь своих читателей и слушателей.

О чем были эти репортажи? Ну как обычно. Знатный водитель, славный полярник, смелый летчик — героические профессии, в которые Визбор, кстати, погружался с головой на месяц, на два. Каждый такой шестиминутный репортаж состоял из сложной компиляции интервью с героями, шумовых эффектов и, конечно же, песен, которые Визбор писал вроде бы об этих людях, как бы вдогонку, лишь чуть-чуть обобщая. Иногда, впрочем, даже подлинные фамилии оставляя в песнях. Так вот он и мотался все время из конца в конец страны, возился со всеми своими летчиками, водителями, доярками, подводниками... Он жил, извините, не на Арбате, и, извините еще раз, не на Таганке играл — жил в пути, в дороге, как живет всякий приличный журналист при любом, за исключением совсем уж каннибалистского, строе. Понимая, что профессия журналиста дает уникальную возможность пожить жизнями других людей, он использовал эту возможность на полную катушку.

Иногда это заканчивалось трагикомически.

Визбор рассказывал, как однажды чуть не умер во время двухнедельной командировки в Мурманск: со всеми мичманами, офицерами и адмиралами там надо было пить, причем спирт, разведенный водой. Почти без закуски. Там это не принято. Отказаться — значит смертельно обидеть. Согласиться — сознательно рисковать здоровьем. "Потом у меня произошел распад личности. Когда вернулся к жизни, чувствую, будто лежу в гробу. Голову поднять не могу: ну, думаю, вот она и смерть наконец-то. Чувствую, что с левого края гроб кончается и стенки слегка трясутся. Соображаю: нет, пока не умер. Выяснилось, что я лежу на третьей полке в офицерской каюте. Слез. Полная темнота. Разбил несколько приборов, но нашел выключатель, зажег свет... Так началась моя командировка на Северный флот". Вы будете смеяться, но для в меру потребляющего алкоголь в компаниях человека — подобный спиртовый заплыв, согласитесь, своеобразный подвиг. Но в данном случае меня больше интересует мотивация. Ради чего он рисковал здоровьем? Ради выполнения задания редакции? Не смешите. Чтобы морякам понравиться? Не думаю, Визбор в этом не нуждался. Тогда что?

А вот тут и кроется главный ответ.

Просто надо быть честным со своим народом. И искренне им интересоваться. И пить с ним, в конце концов, если так — честнее выходит. И любить его, конечно, хотя это порой очень трудно. И Визбор как человек цельный по-своему, но искренне пытался полюбить, понять и принять этот народ, полюбить страну, какой бы она ни была. И в своих песнях он по-своему гордился этим эсэсэровским людом, который крутит баранку, удваивает удои и дает стране угля. Просто ему, как, в общем-то, всякому художнику, необходимо было хоть чуть-чуть верить в то, чем он занимался. И именно поэтому даже "производственные" песни Визбора не вызывают отвращения — они написаны искренне. И именно этого — искреннего интереса и любви к своему народу, стране — не хватает сейчас фиговой туче актуальных, продвинутых, начитанных и прочее художников слова: все есть, а любви нет.

Именно отсюда, от этой журналистской честности по отношению к факту и человеку, вышел Визбор — бард, поэт, исполнитель. В отличие от тех, кто творил, Визбор словно бы говорил своими песенками: этим может заниматься каждый. Его слова были первыми попавшимися, но очень кстати. Так, именно Визбор первым, может быть, неосознанно, прекратил культ обожествления бардовской песни. Он одновременно породил и жанр "песни у костра", и саму культуру "общего" пения. Вместо того чтобы пить и проклинать власть, Визбор предложил путь более полезный и практичный: радоваться, преодолевать себя, любоваться красотами гор и равнин, грести, плавать, зарастать бородой и спасаться от комаров. Вместо саморазрушения он предложил созидание, причем совершенно лояльное к власти: туризм, спорт, коллективное преодоление себя. А вышло вот что: он увел целое поколение за собой, в горы, в дорогу, и тем самым спас всех этих людей от густого брежневского маразма, одновременно прививая им абсолютно космополитические ценности. Его песни были для того, чтобы любой прыщавый, изнеженный интель в очках тоже мог ощутить вкус и преимущество мужского существования и, благородно сняв куртку, укрыть плечи соседки-однокурсницы. Эти песни можно было продолжить самому, переделать, в конце концов, даже присвоить — без опасения, что уличат в воровстве. Бардовская песня стала массовым явлением именно тогда, когда ее можно стало выдать за свою — но именно эта необязательность делала песни Визбора народными, общими.

Визбор, собственно, и не был против. И слыша у какого-нибудь современного костра вот это набившее оскомину "милая моя, солнышко лесное", ты радуешься только одному: этот народ уже не в первом поколении уходит в горы. От скуки, от корпоративной этики, от всех этих ублюдочных шоу и пивных фестивалей, от попсы, от раскаленного летнего асфальта, наконец... Всегда найдется, от чего уходить. Но хорошо, думаешь ты, что им есть, куда уходить. И, к счастью, им есть, что спеть.