Наша первая встреча не была приурочена ни к какому юбилею: просто по гудящему, как муравейник, пенсильванскому пьяному лесу ходил живой классик. Неспешно – однако не с важностью мэтра, несущего себя напоказ, а с некоей сосредоточенностью пришельца, открывающего Новый Свет самолично.

Юрий Лорес... Даже те, кто неблизко знаком с авторской песней, когда-то да слышали его "Шиповник", "Шуламифь", "Магдалину"... Его нынешний приезд в Америку формально связан с сорокалетием начала творческой деятельности. К этой дате приурочен выпуск альбома, который так и называется — "Сорок лет пути". На первом диске — песни 1969-1989-го годов, на втором — с года 1989-го до настоящего времени. Альбом записан на студии "Талисман" ее владельцем, замечательным музыкантом и композитором Виктором Столяровым, который добросовестно осуществил всю звукорежиссуру. Гитарист редкого дара Герман Кац сделал аранжировки к тринадцати песням Лореса, и это оказалось той самой "музыкой в цене", которая открывает за глубиной глубину...

Он как будто не меняется с годами: давно не юн, редко улыбчив, привычная небритость вызывает естественную ассоциацию с ритуальной еврейской скорбью. Сохраняется и всегдашнее чуть встрепанное седое каре – легкая художественная запущенность, и неизменная сдержанность, абсолютно исключающая праздные общие вопросы.

Для тех, кто совершенно случайно не знает: Юрий Лорес написал свою первую песню в 1968 году. Потом был лауреатом множества фестивалей авторской песни, членом жюри, дальше последовала опала. Нынче похваляться ею — едва ли не плохой тон: кого ни спросишь — все были страдальцами от режима и борцами за свободу от Софьи Власьевны. Но в тягостные семидесятые, когда и на самых закрытых домашних концертах иногда просили выключить магнитофоны, его песня "Урок истории" впрямь была культовой.

Сегодня он не забыт и не обижен: живет в Москве, пишет песни, ведет творческие мастерские на многочисленных фестивалях авторской песни в России и за рубежом — точнее, за ее умножившимися рубежами. И все-таки знаменитые когда-то "Поминки по Арлекину", звучавшие не на одной полянке опальных слетов крамольной авторской песни, сегодня почти не исполняются: меньше трогает, слишком легко люди склонны забывать старое. И еврейская тема, одна из доминирующих в творчестве поэта, тоже как будто бы перестала быть острой: библейские цитаты вольно растаскиваются, на самом упоминании о евреях по поводу и без оного появился страшноватый налет рыночности.

Но для его скворушки из чудной песни азарт всеобщего базара — это ветер чужих краев: Юрий Лорес с самого начала торил свою тропу сам. Ветераны движения помнят по сей день: уже вовсю шумела перекройка – а он оставался опальным бардом кухонь, "квартирников". Задокументировав и узаконив все нецензурированное и когда-то вредное, власти, тем не менее, опасались давать ему залы — даже с поправкой на "другое время – другие песни".

Для меня знакомство началось с его "Шиповника" — он всегда и безумно трогал, и озадачивал некоторым отсутствием в тексте формальную логики. Но это было настоящим голосом раненого сердца, которое неутолимо и долго наборматывает свою горестную чепуху под свирельное ломаное арпеджио. И этому верилось до конца, потому как поется вроде как чужое – но о тебе. И божественной музыке не требовалось "срастаться" со стихом, они были едины. Потом услышала песни другие: "Мы сами себе сантехники" — звучало и после всех перестроек ярко, зло, отнюдь не навевая мыслей об архивной полке. Социальные сатиры Лореса и поныне не "чужды красоты": хорошо автор отделал народ, привычно сбившийся в стадо и добровольно записавший себя в вечные "прачки и полотеры".

И снова те же декорации пенсильванского леса — четыре года спустя.

— Разговор с человеком творческим неловко начинать со злобы дня — но российский день не всегда бывает добр... Что вы думаете о сегодняшнюю ситуации в стране, как происходящее касается лично вас?

—Ситуацию я оцениваю как катастрофу. Никакой веры в то, что придет некто разумный и нормальный и что-то изменит, давно не осталось даже у заядлых оптимистов. Там, где правят бандиты и марионетки, ничего здравого уже не будет. Почти как в том фильме: "Воруют — все!" Жесткая вертикаль власти четко выстроена. Экономический кризис делает все хуже и тяжелей. Сам я несколько лет назад время вел курсы в ГИТИСе, преподавал искусство исполнения авторской песни. Все шло замечательно, но через четыре месяца денег на это искусство не стало... Сейчас официально нигде не числюсь, веду эпизодические мастер-классы на фестивалях, сижу в жюри. Богатым себя назвать не могу, но квартира и "Жигуленок" — за смешные деньги купленный... — есть. Просить на прокорм еще не приходится, но если кто-то из разбогатевших каэспэшников протягивает руку помощи — не отталкиваю.

— Увидев вас впервые, я сразу отметила про себя: непохож этот человек на борца с властью...

— А как он должен выглядеть — как боксер? Но если серьезно, не тот борец, который воюет – а тот, кто своего не отдает. Вот я и не отдавал... Власти это прекрасно знали и в восемьдесят втором потащили меня в известное заведение на Лубянке. Угрожали: посадим, что себе позволяете! Материала для обобщений у них было достаточно.

— Как, вероятно, и у вас — для страха...

— А кто сказал, что в КГБ на допросе должно быть нестрашно? Думаю, Галичу и Солженицыну в том здании тоже было не по себе. Первый раз меня продержали четыре часа — в полном неведении, что будет дальше. Называлось это "профилактированием". Мало кто бы храбрился в такой ситуации...

— Скажите, когда Вы впервые почувствовали вкус свободы – и легче ли сегодня с ней, чем было без нее?

— Почувствовал – точнее, понял, что она близко, достаточно давно, и не только в силу интуиции. Я ведь работал профессиональным геологом и знал, что сырьевая база страны истощается, нет средств на добывание цветных металлов. Все могло взорваться еще раньше, и платить за свободу пришлось бы куда большей кровью. Жить со свободой все равно лучше – даже с такой кособокой, как у нас сейчас. А тогда, в восемьдесят пятом, первое, о чем подумалось – это о слиянии творчества с профессией! Тогда и был создан "Театр песни" — из которого потом образовалось творческое объединение "Первый круг". Он был задуман как открытая бардовская площадка, в него входили достаточно интересные авторы — Андрей Анпилов, Александр Смогул, Михаил Кочетков... Однако всерьез идею восприняли не все: некоторым показалось, что интересно называться и комфортно общаться с единомышленниками достаточно. А нужно было работать, внедрять конкретные проекты.

— Куда же нынче деться прилично поющим, но не вполне оборотистым?

— Они и деваются – на обочину... Есть братья по жанру, которые не угождают усредненному вкусу — плохо им.

— Четыре года назад вы сказали мне, что детей своих увезете из той страны обязательно...

—Что значит "увезу", это же не скарб... Я хочу, чтобы девочки мои выросли и сами выбрали страну, в которой будут жить. Есть программы по обмену студентами: вот пусть едут, смотрят, оценивают...

— А кто оценивает сегодня вас? Довольно значительная часть слушателей уехала, а многих из оставшихся воспитывала "Фабрика звезд" — не самая завидная академия...

—Но, слава богу, не всех. Есть люди, сохранившие вкус, есть даже детские студии авторской песни: это надежда.

— А какая надежда вас питала, когда в серую брежневскую эпоху вы писали свой библейский цикл?

— Источник знаний о Боге не пересыхал никогда. Да, я помнил, как бабушка готовила трапезу на Пейсах – но хотелось знать более, чем один эпизод еврейской истории. Доставал книги, читал. Знаний на сегодня достаточно, человек я верующий — правда, назвать себя религиозным не могу. Приближение к Создателю не означает для меня соблюдение всех ритуальных и диетических предписаний – но ходить по субботам в синагогу хотел бы. И вроде бы ничего не мешает – но, случается, окружение не нравится, смущают учителя, попавшие "в обойму" и слишком хорошо знающие, что можно, а чего нельзя. Ты можешь верить в Бога, знать о религии многое — но если у тебя нет формального образования, некто "с корочкой" может сказать, что у тебя нет права трогать тему...

— Помню, один из журналистов назвал вас поэтом "больше Нового, нежели Ветхого Завета". Как высчитывалась эта интересная пропорция – умозрительно?

— Затрудняюсь определить, но разделения в творчестве на "мое" и "не мое" я не произвожу. Будучи безусловно евреем, никогда не считал нужным просить разрешения на то, чтобы размышлять и говорить о христианской традиции — хотя бы потому, что страна, в которой живу и общаюсь, христианская. А если вспомнить Мартина Бубера, традиции раннего христианства Ветхому Завету не противоречат вообще. Первые христиане ожидали прихода Машиаха так же, как иудеи. Христианские догматы, как известно, берут начало в четвертом веке нашей эры...

— Стало быть, бесприютность души, не приставшей к четко определенному берегу, явно не мешает Вам самовыражаться.

— Ненавижу это слово! Терпеть не могу! Надиктованное сверху, надчеловеческое, надъязыковое нельзя передать, если "самовыражаться"...

— Но Вы, тем не менее, нередко употребляете личное местоимение первого лица единственного числа... Бог лепил Адама и "меня", "я" – шиповник под окном, "я" иду в Авиньон навстречу своему двойнику...

— Можно было бы сослаться на определение "лирический герой", но истина глубже. Поэт записывает надиктованное свыше, высокомерие и себялюбие тут ни при чем. Пророки иудейские тоже восклицали "Я!.." — но это было словами Бога, вложенными в их уста.

— Заветы господни, как известно, даны для жизни. Кто же надиктовал Вашему герою, что любовь, высшее из жизненных проявлений, есть воплощение смерти?

—"Потому я оставлю тебя, Шуламифь,\\ что увидел в любви воплощение смерти..." Да, возлюбленную царя Соломона убили. Любовь сколько угодно можно называть высоким и светлым чувством, но она может быть несчастной, опустошающей. Царь, который поведет за собой племя и превратит его в народ, не имеет права на разрушение своей души. Понимание своего предназначения оказалось главным. Великий философ-гуманист Виктор Франкл – еврей, бывший во Вторую мировую войну заключенным концлагеря, спрашивал неспроста: какое же это движение, если нет смерти?

— "Дана, "тода раба", еврейская судьба..." — это тоже Ваше: проникновенная песня о мудром скворушке. И неизбежен вопрос: еврейская судьба, еврейское счастье – разве это то, за что благодаришь, о чем просишь для детей?

— "Ты видишь, что душа моя болит, при этом улыбается счастливо..." Это не декларация: я знаю, что судьба у евреев негладкая, и неизвестно, что будет дальше. Вопрос о страхе поднимается неизбежно. Но, как известно, тот, кто не чувствует страха, не знает веры.

Интервью вела Бэла ГЕРШГОРИН