(к американским гастролям Александра Городницкого)

Его приезд в Америку — не сенсация: корифей, стоявший у истоков жанра авторской песни и не расставшийся с ним, как не расстаются с любимыми, – частый гость в наших широтах. Несколько обманувшись нынешней легкостью появления у нас россиян, на его последний домашний концерт в Нью-Йорке я шла весьма неторопливо (когда это наши домашники начинались вовремя...) А потом все первое отделение простояла на забитой народом лестнице, едва слыша голос, но не имея ни малейшей возможности пробиться в донельзя переполненную "ливинг-рум", бывшую в тот вечер концертной площадкой...

Он отыскал то, что обойденным любовью господней вряд ли дается – слова. "Не слава, а слова": на звонкое имя сегодня ходят редко. Трудно поверить, что осталась где-нибудь в затерянном мире русскоязычная душа возраста кризиса середины жизни и старше, которая никогда не напевала бы "Снег" или "Атлантов". Его стихи и песни без труда проросли в души, способные воспринимать. Была в них, начиная с юношеских, абсолютно незаемные взрослость и человечность: "Мы будем пить за тех, кто спит сегодня на земле" — не хмурое недовольством тем, что кто-то в тепле на берегу, а любовь к людям – единственным, твоим. В стихах инородца, преступно, как многие его соплеменники, присвоившего себе право любить русскую литуратуру и историю, воистину воскресали русские поэты девятнадцатого века — и будил русскую пьяную тоску известный лишь эрудированным "...ведам" инородец Дельвиг, и Пушкин, который даром что хрестоматийное солнце, оставался в стихах потомка горестно бесприютен ("бездомность Пушкина извечна и горька..."). Проступала в строках геолога, не допущенного на гуманитарные факультеты советских университетов, русская история, порождавшая бесчисленные "зачем" ("Ах, зачем вы убили Александра Второго...") и отчаяние от несокрушимой твердолобости усредненного и оглупленного "народа", дело которого — "сторона, инструмент казенный". Стихи Городницкого будили тоску по невозвращенцам с остывшей кровью, по их жалким в своем сиротстве женами и возлюбленным. И можно было не знать или почти не знать Блока, но над горчайшей "Любовницей Блока" разрыдался бы, думаю, любой неуч...

Стихи его взошли там, где по неписаному романтическому раскладу положено всходить стихам настоящим – в геологичеких экспедициях, в океане. Эту стихию сегодняшний профессор, доктор геолого-минералогических наук, руководитель лаборатории геомагнитных исследований океана в Институте океанологии Российской Академии Наук узнавал не по чужим геройским либо героизированным рассказам, а самолично. Страна уже вовсю пела "Атлантов", "Над Канадой..." и "От злой тоски не матерись...", уже изобретала легенды об авторе как о бесславно погибшем зэке – а он, явно не торопясь занять место на пьедестале и монументально возвыситься над прочими, продолжал плавать по морям. Строки его отличала честная простота, рифмы явно не были "гордячками", являя собой чистую бедность девятнадцатого века: "чести – вместе", "окно – темно", "годы – свободы", "старый – гитарой". Не ослеплял блеск метафор, их намеренная изысканная сложность, предметам предписывалось изначальное, предельно естественное и живое предназначение: снегу — кружиться над палаткой, небу над Канадой — быть синим, кожаным летным курткам – лежать в углу, пока за окном бродит северная вьюга. Ну, а если крепкие ребята Атланты брались держать небо и держали – это воспринималось не мифологической красивостью, а земной необходимостью: тяжкая мужская работа, кому-то же надо...

Александр Моисеевич Городницкий – первый лауреат премии имени Булата Окуджавы за выдающийся вклад в поэзию и авторскую песню: вот за что в вечно загадочной Росии оказалось возможным получить награду, да еще пряменько из рук президента страны! И когда – практически тогда, когда хмель мнимой новизны жизни чуть не стал полным падением жанра. В предисловии к своей книге "И вблизи, и вдали", начатой в 1989-м и вышедшей в свет в 1991-м году, Александр Городницкий написал с невероятной потерянностью: "Угроза гражданской войны повисла над необъятной голодной и растерянной страной, вдруг осознавшей бесплодность и полурабскую сущность своей вчерашней жизни. Стихи и песни, так много значившие для нас в шестидесятые годы, сегодня как будто никому уже не нужны. К сожалению, у нас уже не будет другой жизни..."

Другая оказалась все же возможной. В ней появился такой феномен, как учебник для средней школы "Авторская песня", в которой почетное место заняли именно "Атланты". Автор плавной поступью вошел в отечественную историю, по его творчеству начали писать классные и домашние работы. Его весьма неявно идеологизированные песни, когда-то сами по себе протест, стали официально разрешенными (открыто крамольные и страшные "Перелетные ангелы" и негромкая саркастическая "Финская граница" во времена написания вовсе не распевались).

Новая реальность еще недавно была полна тревожных ожиданий перемен, которые вроде бы наклевывались в очнувшейся стране – но натолкнулись на стену традиционного российского безумия. Да, сегодня власти тебя премируют — но отечественная медицина может попросту убить (как с Александром Моисеевичем случилось, не будем мелочными, дважды). В стране отстреливают бизнесменов, деятелей науки и искусства – хотя в ней же проводится Грушинский и сотни иных фестивалей. Сегодня океанолог Городницкий внесен в престижный список "Выдающиеся ученые России" – но слышать в свой адрес благие пожелания убраться с вековечным эпитетом "жидовская морда" ему приходилось тоже. Характерно, что одно из полученных эпистолярных посланий было подписано "Серый гном" (к спектаклю детского театра Наталии Сац Городницкий написал, среди прочих, именно "Песню серых гномов", исповедующих незыблемый принцип: "Бей людей — спасай леса!" Серые поняли все...)

И все же страна существует. Она уже завалила демократические реформы, но еще не навесила на границы замков. Поэтому академик Городницкий всласть путешествует по белу свету, исполняя новое и воздавая дань старому. И кто случайно не знал, узнает в доверительных беседах во время и после концертов, что, оказывается, "Паруса Крузенштерна" – не придуманный романтический атрибут вроде гриновских алых: на судне "Крузенштерн" Городницкий плавал и по Северной Атлантике, и по Гибралтару. А классическое "Все перекаты да перекаты...", распеваемое уже полвека, посвящено памяти друга Станислава Погребицкого , сгинувшего в Туруханском крае на реке Северная. "Люблю тебя я до поворота – а дальше как получится" — не о ветренности вовсе, а о любви и смерти, которая за поворотом как раз ждала — вот ведь горечь какая за разухабистыми лихими строчками...

Наша беседа — накануне новых гастролей.

— Александр Моисеевич, в книге "История Московского КПС" приводятся данные лестного для Вас опроса, из которых следует, что двадцать девять из тридцати опрошенных назвали Вас классиком...

— Никогда себя таковым не считал, ни о каком пьедестале не мечтаю. Приверженность классической традиции – да, но написанное мною никогда не относил к образцам для подражания.

— А как Вы относитесь к тому, что жанр бардовской песни становится источником заработка для вполне достойных авторов?

— Когда человек пишет, заведомо рассчитывая на вознаграждение, к этому трудно относиться хорошо. Что касается получения денег за выступления – это вполне нормальная реальность сегодняшней – да и не только сегодняшний российской жизни. "Не продается вдохновенье..." — разве неверно? Я профессор, хожу на работу, но получаю... (называется исключительная скромная сумма месячного оклада жалованья). На это можно жить? Поэтому зарабатываю тем, что выступаю, пою. Но не замыслами, не собственно вдохновением – это, как и в пушкинские времена, не для продажи.

— А что, на Ваш взгляд, происходит в стране с жанром в целом?

— Считаю, что жанр балансируют на краю гибели: идет наступление массовой эстрады и попсы. Помню, как сказал мне Окуджава: "Раньше мы были в авангарде, теперь мы боремся в арьергарде". Совершенно очевидно, что некто хочет установить в России фашистскую диктатуру – а для этого прежде всего нужно изничтожить культуру, что и делается. Некоторое время назад я предлагал свою программу на один из телеканалов – знаете, что услышал: "А-а, авторская песня? Да это же духовняк! Духовняк не берем!"

— Ансамбль "Песни века" сделал попытку донести крамольный ныне "духовняк" до народа.

— "Песни века" — это не авторская песня, а эстрада. Притом не в достойном ее смысле – и Брассенс, и Азнавур, и Бернес тоже эстрада, и какая... — а в смысле нивелировки чувств. Ну, нельзя авторскую песню исполнять хором! Давайте еще "Я помню чудное мгновение" хором заведем...

— Понимаю негодование: Ваши собственные трагичные "Перекаты" звучат в исполнении этого коллектива задорно, по-комсомольски. Хотя, когда наши дети, стремительно забывающие русский язык, сидят в зале и поют "Солнышко лесное", на нивелировку это не походит. И у костра ведь многое поется хором...

— Это не хором, а вместе и не напоказ. Принять "Песни века" за образец мне сложно, хотя сегодня есть образцы куда хуже. Разрушение духовного начала – вещь намеренная: диктаторам нужны пешки.

— При этом Вы предпочли остаться в стране, где, по Вашим словам, сегодняшние стриженые мальчики "завтра станут памятников тише". И явно горюя, пишете о сыне, уехавшем в Израиль.

— Я не сказал, что горюю – вероятно, выразился неточно либо сказанное было неправильно воспринято. Прекрасно, что он живет со своим народом и с верой – с тем, чего нам было недодано. Оброс бородой, читает религиозные книги – да, это его новая реальность. Моя печаль не о том, что я другой, а о том, что мы не рядом, что сегодняшняя жизнь моих близких в Израиле опасна. И, конечно, я остро сожалею, что любовь к русской культуре моему сыну с генами не передалась, а на чужой земле явно не привьется. "Нам в детях повториться не суждено, увы"...

— Что же удерживает Вас в России по сей день – то самое "родство по слову"?

— Именно оно. Язык, окружение – это очень сильно. От политики сегодня можно до известной степени абстрагироваться, но от культуры – никогда. Сбежать из страны я мог давным-давно – сколько в жизни плавал на кораблях, в скольких странах мог остаться! В Израиле предлагали лабораторию – живи, работай! Но – каждому свое. Я уже не смогу жить там, где мне будет не хватать языка, в который вовлечен профессионально. Но, во всяком случае, мир для меня сегодня открыт.

— Тем не менее: "Возвратившись назад, понимаешь, что шансов нету..." О чем речь?

— О времени, которое не обманешь и от которого ни в какую страну, даже самую благополучную, не убежишь.

— В Ваших новых стихах поменялся ритм, он словно надломился. Но ясно, что дело не только в чередовании ударных и безударных слогов в строчке. Сама тональность становится иной: "Песенка о шерстяных человечках" — сплошная грусть и слезы. Герой "нетверд душой" — это Вы ли, мореплаватель и плотник?

— Конечно. Невероятная трудность в принятии решений – это мой характер, титулы тут ни при чем. Уехать – остаться, уйти от одной женщины к другой или нет – шерстяному человечку все нелегко.

— Но решение о неразрывности почвы и судьбы Вы ведь приняли. При том, что ни русская литература, ни авторская песня в странах нашего рассеяния не исчезли.

— И все равно это островки в чужом океане. Фестивали и слеты русскоязычной песни – локальные события, которые явно не производят переворота в израильских и американских умах. Многочисленные концерты, роскошные магазины русской книги – это только крупицы культуры, необходимой избранным эмигрантам, но для новых стран их проживания совершенно чуждой. Спору нет, и в Америке, и в Израиле можно значительно лучше жить, можно и не переставать творить на родном языке — как со многими, слава богу, происходит. Но следующее поколение – все, обрыв живой связи с тем, что питало душу. Потому я остаюсь дома.

— Мир вашему дому, добро пожаловать в наш!

Бэла ГЕРШГОРИН