Многие песни Вадима Егорова я знала и любила с детства, но познакомились мы с ним только в Израиле, когда несколько лет назад он приезжал выступать. А совсем недавно раздался телефонный звонок — я, конечно, сразу же узнала характерный заикающийся голос. И вот мы с Егоровым сидим в кафе Дома журналиста.

— Сто лет не виделись... Как поживаешь?

— Помнишь Жванецкого: "На вопрос "Как живешь?" гнусно выматерился, долго бился головой об стенку — словом, ушел от ответа"... Поживаю я нормально. Теперь уже нормально... А три года назад, если ты помнишь, я был вынужден начать свою жизнь с полного финансового нуля: ни с чего.

— Что случилось?

— В то время еще многие простаки доверяли всяким "МММ", а нам с женой нужно было добыть квартиры для сына и дочери. Решение жилищной проблемы требовало от нас основательных капиталовложений, исчисляющихся десятками тысяч долларов... С невероятным трудом, разъезжая по миру, эти деньги я "напел", после чего они были вручены абсолютно надежному, как мы тогда считали, человеку. Сын наших добрых знакомых, интеллигентных людей, одноклассник моего сына... Парень нам рассказал, что владеет некоей солидной конторой, и пообещал всю комбинацию по покупке квартир произвести самым щадящим, беспроцентным образом. Мы, конечно, поверили, он взял деньги — и исчез... Год находился "в бегах", сегодня идет следствие, но нам от этого не легче: деньги пропали безвозвратно... Родители же, наши бывшие добрые знакомые, сегодня таковыми уже не являются. Сначала они были на нашей стороне, но, как справедливо утверждают, кровь — не вода: в какой-то момент они нас обвинили в том, что мы ввергли ребенка в соблазн, перед которым мальчик не смог устоять... Суд через месяц, чем кончится история для парня — не знаю. Для нас же она кончилась тем, что я опять стал пахать как лошадь. Дочкина жилищная проблема уже решена, а сыну помогли родители его жены.

— "Какой удар со стороны!" В "классика"...

— Я никак не могу понять одну странную вещь... Последние годы меня на полном серьезе — ну, может быть, с легкой долей иронии — называют "классиком", "основоположником течения"... На самом деле, это не совсем так. Я действительно нахожусь где-то в первой десятке ныне живущих и поющих бардов, но публика, думаю, знает меня куда меньше, чем остальных.

— Почему ты так считаешь? Песни твои достаточно популярны...

— Так в том-то и дело, что слушатели не соотносят их с фамилией "Егоров". И правильно делают: фантастически блеклая фамилия, вот уж подфартило!

— "В Германии иметь фамилию Мюллер — все равно, что не иметь никакой"...

— Вот именно. По мне, даже Иванов-Сидоров лучше: хоть зацепиться есть за что. Ну, скажи, с чем может ассоциироваться моя фамилия? Разве что — с Якутией: половина жителей — Егоровы... Так и сложилось: песни поются, а автор не запоминается. "Кто сочинил? Егоров? Ну и фиг с ним"... В общем, увы, по-настоящему классиком я себя не ощущаю. Но, знаешь, я оказался вполне востребованным: выступаю — и даже прилично этим зарабатываю.

— Вот те раз! Выходит, песни сочиняешь не для души?

— Для души. К счастью, я так, слава Богу, и не научился писать ради заработка: мне всегда удавалось сочинять песни без оглядки на их "проходимость". Всю жизнь писал для себя и о себе — по-другому уже не могу. А в последнее время я стал, ко всему прочему, еще и "продажным-: во многих московских магазинах продаются мои кассеты и книги...

— Книги? Неужели в Москве их начали покупать?

— Не то, чтобы ринулись: полки по-прежнему завалены дефицитом позавчерашнего дня. Но мои книги продаются не хуже, чем сборники Евтушенко, Ахмадулиной, Вознесенского, Левитанского — потихоньку покупают. Конечно, я понимаю, что моя поэзия интересует, в основном, людей, которые — или впрямую, или по отголоскам — знают меня как барда. Надо сказать, стихи в моих концертах всегда были одной из сильных сторон выступления. Во-первых, мне хочется думать, что они неплохи сами по себе.

— А ты — "скромняга"...

— "Во-вторых" будет еще наглее: мне кажется, что стихи свои я читаю здорово.

— Даже перестаешь заикаться...

— Вот видишь, и ты заметила... И дело не только в заикании: у меня с юности напрочь отсутствовала специфическая авторская манера чтения. Я всегда старался не увлекаться ритмикой стиха, а отталкиваться от его смысловой стороны. Даже боюсь читателей разочаровать: в напечатанном тексте нет моего собственного эмоционального накала — стихи-то голенькие, могут показаться без голоса бледней...

— Какой же ты, в таком случае, поэт?

— Хрен меня знает... Впрочем, я же тебе только что сказал: неплохой...

— Много книг уже издал?

— За семь лет вышли четыре, сейчас пятая на подходе. Похвастаюсь — предисловие к ней успел написать блистательный, по моему мнению, поэт: Борис Алексеевич Чичибабин... Так и живу — выступаю, езжу по стране и по миру. Пишу, правда, уже не так много, как раньше: кучу времени отнимают поездки. По сути, именно моя концертная деятельность и тянет всю семью. Но... Признаюсь тебе честно: я с детства жутко мечтал о славе. Учась в музыкальной школе, я ненавидел эти занятия, но не бросал их только потому, что прямо-таки видел афиши: "Вадим Егоров — первая скрипка"... И вот сегодня висят афиши, где крупно напечатана моя блеклая фамилия, и книги-кассеты выходят, но все не покидает меня ощущение какой-то "нестыковочки". Известным-то я стал, а знаменитым — увы...

— Послушай, ты это серьезно? Я-то воспринимала тебя как человека самоироничного...

— Когда мечтаешь о славе, невозможно смотреть на себя с прищуром... В молодости я относился к себе чрезвычайно серьезно. Чувство достойной самоиронии пришло с годами. Сейчас уже могу и в стихах над собой чуть подхихикнуть: два "ха-ха" — три "хо-хо". С возрастом вообще многое меняется.

— Например?

— Подобравшись к пятидесяти, я вдруг стал жутким домоседом. А ведь всю жизнь норовил из дома улизнуть... Из хорошего, заметь, дома: у меня замечательные дети; в жену свою я влюбился в восемнадцать, женился в девятнадцать — и люблю ее до сих пор. Естественно, любовь эта с течением времени приобрела другую окраску: безумие первых лет перешло в спокойное русло... При всем этом, от своей семьи я постоянно удирал. К друзьям, к приятелям, в компании — куда угодно. А сейчас мне так комфортно дома — со своими книгами, со своим кабинетом, со своей женой, без своих детей, которые, слава Богу, выросли и разлетелись по собственным гнездам... В общем, концерты отнимают столько времени, что стараюсь урвать любой момент, чтобы побыть дома, с женой.

— Действительно, кардинальные изменения...

— А еще живу со странным ощущением "сказанности всего". Начинаешь писать о чем-то — и обнаруживаешь: ты об этом уже написал. Кажется, будто все главное, новое, свежее в моей жизни — уже позади. Первая любовь, первая драка, первая зарплата, первая песня... Правда, так же я думал и в тридцать, когда казалось, что перевалил за жуткий возрастной рубеж; и в сорок... Сейчас же мне остается утешаться тем, что ничего не известно ни в пятьдесят, ни в шестьдесят. Я знаю пример, когда одного из наших крупнейших бардов — не буду называть имени — на седьмом десятке посетила такая любовь, такое сильнейшее чувство... Как сказал Пастернак, "высокая болезнь"... Конечно, хотелось бы постоянно ощущать себя на творческом подъеме, чтобы не ослабевал тонус, некая натянутость, внутренняя напряженность. По-настоящему хорошо пишется тогда, когда воспринимаешь события, боли — и свои и чужие — "бескожно", на открытом нерве...

— Хочешь сказать, что стихи подпитываются страданиями?

— Мне иногда бывает достаточно даже одного болезненного "укола", но "укол" этот необходим. Может быть, именно поэтому стихи мои, в основном, "смурные".

— А мне они всегда казались весьма романтическими...

— Это — уже сейчас, а раньше были сплошные страсти-мордасти... Я говорю об "уколе", даже не имея в виду серьезные неприятности — иногда повод бывает просто пустяшный. Однажды, еще в "совковое" время, меня обещали пригласить на какой-то писательский семинар (а я так хотел официально считаться писателем!), но в итоге позвать забыли. Было невероятно больно — и сочинились стихи. Не про этот семинар идиотский, совершенно про другое — ладно, не в этом дело... Ты говорила о самоиронии?

Писать стихи, когда за сорок —

Все это блажь, натуга, морок,

Умерших звезд холодный свет.

—Но Фет, — вы скажите, — но Тютчев

Год из году писали лучше...—

Так то же Тютчев был и Фет!

— Слава Богу, появился ироничный прищур — я-то, было, уже за тебя испугалась...

— Не волнуйся: я пока в своем уме. Правда, становлюсь абсолютно "беспамятным" — все записываю, чтобы не забыть, а потом эти записи теряю.

— Как это ты еще мне позвонить умудрился?

— А действительно, как?.. И вообще — мы разве знакомы?

— "Мы только знакомы — как странно"... Вадим, а что с твоей основной работой?

— "Отпахав" двадцать шесть лет в НИИ дефектологии при Академии педнаук, я три месяца назад подал заявление об уходе.

— Обиделся, что от заикания тебя там так и не избавили?

— Да, я — яркий пример того, с чем не смогли справиться в нашем институте... Ушел я просто потому, что последнее время там почти не бывал. Начальство, правда, смотрело на мои постоянные поездки сквозь пальцы: в институте я считался "фигурой"... Но мне там делать было нечего: последние годы научной работой практически не занимаюсь. От написания докторской диссертации я отказался еще лет пятнадцать назад: жалко было отрывать время от себя, а значит — от песен и стихов. Вот я совершил, хотя бы и с опозданием, честный поступок — уволился. Так что, я теперь "свободный художник".

— Иными словами, тунеядец?

— Термин "тунеядец", как и "спекуляция", из российской действительности давно исчезли. И вообще — не смей меня обижать: я уже три года член Союза российских писателей.

— Ты, говорили, когда-то подумывал о переезде...

— Было дело, но сегодня вопрос о месте жительства решен мной окончательно и бесповоротно. А в свое время без колебаний не обошлось... Мои первые поездки в Штаты начались еще в те годы, когда на московских прилавках было совершенно пусто — спички "по блату" добывали. И вот представь: привожу я жену в Америку, завожу ее в громадный продуктовый магазин. Проходит она несколько рядов и говорит мне сквозь зубы: "Вадька, достань из моей сумочки темные очки". Надевает, а из-под очков две слезищи выкатываются... А тут еще друзья, уже поселившиеся в Америке, наседали: "Ребята, да вы что, с ума сошли? Не вздумайте возвращаться!" Был момент, когда мы действительно крепко задумались...

— Ты ведь и в Израиль мог спокойно переехать.

— С полным основанием: мама у меня еврейка... В Израиль всегда приезжаю погостить с огромным удовольствием... Я отнюдь не считаю себя патриотом, да и дерьма в России достаточно, но в одном своем стихотворении я написал:

Да, я знаю: сладка мозговая заморская кость.

Да, я знаю: она весит наших поболее пуда.

Но хочу на чужбину — как недолгий подарок,

как гость...

Навсегда на чужбину — не хочу, не могу

и не буду.

— А говоришь — "не патриот"...

— Это всего лишь констатация факта: мне всюду будет хуже, чем в России; везде буду ощущать себя зверем в засаде, рыбой, выловленной из океана и помещенной в аквариум.

— Опять тебя куда-то занесло... Скажи лучше, чего вдруг барды официально вошли в моду?

— Это случилось не "вдруг". Ты, видимо, просто не знаешь, что, мы, активно выступающие "старики" — Никитин, Городницкий, Берковский, Ким, Кукин, Егоров, Долина (надеюсь, она не узнает, что я ее старухой обозвал) — зарабатываем концертами уже третий десяток лет. Моя институтская зарплата — по дореформенным меркам — считалась очень приличной: я, кандидат наук, заведующий лабораторией, получал триста сорок рублей. Но примерно столько же я мог тогда заработать за один сольный концерт — только это было полулегально. В любую секунду могли посадить: был бы человек, а статья найдется... Сейчас же наши выступления абсолютно официальны. Каждый год, в день рождения Юры Визбора, проводится большой вечер, где выступают все известные барды. Обычно это мероприятие проходит в киноконцертном зале "Россия", а один концерт шел в Кремлевском Дворце Съездов. Городницкий тогда сказал: "Вы только вдумайтесь: мы стоим на сцене, где во время партийных съездов находились члены Политбюро. Нас же в это время с трудом пускали петь в какие-то загородные клубы, после чего директора этих клубов нередко лишались партбилетов... И вот мы с вами дожили до дня, когда съезды коммунистической партии проходят в клубах на окраинах столицы, а мы выступаем в Кремлевском Дворце Съездов... У вас нет ощущения полной парадоксальности происходящего?"

— И за границей вас почему-то тепло принимают...

— Вначале было, конечно, очень странно, а сейчас я уже привык. Полтора года назад я выступал в Штатах и в Канаде — за сорок пять дней прошло сорок два концерта... Этот мой приезд в Штаты был уже пятым по счету... Помню, когда впервые оказался в Манхеттене, я постоянно рисковал опрокинуться на спину: башка отваливалась от созерцания небоскребов... Я чувствовал тогда прилив какого-то просто щенячьего восторга, а сейчас эти поездки стали уже нормой. Практически все известные барды съездили по нескольку раз в Америку, Израиль, Германию...

— Зрительская аудитория — только бывшие соотечественники?

— В основном, конечно. Но однажды со мной приключилась забавная вещь. В Монреале меня пригласили дать концерт в небольшом кафе. Прихожу — народ в сборе; начинаю петь. После первой песни — бурные аплодисменты. После второй — бурные и продолжительные. После третьей — бурные и продолжительные аплодисменты, переходящие в овации... Я "завелся", какие-то байки рассказываю, стихи читаю, пою. Слушают просто замечательно! Заканчиваю выступление: "Спасибо вам огромное. В заключение я хотел бы сказать..." — и тут ко мне подходит организатор. "Подождите минуточку — я им сейчас это переведу". Я прямо-таки охренел: "Боже мой, кто эти люди?" "Канадцы французского происхождения" "Что ж они хлопали, как ненормальные?" Организатор переводит зрителям мой вопрос, а мне — их ответ: "Очень музыка понравилась"...

— Так у тебя, выходит, не только стихи неплохие?

— Прекрати язвить! Если серьезно — можно бы попробовать и перед иностранцами выступать, но, все-таки, без языка нашу песню воспринимать невозможно: она всеми четырьмя лапами стоит на слове. Авторская песня — уникальный сплав поэзии, лирического смысла и мелодии. К этому прибавляется индивидуальный голосовой шарм, делающий песню неповторимой. Ведь некий узнаваемый тембр есть у каждого барда.

— Ты в этом уверен?

— Естественно, большинство из нас выдающимися вокальными данными не обладает, и я, как один из ярчайших представителей "безголосых", всегда завидовал таким людям, как Никитин или Долина.

— Ну, ты тоже не Городницкий...

— Это еще хуже, да... Но и мне не посчастливилось стать Карузо...

— "А в остальном — все хорошо?"

— ...Признаюсь тебе в одной очень важной для меня штуке — если бы слышала жена, убила бы. Она человек суеверный: боится опережать события, признаваться в чем-то сокровенном — сглазить можно... Так вот, я — человек счастливый и всегда был таким. Мне очень повезло в жизни — просто по стечению обстоятельств. Например, если бы я писал только стихи и не начал сочинять песни — не приобрел бы такого признания, не завоевал бы того количества людей, которым сегодня нужен... В первые годы мои песни исполняли другие, а я, человек, повторяю, безголосый, стеснялся вылезать на сцену. И вот начал петь сам — стал бардом... Подфартило, что не приняли меня при советской власти в Союз писателей — я, вольно или невольно, проституировал бы... Понимаешь, куча таких счастливых мелочей, из которых складывается моя жизнь...

— Так никогда тебе и не пришлось проституировать?

— Я сейчас и на это тебе прочту стихотворение:

Я в навозе не искал жемчуг,

Я с эпохою шагал в ногу,

И всегда любил больших женщин,

Потому что в них всего много.

Был уже не на одной тризне,

О покойниках слагал вирши,

Были подлости в моей жизни,

Но я сам им Судия Высший.

На Ордынке, Моховой, Пресне

Ведал радости, труды, страсти,

А еще — писал и пел песни

И поэтому бывал счастлив.

А еще — не привечал погань,

А еще — не разжигал примус...

И не верил никогда в Бога,

Что, конечно же, не плюс — минус.

— Погоди, погоди! Опять — патетика? Впрочем... "И всегда любил больших женщин" — нет, ты, пожалуй, не безнадежен...

— Конечно, не безнадежен. Я весьма влюбчив; всегда любил красивые женские лица и прочие прелести... Жена, зная эту слабость, часто на улицах обращает мое внимание: "Посмотри, какие ножки замечательные"... В моей песне "Южный романс" есть строчка: "И, торопясь, в чужих домах послушных женщин раздевал". У моей жены подобное признание особых восторгов не вызывало. Я попытался объяснить, что речь не обо мне, а о моем лирическом герое, но она не очень-то в это поверила. И однажды взмолилась: "Слушай, Вадька, в зале пой, как хочешь. Но в компаниях все знают, что я — твоя жена. Будь человеком, замени слово: мы с тобой знаем, что это — лирический герой, но ведь не станешь всем объяснять". Недели через три мы с ней оказываемся в одной компании — меня просят исполнить именно эту песню. Я, по ходу пения вспоминая о нашем разговоре с Таней, начинаю лихорадочно искать адекватную замену, но меня хватает лишь на то, чтобы вместо "раздевал" произнести "обнимал". Так намного лучше — правда? Сестру обнимал, школьного друга, собаку — кого угодно можно... И все бы хорошо, но слушали-то знатоки, которые в тридцать глоток и заорали немедленно: "Раздевал, раздевал!" После этого Таня сказала: "Ты уж лучше пой, как пел..." Тут я признался, что решил строчку изменить принципиально: "И, торопясь, в чужих домах послушных женщин одевал". Как тебе новый вариант?.. По-моему, я вполне ответил на твой вопрос о женщинах.

— А чего это ты все время самоцитированием занимаешься?

— От поиска легкого пути: зачем напрягаться, если мысль уже готова? Так что, не взыщи: самоцитировался, самоцитируюсь и самоцитироваться буду! Давай еще про песни мои поговорим — с ними много смешного связано. Вот скажи, ты слышала историю про песню "Друзья уходят...-?

— Нет...

— А саму песню знаешь?

— Конечно:

Друзья уходят как-то невзначай,

Друзья уходят в прошлое, как в замять,

И мы смеемся с новыми друзьями,

А старых вспоминаем по ночам..."

— Молодец. Выступаю в Омске, приходят ко мне после концерта за кулисы две девочки и просят послушать, как они исполняют эту самую песню. Начинают петь... На первом же слове я вздрагиваю, но думаю, что ослышался. На второй строчке понимаю, что услышал все правильно, но сейчас умру от хохота... Меня хватает до конца первого куплета, а дальше я корчусь и падаю со стула... Уже потом я — из рассказа девочек — восстановил события. Действие происходило в конце шестидесятых, когда у нас были не "Грюндиги" с "Панасониками", а "Яузы" с "Кометами", и пленка не "ТДК", а "Тип-2" и "Тип-6". Этой допотопной пленки хватало максимум на три переписывания — дальше она просто начинала рассыпаться... К девочкам попала уже восьмая копия, разобрать что-то было крайне сложно, и они, бедные, геройски "дешифровали" текст по каким-то неведомым "оглосовкам". Восстановили каждое слово, кроме одного. А оно-то и оказалось основным. Девочки поднатужились — и вставили то слово, которое показалось им вполне подходящим по смыслу.

— И что же такое спели тебе девочки?

— "Мужья уходят как-то невзначай,

Мужья уходят в прошлое, как в замять,

И мы смеемся с новыми мужьями,

А старых вспоминаем по ночам"...

— По-моему, замечательно.

— По-моему, тоже. Но девочки, как мне показалось, были крайне разочарованы...

— Прекрасная "байка" — я с удовольствием выслушала ее от тебя в пятнадцатый раз...

— Чего же ты мне мозги-то пудрила?

— Чтобы убедиться, что твоя мечта сбылась: к тебе, видимо, наконец, пришла слава. Как и прочие знаменитости, ты пересказываешь одни и те же сюжеты...

— Ну, ты даешь... Немедленно отдай кассету! Сидела, слушала, смотрела на меня преданными собачьими глазами... Ну, подлая... Чего ж тебе нового рассказать?.. Есть у меня песня "Облака". Спел я ее однажды на Грушинском фестивале, закончил выступать, ухожу. Догоняет меня парень лет семнадцати: "Слушай, спасибо. Прямо комок в горле: мы всем классом эту песню пели... Ты, в общем, тоже клево спел, но мотивчик явно врешь"...

03.04.97

© Полина Капшеева