Вероника Долина: "Всегда очень боялась в стихах кого-нибудь обидеть"

В последнее десятилетие произошла стремительная, массовая экспансия женского племени на просторах отечественной словесности: в художественной прозе, в жанре детектива, нынче лидируют женские имена.

В поэзии такого захвата не получилось. Может, еще и потому, что женская, ахматовско-цветаевская струна русской поэзии так высока, что уровень ее поддерживать под силу лишь единицам и имена их известны наперечет.

Имя Вероники Долиной многим может показаться здесь неуместным. Ведь творчество ее взошло пару десятилетий назад на волне авторской песни. И все же для нее точнее определение не "бард", а — поэт.

...Многим стихам на свете

Музыки не хватает!

И потому они — недопесни...

Вот так она считает. А я вспомнила, как Лена Камбурова в одном из наших разговоров высказала предположение, что мелодия все же первична, ибо древнее, чем слово: речь первобытных людей состояла вначале из звуков в разных сочетаниях, интонациях...

— Ну, не такой уж я антрополог, чтоб об этом судить, — задумалась Вероника, — но вполне такое допускаю. В любом случае стихи — это особым, волшебным образом организованный порядок слов. И чаще всего этот порядок — музыкальный.

То, что песенное творчество Вероники Долиной — подлинно поэзия, сегодня стало уже совершенно очевидным. Куда важнее пытаться разгадать особую тайну этой поэзии, ее сугубо авторское "изобретение". То, что не далось, по-моему, еще ни одной поэтессе в мире. Если говорить языком формул, то это полное отсутствие в ее творчестве зазора между бытом и Бытием. Более того, именно бытовое, обиходное становится предметом высокой поэзии, будто суровые нитки повседневной реальности в волшебных пальцах Вероники оборачиваются мерцающей драгоценной тканью Искусства.

Лохань стихов — лохань белья,

Лихая линия моя.

Горит в огне вязанка дров.

Горит во мне вязанка слов...

В этом и вправду есть лихость, рисковость: сопрягать несопоставимое, смешивать взаимоисключающие пласты бытия. Когда стирка, варка, готовка не убивают, как принято считать, поэзию в женской душе, а наоборот, порождают ее, сливаются с нею:

Небо хмурится и хмурится.

Как-то тихо на душе.

А на обед сегодня — курица,

Она варится уже.

...Будет осень скороспелая,

Порастет жилье быльем.

Где ты, курица несмелая,

Где тот ласковый бульон?

И тревога неслужебная

На краю чумного дня:

Моя курица волшебная,

Не бросай хоть ты меня!

Да просто:

Никто не знает, что

мой дом летает,

В нем орущие дети

и плачущий пес.

Крепкий, добротный, осязаемый — и в то же время летающий, летучий дом. Четверо детей, внук, муж, огромный кудлатый пес. Тепло, уютно, мягкий свет от множества абажуров. Но временами —

От мамочкиных песен

Сквозняк идет по дому.

Любовь — высшая ее

ценность, "символ веры", вечная мольба.

...Любая любовь, любая —

И только она одна.

...И верю в нее, как в рифму,

И верю в нее,

как в бритву.

Как верят в Будду

и Кришну

И в старые письмена.

Но вот она грянула над ее Домом: любовь — гроза, любовь — пожарище, и вместо торжества, упоения — тихое покаяние, пронзительная жалостливость ко всему, что уцелело в том пожарище:

...Из молнии заплелся фитилек,

И занялся мой бедный флигелек —

Часовенка хотя б была пустая,

У молнии — невидимо путей.

Спасибо, что не тронула детей

Та молния кроваво-золотая.

Каких иносказаний наткала!

Поплакала и дальше побрела.

Столь редкая для страстной любовной лирики вот эта смиренная благодарность: "Спасибо, что не тронула детей".

Все, кто близко знает Веронику, говорят о редком даре ее материнской любви. В ней самой сплелись несовместимые женские ипостаси: земной Евы, матери и хранительницы Очага и — неземной Лилит, что, по библейским легендам, была создана еще прежде Евы — полуженщина-полунимфа, ворожея, певунья, кружащая от века голову Адаму...

Земная Ева в Веронике лишь пожимает плечами, сомневаясь в каких-то своих особых материнских талантах:

— Когда могла — произвела детей на свет, когда могла — одаривала игрушками, когда могла — отдала в неплохие школы. Но очень многого недоделала, недодала. Я пока еще в процессе. Вот внук у меня появился. А младший сын — первоклассник. Так что впереди у меня еще много видов воспитательных работ.

А черный глаз ее в то же время косит в телевизор, где идет какой-то страшный мультик: злой дух, сам дьявол в образе серого чудовища, творит свои козни. Вероника смотрит не отрываясь, поясняя вроде бы всерьез: "Мне он не страшен. Я большой мистик, сотрудничаю с высшими и низшими мирами. И дети у меня — тоже мистики". Лилит? Кто же вы, Вероника? Та смеется: "Как говорят мои дети, цитируя и дразня меня одновременно: "Я — это я".

***

— Что для вас — высшее?

— Работа, конечно.

— Вы не сказали — "творчество".

— Меня учил Булат Шалвович: никогда не говори о своем занятии "творчество".

(Ей несказанно повезло: Веронике было 20 лет, когда Окуджава взял ее в ученицы.)

— И какой период в работе дороже всего?

— Когда рука поспешает к бумаге, когда пальцы уже сжимаются вокруг ручки, когда блокнот уже открывается... Сладостнейший миг. Слаще нет.

— Блокнот, ручка... И никаких компьютеров?

— Я, к сожалению, не умею... Да и не хочу. Я — рукоделец.

***

Рукоделье ее затейливое, кружевное, тонкое. Даже когда речь о стране, о печальной участи отечества своего, то вместо многословных обличений безнадежья и запустения — всего лишь образы цепкой сорной травы:

Все будет в аккурат.

Родимый край не так уж

плох —

То облако, то тучка.

Сплошная ширь,

куда ни глянь,

Простор, куда ни кинь.

Полынь, полынь,

чертополох,

Российская колючка.

Полынь, полынь,

чертополох,

Чертополох, полынь...

И все же:

...Уж не знаю я, что есть

Родина,

Но никто меня не украдет,

Ибо Сретенка —

это родинка,

Это до смерти не

пройдет.

О себе она так и говорит: "Я — уроженец Сретенки". Небольшая улица в центре Москвы стала колыбелью ее судьбы. Сретенка, Рождественский бульвар, Чистые Пруды, эскимо на палочке, пирожки с капустой — райский аромат.

Укорененность в сретенском детстве, пожизненно осязаемая плотность семейных связей, быта (тетушкина фамильная седина, серебряный дедушкин портсигар) — не в этом устойчивость ее летающего дома, летучей судьбы?

— Да, я очень здравый человек. Это родовое. Род такой — здравый.

Мне стихи достались мукой,

Потому что вся родня

До сих пор одной наукой

Занималась у меня.

То, что шло за мною

тенью, —

Им моей казалось ленью.

То, что кинулось бедой, —

Им казалось ерундой...

Но с ранней юности — спасительный круг друзей-поэтов, бардов.

— Были все, кроме крайней степени попсы, с коей мои дороги не сходятся ни в малейшей степени. Мою однофамилицу я видела один раз в жизни — и то на большом расстоянии. А вот других, кто теперь стал ближе к светской, попсовой жизни, а 15—20 лет назад не мог в ней оказаться, я знала практически всех. Были среди них и очень-очень важные люди для меня. И остались. Но не на этом свете. Или в странах, очень отдаленных.

Сейчас-то это уже последние косточки той утятины остались, — усмехается над собой Вероника. — Последние поющие косточки.

— Вы язвительный человек? — спрашиваю я, напоминая ее строчки.

Смеркалось. Только диссиденты

Руками разгоняли мрак.

Любви прекрасные моменты

Не приближалися никак.

И далее— о знаменитости:

...Всемирный голубь Евтушенко

Письмо за пазухой принес...

Обременен нездешней славой,

Любимец всех концов Земли,

Наш письмоносец величавый

Исчез в сапфировой дали.

— Ну что вы, это такой легкий, домашний юморок... Язвить никого никогда не язвила. Я волшебник по совершенно другой части. Всегда очень боялась в стихах кого-нибудь обидеть. Это бы уязвило меня самое. При встрече и у Евтушенко спросила: не обидела ли я вас? Слава богу, нет. Я говорю с любовью. А с нелюбовью я лучше промолчу.

P.S. Уже провожая меня, Вероника обмолвилась, что скоро выходит ее новый диск "Тринадцать бриллиантов". "А почему не семнадцать?" — задала я дурацкий вопрос. Но хозяйка объяснила очень серьезно и даже строго: "Она просила двадцать один, но ей положено было дать только тринадцать". Я ничего не поняла, но вспомнила о мистике, общении с высшими и низшими мирами и лишь согласно кивнула.

А сама думала о совсем другой мистике — волшебной мистике многогранной и вечно непостижимой Женственности, заключенной в этой невысокой черноглазой женщине-певунье...

Ольга Мариничева

27.03.2003