Классик авторской песни выступил с концертами в Гамбурге и Любеке еще месяц назад. Но мы решили придержать уже подготовленное интервью до марта, чтобы сделать подарок нашим читательницам: любовью к женщине пронизано все творчество Александра Дольского.

– Несмотря на диплом Уральского политехнического института, вы, Александр Александрович, – ярко выраженный лирик. Мне всегда казалось, что для этого нужно состояние постоянной влюбленности в кого-то или во что-то. Что энергетически подпитывает лирику?

– Не уверен, что постоянная влюбленность для поэта-лирика обязательна. С другой стороны, я сам всегда кого-то люблю. Это не определяется каким-то одним фактором – влюбленностью, настроением или желанием прославиться. Я, видимо, так скроен генетически, у меня предрасположенность к лирике. Это просто потребность какая-то, особый склад души...

– В бардовской среде вы похожи на того кота, который гулял сам по себе. А сами вы относите себя к авторской песне?

– Конечно, отношу – не могу не относить. Хотя это вопрос не простой. Я возник сам по себе, не зная, что кто-то еще поет. Как-то мой друг, свердловский писатель Герман Дробиз, говорит: знаешь, в Москве есть такой Булат Окуджава – тоже поет под гитару. Но песни у нас были разные. Я первый раз когда услышал песни Окуджавы, они мне не понравились: ерунда какая-то – "из окон корочкой несет поджаристой"... То ли дело у меня: что-то импрессионистическое – блики, полутени. Булат Шалвович был уже взрослым человеком, фронтовиком и поэтому реалистом. Я не сразу его понял: зачем писать о простой жизни, лучше о чем-то сложном, внутреннем.

Я вышел на сцену с первым сольным концертом в 18-летнем возрасте. И потом именно эта публика сделала из меня артиста, хотя многое не понимала. В частности, "изысканные" песни не шли, "джаз" тоже – я пел им что попроще. У Булата Шалвовича, кстати, были ко мне большие претензии из-за "джаза", но с годами мы с ним примирились в этом вопросе. Потом уже, когда на фестивали авторской песни начали приглашать, я ужасно радовался этому сообществу и считал себя его частью. Но однажды стал замечать всякие разговоры за моей спиной и вообще странное к себе отношение – и со стороны моих коллег, и особенно со стороны функционеров авторской песни.

– И в чем же вас обвиняли?

– В неискренности. Я где-то прочитал такое выражение: чем корявей, тем искренней. А когда художественная форма плюс музыка и владение гитарой – это настораживает. Раз у него так изящно все, значит неискренне. После этого я стал потихонечку отходить в сторону. Правда, Высоцкий, Галич и Окуджава ко мне хорошо относились.

– А как вы оцениваете сегодняшнюю авторскую песню?

– Она в одном только направлении развивается: попсово-денежном. На нашем знамени когда-то было написано: "Честь и мастерство!". Сегодня авторская песня идет в ту же сторону, что и все общество. Я раньше не верил, что искусство зависит от общества, считал это коммунистической пропагандой. А теперь знаю: какое общество, такая и авторская песня. Впрочем, сам я до сих пор развиваюсь независимо от всего этого. Был в 80-е годы один период, когда я стал социальные песни сочинять, но они у меня все равно с лирикой были, я их по-своему делал. Я вообще живу по своим законам.

– Что вас связывает с Германией, где тоже много ваших почитателей?

– Вот они и связывают. И вообще я ужасно люблю Германию! Люблю этот порядок, расписание транспорта, чистоту люблю. Я уважаю немцев, хотя сам не такой: у меня дома беспорядок. Столько людей уже уехали сюда – среди них и учительница музыки моего сына Любовь Михайловна Певзнер. Здесь у меня немало друзей, в том числе немецких славистов, изучающих поэзию авторской песни.

– Слова "свет" и "вера" были своеобразным лейтмотивом вашего концерта. Внешне вы кажетесь олицетворением русского православия, в кино даже роль священника сыграли. А сами вы человек религиозный? Что для вас вера?

– Я верю в то, что есть какая-то сила, реагирующая на наше существование, на наше поведение, на наши слова. Например, мне давно понятно, что я в своем возрасте должен вести себя определенным образом – тогда у меня все получается и в творчестве, и в семье. С другой стороны, я понял, что человек и человечество в целом – это система, запрограммированная на самоубийство. Как несерьезно все у нас устроено! Вот животный и растительный мир устроен гораздо серьезнее. Звери сами себя не уничтожают – только в тех пределах, в которых это необходимо для природы. Человек же уничтожает все вокруг себя и самого себя, при этом считая, что совершает благо. Вера в Бога – это ведь что-то положительное. Но вот сейчас фактически начинается третья мировая война, и неужели это угодно Богу?

Я верующий, но не в церковном смысле. Что есть вера? Где-то в стихах наверняка у меня это сказано. Иногда осеняет меня что-то, я выплескиваю это в стихах, а потом забываю. Например, я верю в то, что человек на земле должен много работать, создать свой лучший мир. Ведь миры бывают разными. Я когда-то опускался очень низко, злоупотребляя алкоголем, и это был тоже мой мир. Не скажу, что мне в нем было плохо, но там не было места для творчества: божественные каналы перекрывались. Спасли меня тогда любовь и творчество. Я встретил женщину, которую полюбил, и понял, что могу зацепиться за жизнь и создать себе другой мир – семью, детей. И в этот мир я верю.

– Вырастив троих сыновей, можно считать, что уже не зря прожил жизнь...

– Есть у меня одно стихотворение, которое кончается так:

Три сына моих – три чистейших души.

Я жизнь от забот не избавил,

Так просто проблему бессмертья решив:

Петр, Александр и Павел.

Сыновья относятся к моему творчеству с глубоким уважением: многое знают наизусть, цитируют. И не только меня – Галича, Высоцкого... Это очень важно, это дает мне опору в жизни. Как и то, что сегодня в Германии немало моих почитателей, в том числе и совсем юных. Я только что говорил с девочкой, которая специально приехала на мой любекский концерт из Киля и наговорила мне много теплых слов. В такие минуты я просто счастлив и начинаю думать, что прожил жизнь действительно не зря.

Сергей ПРОКОШЕНКО

Любек